Идя по Лексингтон-авеню в сторону кампуса, Рейзл обдумывает слова психолога со вчерашнего сеанса: она не вписывается – ни на Манхэттене, ни в Бруклине. Ни в колледже, ни в общине. А вот порно ее принимает. Порно ей радуется, порно ее хочет. Женщины всех форм и размеров, живущие просто в своей коже. Они улыбаются Рейзл, они рады, что она здесь.
Рейзл копается в воспоминаниях, надеясь найти момент, когда она вписывалась бы, надеясь доказать Подгорец, что она не права – вы не правы! Но Подгорец поняла, что «чужой» Рейзл делает не только порно.
Перед главным входом в кампус стоит фургончик, который наполняет всю улицу дурманящим ароматом. Каждый день, проходя мимо, Рейзл чуть замедляется, чтобы его вдохнуть: дальний родственник пастрами, но теплее и богаче, полный специй – мясной рулетик, только-только из духовки, пахнет так сильно, что аромат полностью заполняет нос и горло Рейзл.
Сегодня она встает в очередь за другими студентами в джинсах и джемперах с эмблемой колледжа, и когда очередь доходит до нее, она указывает на жарящееся мясо в крошечном окошке фургона.
– Бекон-яйцо? – спрашивает мужчина.
– Бейкон-ейцо, – повторяет она, надеясь, что это не было похоже на идиш.
Рейзл тут же, не заходя в кампус, разворачивает пакет и моментально влюбляется в горячий мясной парок, вырывающийся из-под фольги. Она откусывает кусок и облизывает губы, собирая соленый вкус, и дер Башефер не поражает ее молнией, и она глотает, чтобы освободить место еще куску. Яйцо мягкое, почти как крем, а хазер хрустящий. Ей не положено знать, что это такое, но Гугл показал: розовый курносый зверь с большими ушами. Йиден умирали, чтобы не есть свинью, а она живет! Сэндвич приправлен перцем и маслом, вкус наполняет не только ее рот, но и ее нос, ее уши, растекается из горла и живота по всему ее телу, поглощая Рейзл, пока она поглощает сэндвич.
Сэндвич быстро заканчивается. Сытость снова сменяется пустотой – некошерная еда съедена, и нет благодарности, которую надо было бы произнести. Хотя она, конечно, не произносила благословения и перед началом «трапезы». Жаль, что нет благословения на трейф: «Благословен ты, Г-сподь Б-г наш, сотворивший плод свиньи. Подаривший нам бекон».
У стеклянной двери, ведущей в колледж, Рейзл копается в сумке в поисках пропуска и еще одной салфетки, уверенная, что жир на подбородке ее выдаст. Она роется в сумке, сначала вылавливает запасные гигиенические прокладки и сидур, карманный молитвенник, и тут же роняет его обратно, на дно сумки.
После занятий Рейзл идет в кафетерий, где другие студенты едят бургеры, картошку и ланчи, купленные в автоматах. Рейзл всегда берет с собой кошерный ланч из дома. Она изучает столики в поисках свободного места, где можно присесть с термосом и книжкой. Найдя идеальное местечко в дальнем углу зала, Рейзл кладет на стул рюкзак и вдруг замечает, что на нее смотрит девушка, вся в черном: от волос и свитера до ботинок с огромными черными подошвами. На девушке длинная черная юбка – даже длиннее, чем у Рейзл.
Рейзл делает глубокий вдох и кивает ей.
– Я могу тут сесть? – спрашивает она.
– В свободной стране живем, – говорит другая девушка. Или это парень? У них у всех глаза накрашены черным.
Рейзл балансирует на краешке пустого стула, не чувствуя себя достаточно комфортно, чтобы достать обед из дома, но стесняясь уйти.
– Почему вы все в черном? – спрашивает Рейзл, внезапно почувствовав прилив уверенности.
