Поздоровавшись с мамой и братом, шумно беседовавшими за обеденным столом, Люба прошла мимо, отодвинула занавеску и аккуратно пронырнула в комнату к Василию Михайловичу.
– Возвращаю, пап.
Отец приподнялся на кровати, поправил на носу очки и отложил газету в сторону.
– Прочитала? Понравилось? Клади в стопку на краю.
Девочка присмотрелась к скудному содержимому стола.
– Можно я у тебя эту книгу возьму? Уильям Теккерей «Ярмарка тщеславия». Любопытное название! Интересная?
– Конечно. Английская классика. Но ты можешь её не осилить.
– Почему, пап?
– Не по возрасту. Там много острой утончённой сатиры. «Ярмарку тщеславия» нужно читать медленно, смакуя, чтоб ничего ценного не упустить. Это тебе не фантастику и американские страшилки страницами глотать!
– Хорошо, постараюсь быть внимательной. – Люба потопталась на месте. – Пап?.. Можно к тебе?
Василий Михайлович ласково улыбнулся.
– Залазь.
Дочка взгромоздилась на односпальную железную кровать, перекатилась через отца и умостилась полежать сбоку, у стены, на которой висел на гвоздях тонкий ковёр с пёстрым орнаментом.
Ещё будучи совсем ребёнком, Люба обожала приходить к отцу в его маленькую опрятную комнату, где еле вмещались, толком не оставляя между собой свободного места, кровать, тяжёлый небольшой стол с тремя ящиками да низкий трёхдверный гардероб. Она залазила к родителю под тёплый бочок и читала вместе с ним какую-нибудь газету или разглядывала картинки. Становясь взрослее, девочка забегала всё реже и реже, но даже эти редкие приходы были для неё по-прежнему уютными и согревающими.
– Что там пишут? – тихо поинтересовалась подросток.
– Всякое разное, – мягко ответил родитель.
– Я с тобой почитаю.
Василий широко развернул газету, Люба обняла правую руку отца, положила свою русую голову ему на плечо и присоединилась к чтению.
Тихоня в жизнь бы не сказала, что отец и мать любят друг друга. Родители могли подолгу друг с другом разговаривать, что-то обсуждать или кого-то бранить. Разговоры эти были весьма мутными, тяжёлыми, и в них сложно было найти что-то доброе. Но нежиться и с любовью ухаживать друг за другом – никогда. Это не про супругов Поспеловых.
Для дочери тихий спокойный отец был человеком, который способен вытерпеть всё, и даже больше. Потому что жить бок о бок столько лет подряд со вспыльчивой спесивой Александрой Григорьевной и её тираническими замашками, на Любин взгляд, было каким-то жертвенным геройством.
Александра командовала на Солнечном 27 всем да вся, а Василий самолично отдал ей бразды правления, но не пустил в свою маленькую, без двери, каморку-комнату. Женщине запрещалось спать на кровати мужа, садиться на перину после того, как он аккуратно, с любовью, всё взбивал и заправлял. Для маминых вещей, которым было всё мало и мало места в огромном доме, отец отдал в своём гардеробе пару полок. Её одежда (как и во всех остальных шкафах в хате) лежала на выделенных нишах спутанным бесформенным комком. Григорьевна пару раз покушалась сложить свои сорочки на опрятно организованные полки мужа и тут же получала грубый отворот-поворот, что для главы семьи было весьма не свойственным. Василий так же запрещал загромождать свой комнатный стол посторонними вещами – на чистой поверхности лежали только его аккуратно уложенные стопкой газеты, книги да очки.
Убирался Василий Михайлович сам. Лишь Любе позволялось помыть у него полы и вытряхнуть половик. Не дай Бог отцу обнаружить в своём маленьком чистом уютном убежище постороннюю вещь, будь то мамина юбка или комбинация – ругани было не избежать. Мать тогда крепко обижалась, уходила дуться к дочери в комнату и там клеймила мужа бирюком и законченным эгоистом, хотя глухое, требовательное ворчание Василия рядом не стояло с оскорбительно-истеричными нападениями самой Александры.
За пятнадцать лет Люба видела только по телевизору, как искренне и чисто муж и жена могут любить друг друга. В её же родном доме родители так много и зло ругались, что девочка уверенно говорила: склоки и грызня есть суть семейных отношений на Солнечном 27. Если матери нужно было чего-то добиться от папы, то она поступала с ним так же, как и с остальными домочадцами: унижая, оскорбляя, манипулируя. Григорьевна, не контролируя свой грубый, жестокий язык, могла обидеть мужа очень больно, а потом удивлялась, что Василий не желает разговаривать неделями, и считала искренне, что пострадавшая сторона – она.