– Как мило, – говорит девушка своей компании, закатывая глаза. – Она не знает, кто такие готы, – и снова поворачивается к Рейзл. – Точняк. Да?
Рейзл кивает, не до конца понимая, с чем соглашается. Это какое-то новое слово, вместо «гойты»? Гойты знают, что они гойты? И зачем нееврейке так себя называть?
– Черная одежда – это не главное. По ней мы друг друга находим, – говорит девушка. – Как ты находишь своих, – она указывает на длинную темную юбку Рейзл.
– Я не гойта, я хасидиш, – говорит Рейзл. Все смеются, щеки Рейзл наливаются красным.
– Мы про тебя знаем, – говорит гойта-гот. – Вы, считай, главные в Бруклине. И на шоу Опры были хасидим. Опра ваших любит.
Рейзл молчит. Она не собирается спрашивать, что такое «Опра» и что у нее за шоу.
– Я Сэм, – говорит гойта-гот. – А это – Спарк и Курт, – она указывает на людей за столом.
Оба что-то бормочут. Новые знакомства всегда тревожны для Рейзл, потому что она не пожимает руки парням. Но эти не протягивают рук, а делают какой-то жест пальцами, так что Рейзл вообще не приходится их трогать; ее не ставят перед выбором.
На столе между ребятами лежит телефон. Из него выходит белый раздвоенный провод, один конец которого входит в ухо Курта, другой – в ухо Спарка. Их тела пульсируют, они опираются плечами друг на друга, будто вот-вот упадут.
Сэм водружает на стол большую поношенную сумку. Сумка обвешена металлическими цепями, на застежке – большой серебряный крест. При его виде Рейзл инстинктивно ежится. Сэм этого не замечает, продолжая внимательно и безрезультатно копаться в сумке.
– Как жрать-то хочется, – говорит Сэм.
Рейзл достает свой обед и предлагает Сэм свою ложку.
– А что там у тебя? – спрашивает Сэм, указывая на термос.
– Чолнт[24], – говорит Рейзл.
Оказывается, гойты-готы обожают чолнт.
– Чили по-еврейски, – говорит Спарк.
– Смотри, там картошка. Это ирландско-еврейское рагу, – говорит Курт.
Сэм усердно работает стальной ложкой Рейзл, принесенной из дома. Остальные находят пластиковые приборы и присоединяются к пиру.
– Что это за сосиски? – спрашивает Курт.
Этого Рейзл не знает. Просто мамины кишке[25]: мука, жир, перец, паприка.
Они уплетают кусок за куском, нежное мясо с ребрышек, фасоль и ячменные семена, блестящие после готовки с мозговыми костями и золотистой картошкой, приправленные луком, чесноком и паприкой.
– А ты сама не будешь? – спрашивает Сэм.
Рейзл кивает, но она не уверена. Ей можно есть с ними? Можно при них произносить браху?[26] Разве это не то же, что молиться в метро, по дороге на учебу, анонимный давенер в окружении гойим? Нет, они все заметят, что она шевелит губами, может, решат, что она сумасшедшая, если она начнет читать благословение при них.
Так что Рейзл просто смотрит – пока они поедают ее обед, она поедает их глазами. На Сэм висит тяжелая цепь с ключами. Ее глаза обведены черным карандашом, но они сами мягкие, карие, светящиеся голодом. Ее волосы, выкрашенные в смелый иссиня-черный, гладко лежат на одном плече, другая часть головы коротко острижена. Под белой пудрой на щеках проглядывают веснушки, из-за которых она выглядит довольно невинно, а не как призрак.
В левой ноздре Сэм блестит сережка-гвоздик, а внизу по центру носа – колечко. В брови тоже металлические колечки, как шов в волосках, будто их слишком старательно выщипали. Когда Сэм открывает рот, чтобы проглотить еще одну ложку чолнта, Рейзл видит, что язык у нее тоже проколот.
В мире Рейзл есть только один вид прокола – в мочке уха, для бриллианта или жемчужины.
– Это больно? – спрашивает Рейзл, указывая на прокол в щеке Сэм.
– Не, – говорит Сэм. – Даже если больно, это не важно. Жить тоже больно. – Боль для Сэм не проблема. Может, это цель. – Бога же тоже прокололи, – говорит она, приглядываясь к Рейзл.
– Ты веришь в?.. – Сказать «Йойзла» Рейзл не может, потому что Сэм не поймет, но другое его имя, запрещенное, она тоже не смеет произнести.
– В Иисуса? Ну да, – говорит Сэм. – Нормальный парень. – И добавляет: – Хочешь, я тебя проколю?
– Ты сделаешь это для меня?
– Конечно, зай. Кроме клитора, – добавляет она. – Тут лучше найти профессионала.
Рейзл видела такие проколы. В интернете.
Ни в детстве, ни в подростковом возрасте Рейзл не знала слова, обозначающего часть, находящуюся в центре ее тела, – только «там». Дортн. Или «это место». Йене платц. Целая территория, источающая запахи и жидкости, – и без названия. А в интернете много-много названий, много-много мест. Там еще есть клитор. А на кожаной бусинке клитора иногда есть металлическая бусина.
– Будет больно? – спрашивает Рейзл как можно более спокойным голосом.
– Чутка, – непринужденно отвечает Сэм. – Зато потом тако-о-ой кайф. Оно того стоит.
– Ой, – слово вырывается изо рта Рейзл, Сэм смеется.
– Ты не сказала, как тебя зовут, девочка-ой.
– Рейзл.
Сэм снова окидывает взглядом Рейзл, на этот раз более внимательно.
– Вау. Это очень готское имя.
– Правда? – удивленно спрашивает Рейзл.
– А то. Бритва?[27] Да ты угроза обществу.
Рейзл не поправляет ее.
Рейзл принимает новое имя, а Сэм принимает ее – в длинной юбке, с длинными рукавами, явно отличающуюся от других студентов.
Впоследствии Рейзл часто садится с Сэм и ее друзьями в кафетерии, где они ничего не едят или, по крайней мере, ничего не покупают, потому что у них нет денег, а иногда – потому что кто-то приносит на обед риталин[28], а Рейзл – потому что у нее с собой кошерная еда из дома.
– Эй, Бритва, не осталось вчерашней грудинки?
Ее новые друзья принимают ее еду за доброту и не задают вопросов, когда Рейзл засыпает, положа голову на руки на столике в кафетерии. Они красят глаза черным в туалете перед началом пар и смывают макияж, прежде чем идти домой. Они знают, каково это – не вписываться.
Начальница Рейзл в офисе на Сорок седьмой улице – женщина с угольно-черным шейтелем, достаточно старая, чтобы иметь правнуков, но, насколько известно Рейзл, бездетная. У ребецин нет семейных фотографий, только одна – с усопшим мужем, на большом столе в дальнем офисе. Рядом с ним есть стол поменьше – вероятно, она сама за ним работала, когда ее муж был жив, а теперь за ним сидит ее молодая ассистентка. До Рейзл доходили сплетни, лушен ора, что на самом деле муж ребецин не был раввином, но он умер так давно, что никто в офисе не может ни подтвердить, ни опровергнуть эти слухи. Поэтому ребецин остается ребецин.
Рабочий стол Рейзл находится в коридоре, недалеко от женского туалета. Иногда ребецин проходит мимо, кивая Рейзл, но всегда молча. Однако сегодня Рейзл сказали отнести еженедельный отчет по инвойсам лично ребецин.