– Так и знала, что Светка падкая на деньги! – доносился возмущённый материн голос из-за занавески. – Сынок, надо искать бездетную! А то клуши отпрысков непонятно от кого рожают, расходятся и ждут, на чью бы шею нахлебниками пристроиться. А ты у меня добрый, доверчивый, всех жалеешь! Нужна молодая, свежая и, самое главное, без лишних ртов!
– Да где же я такую откопаю, ма? – ворчал брат. – Все, кто моего возраста, уже как минимум одного ребёнка имеют. А у молодых девок лет по двадцать и младше одни гульки на уме, а не семья. Мозгов совсем нет ещё!
– Никогда, сынок, не слушаешься! – посетовала Александра. – Я же сразу сказала, что Светке ты нужен, пока есть, что высосать! Когда её хату ремонтировал, крышу менял, мебель новую покупал – был к столу. А едва о прописке заикнулся, так она мигом заверещала: «Дом я отпишу старшей дочке! Никого не прописываю!»
– Ну так и я глотать не стал, вещи сразу собрал и ушёл! Она целый квартал пробежала, вернуться умоляла!
– Ещё бы не умоляла! – всплеснула руками женщина. – Кормушка из лап утекла! Присмотрелся бы ты к дочери моих знакомых, Шурик! Она состоятельная, одна у родителей. Знакомые пасеку держат, мёдом торгуют, денег куры не клюют! Всё нажитое ей достанется.
– Мам, не хочу! – оборвал Григорьевну сын. – Сколько говорить?! Да и не по душе мне она. У неё двое отпрысков от предыдущих браков.
– Чужих детей баба с дедом пусть воспитают, а вы своего родите! Молодые.
В семье Поспеловых не было друг от друга секретов. Родители обсуждали с сыном его и свою личную жизнь, прошлое, настоящее, будущее, окружение, работу. Сын приезжал, чтобы делиться со старшими всем, что случилось интересного в его буднях, жаловаться на своих женщин.
Люба, лёжа на отцовской кровати, глазея в текст газеты, прислушивалась к разглагольствованиям матери да брата и понимала, что не будет никогда рассказывать Григорьевне о будущих отношениях с противоположным полом, чтобы не получать непрошеных советов и не позволять копаться в своих чувствах.
Школьница подняла вверх указательный левый пальчик, чтобы рассмотреть ранку. Точка прокола была совершенно не видна. Рана даже не болела, когда на неё нажимали.
«Какой же ты ловкий!» – с уважением подумала Люба, вспомнив беседу с повесой на пути домой.
– В прошлый раз менты прижали, а если придётся делить добычу с хулиганьём, да к тому же и вооружённым?
Сэро быстро и незаметно достал из-за пазухи выкидной нож.
– Не придётся. Я никому ничего просто так не отдаю.
Лезвие ловко выскочило из паза, прокрутилось в натренированных пальцах перед Любиными изумлёнными глазами и также ловко исчезло.
– Ух ты! А покажи ещё раз! Можно потрогать?
– Потрогать нельзя. – Ибрагимов опять из ниоткуда вытащил оружие. – Это моя вещь, сделанная строго под меня. Я умею им управляться. И он очень острый: сам точил!
– Так я не буду за лезвие трогать, – клянчила ровесница.
– Это не имеет значения. Говорю же, вещь – моя. Всё равно порежешься. Вот, смотри!
Повеса взял подружку за руку, оттопырил её указательный пальчик и слегка коснулся кончиком финки. Люба ничего не почувствовала, да и, собственно говоря, не успела почувствовать, – на поверхности подушечки мгновенно взбугрилась, заалела насыщенно-алым цветом крупная капелька крови.
– Ой! – удивилась она. – Но мне не больно!
Сэро усмехнулся.
– Больно быть и не должно. Нож рассчитан на скорость, ловкость и быстрое нанесение увечий противнику. Чтобы можно было его вывести из строя аккуратно и неожиданно.
Люба, зачарованно глядя, как капля, не удержавшись под напором новой крови, потекла по пальцу вниз, к ладони, вдруг осмыслила то, что ей только что было сказано.
– Часто им пользуешься?