По дороге в кабинет Рейзл проходит через длинный коридор, полный мужчин и женщин, занятых установкой или починкой драгоценных камней. Стойки продавцов целиком занимают один из этажей здания. За рядами покрытых стеклом витрин, где располагаются готовые товары, за обыкновенными столами сидят продавцы. Свет ламп на тонких ножках льется на пальцы женщин, нанизывающих жемчуг на нити, и мужчин, вставляющих в оправу бриллианты, – мужчин, носящих исключительно белые рубашки и черные костюмы, хотя в их портфелях можно найти камни самых разных цветов: рубины, изумруды, сапфиры, опалы. Полудрагоценные мужчины никогда не работают с бриллиантами, а торговцы бриллиантами никогда не трогают жемчуг – это как разделение мясного и молочного. Бриллиантовый бизнес почти целиком переехал в Индию, и из всей принадлежащей ребецин недвижимости это здание – последнее, наполненное богоизбранным народом и драгоценными камнями.
Раз в неделю вооруженный охранник сопровождает ее по дороге в банк. Она сутулится, плечо оттягивает сумка, которую ребецин крепко прижимает к себе, стараясь укрыть от охранника. Даже ему она не доверяет.
Единственная драгоценность в сумке Рейзл – ноутбук, приятно и волнительно тяжелый. Она опасается оставлять его на рабочем месте, даже когда идет в туалет или выполняет какое-то поручение ребецин. Она быстро проходит мимо продавцов, всегда вежлива, с неизменным ответом на все вопросы.
– Вус махсти, Рейзл?
– Барух а-Шем.
Слава Б-гу.
– Как мама поживает?
– Барух а-Шем.
– А папа как?
– Барух а-Шем.
– А братья?
– Барух а-Шем.
– А сестра?
– Барух а-Шем.
Возможно, муж ребецин и правда не был раввином. Может, он и вовсе не был праведником. Единственное его наследие, в котором можно не сомневаться, – его амбиции. Рейзл слышала, что, когда они много лет назад начали свое дело, ребецин сама нанизывала жемчуг на нить, но потом ее муж сдал каморку, рядом с ее, субарендатору, потом сделал то же самое с каморкой с другой стороны и так далее, пока они не заняли весь этаж, а вскоре и все здание. К чему беспокоиться о международной торговле, революции в Южной Африке, шахтах в странах, в которые они никогда не поедут, колебаниях валюты, о том, что носить на себе драгоценные камни опасно? Зачем, когда можно собирать аренду? Старые кирпичные здания Манхэттена – вот бриллианты ребецин.
Дверь в офис открыта, но Рейзл все равно стучится и ждет, чтобы ее пригласили войти. Ребецин молча принимает ее отчет, слегка прищуриваясь, и небрежно кидает его на стол.
Ребецин очень строго и хорошо одета. У нее на шее жемчужные бусы в три нити, с самыми большими жемчужинами, что Рейзл доводилось видеть. Пусть они и красивы, ребецин они не украшают – от их блеска ее зубы кажутся еще желтее, чем есть на самом деле.
Она вечно щурится. Даже глядя прямо на Рейзл. Рейзл чувствует себя как под лупой, сырой и неотполированной, как жемчужины, которые когда-то нанизывала ребецин.
– Покрутись, – говорит она.
– Вус?
Ребецин – строгая начальница. Это всем известно. Что Рейзл сделала не так? Что она упустила? За что ее ругают?
– Покрутись, шейне мейделе, – снова говорит ребецин, на этот раз ласковее.
Медленно, не отрывая взгляда от своих носков, делающих круг по ковру, как стрелки часов, Рейзл разворачивается.
– Хорошо, – говорит ребецин, когда Рейзл снова встает лицом к ней. – Все инвойсы выплачены?
– Йа, ребецин.
– Тебе показывали дебиторскую задолженность? Бухгалтерские книги? Ты читала выписку из банка?
Это ловушка? Она провинилась, что-то сделала не так?
– Найн, – отвечает Рейзл.
Ребецин с отвращением качает головой.
– Сихер ништ! – говорит она и повторяет по-английски: – Конечно, нет! С чего бы это им учить тебя чему-то полезному?
Она протягивает бумаги Рейзл, будто бумаги – это продолжение ее руки, зовущей Рейзл. Она держит их двумя пальцами, указательным и большим с блестящим бриллиантовым кольцом. Рейзл никогда не видела кольца на большом пальце.
– Я тебя научу. Ты быстро все поймешь. Бери стул, садись, – она кивает в сторону небольшого деревянного стола в углу и стоящего рядом пластикового раскладного стула. Сегодня у ассистентки выходной.
Хлипкий стул с легкостью переносится к большому столу, и, когда Рейзл его опускает, ребецин пододвигает его как можно ближе к собственному, тонкий пластик оказывается рядом с темным деревом. Рейзл садится, куда ей говорят, убирает сумку под стул. От ребецин пахнет розовой водой, как от пожилых женщин в шуле, и чем-то еще, терпким и мятным. Кожа на шее немного обвисла, но подбородок все еще боевой. Что же это за запах?
Рейзл никогда не находилась так близко к кому-то, кроме родных; так близко к ней садилась только мами много лет назад, когда читала ей истории из Торы для девочек. И потом Гитти, когда Рейзл читала ей эту же книгу. Рейзл уже выучила ее наизусть, но все равно указывала пальцем на каждое слово, как мами.
Ребецин тоже указывает пальцем, объясняет ей, как ориентироваться в колонках дебета и кредита. Показывает, как месячный доход с аренд превращается во вложения, дебиторская задолженность превращается в капитал, в первый взнос за ее новое здание. Объясняет ей движение денег, словно главу из Торы. Дает словам из лекций новые значения. Ребецин неожиданно терпелива, она не злится, когда Рейзл спрашивает:
– Раз вы все время в долгах, как у вас получается заработать?
– А ты посмотри на это с другой стороны, – говорит она, откидываясь в кресле. По широкой улыбке нежемчужных зубов Рейзл догадывается, что этот вопрос ей понравился. – Я всегда получаю деньги, так почему бы не одолжить немного, если так я смогу еще больше заработать?
Она приглаживает волосы Рейзл, заправляя особо непослушную прядь за ухо. У Рейзл бегут мурашки от прикосновения ногтей ребецин к ее уху. Но та убирает руку, и момент проходит – так быстро, будто его никогда и не было.
Они продолжают изучать документы, и когда Рейзл во всем разберется, она будет получать не только записи инвойсов и чеки. Теперь она будет разбираться и с задолженностями.
– Молодец, – говорит ребецин, когда урок подходит к концу. – Мне нужна умная девочка вроде тебя. Девочка с сейхель, – одобряюще добавляет она.
Рейзл решает, что теперь надо убрать стул, и поднимается.
– Постой, – ребецин кладет руку на бедро Рейзл и неожиданно сильно его сжимает, не давая ей встать. – Это еще не все.
Рейзл импульсивно хочется спихнуть ее руку и поставить стул обратно ко второму столу, где он и должен быть. Но она этого не делает. Конечно, такое странное поведение – это ненадолго. Да и Рейзл хочется узнать больше, хочется стать такой же успешной, как ребецин. На занятиях им не рассказывают и половины того, что нужно. Деньги, которые она изучает в колледже, эфемерны, они исчезают, стоит ей закрыть учебник или экран ноутбука с таблицей. Деньги ребецин настоящие, бесконечные. Они живут, даже когда закрываются бухгалтерские книги и в офисе гаснет свет.
После каждой главы из Торы мами крепко обнимала Рейзл. Так Рейзл понимала, что они дочитали, и мами могла отложить книгу в сторону. На секунду Рейзл волнуется, что ребецин ее обнимет. Но она лишь держит руку на ноге Рейзл, чуть надавливая, будто деньги и отчеты, которые они обсуждают, живут в теле ребецин, и теперь вся эта информация должна перейти к Рейзл.