– Тебя не касается, – ответил брюнет, поднёс девичий пальчик к своим губам и быстро слизнул бегущую каплю. – У тебя вкусная кровь! Не бойся: сейчас пустит ещё несколько капель, а потом заживёт. Даже не заметишь.
– Даже не заметила я, как родственнички из нашего сарая инструмент спёрли! – жаловалась мать Саше на неприятную ситуацию из далёкого прошлого, уж больно ей полюбившуюся и смакуемую из года в год при удобном случае. – Сколько бы не делала я добра родне, сколько б не помогала – делом или деньгами – равно обязательно в ответ гадость сделают! Правильно в народе говорят, что доброта наказуема.
– Нечего помогать! Сколько говорил, а мам?!.. Вот ты просила, чтобы я Ленку на работу взял. Послушался, и уже что ни день, то жалею!
– Сыночек, ну кто её пригреет, кроме нас?! Она же сирота! – жалостливо запричитала Александра.
– Престарелая сирота, чёрт бы её побрал, разбазарила коришу, что я акцизную водку в ящиках на палёную заменил! Он теперь с меня бабки требует!
– Сынуля, она не со зла, а по глупости! Со временем работать научится.
– Не научится, потому что не хочет. И работать не будет: полы моет отвратительно, сплетни обо мне всем подряд разносит, постоянно что-то по работе не тем людям выбалтывает, из кассы приворовывает! Можно подумать, я её хоть раз зарплатой обидел! Нахрен такие помощники не нужны, тем более родственники! Уволю.
– Ну потерпи, Шурик! Пожалей двоюродную сестрёнку, пусть приноровится.
– Когда она приноровится, я бизнес потеряю её стараниями!
«Брат ругается, но каждый раз идёт на поводу у матери и снова берёт сестру на работу. Она снова гадит, он её гонит, мать просит. И нет этому ни конца, ни края, пока Шурик не скажет твёрдое нет. А с этим словом в семье всё печально плохо. Особенно у меня. Хотя я всё-таки везучая», – размышляла тихоня сквозь доносившиеся громкие разговоры из-за занавески, слегка нащупывая под рукавом домашней кофты вчерашние порезы от канцелярского ножа.
Степанченко не обманул, когда сказал, что будет ходить в школу с ней. Он уверенно ждал её с утра прямо под воротами № 27. Люба смиренно пошла рядом, спокойно отвечая на вопросы. Шатен верил в себя ровно до перекрёстка, где ровесница встречалась с повесой. Сегодняшнее утро исключением не стало. Брюнет поджидал подругу аккурат на том же месте, к чему Люба, конечно, привыкла, но совершенно не предвидел её зарвавшийся одноклассник.
– Какого хрена ты тут потерял?! – свысока задал резонный вопрос Ибрагимов, едва парочка вынырнула из-за угла. На красивом лице его отражалось неудовольствие, смешанное с гадливостью.
Школьники встали друг напротив друга на расстоянии полуметра, вытеснив Поспелову вбок. Ибрагимов злостью своей умело управлял, выливая её в насмешливое высокомерие по отношению к сопернику. Потрясённый Степанченко дёргался, осознавая, что попал в капкан и вот-вот будет позорно унижен прямо на глазах хорошенькой одноклассницы.
Поспелова, перепуганная назревающими пацанскими разборками, переминалась с ноги на ногу. Она не хотела стать свидетелем расправы, потому что знала – Степанченко проиграет. Да, оба парня подтянуты, хорошо сложены. Сильные и ловкие. Но Ибрагимов куда опаснее – девочка это ощущала интуитивно, на уровне животного чутья.
– Он хотел со мной в школу пойти, – оправдывалась тихоня, надеясь, что это поможет сгладить напряжение.
– Вот как? – Сэро задиристо глазеть на оппонента не перестал. – А разрешение твоё он получил?
Десятиклассница оторопело задумалась: «Если соглашусь, то выгорожу Кабана, но буду выглядеть дурой перед Сэро. Это будет на руку Степанченко, но не мне. Стоит ли?»
– Нет. Я вчера предупредила Тимофея, что с осени хожу в школу с тобой. Что не против, если он составит нам компанию. Но если не будешь против и ты.
–И? – нетерпеливо бросил повеса.
– Он мне не поверил.
От последних слов девочки Тимофей побелел. «Если она прямо сейчас сольёт наш базар, а потом заикнётся про порезы, цыган будет пинать меня до японской границы! Чёрт, Поспелова, пожалуйста, ничего не говори! Прикуси язык! Ну, давай же! Чего тебе стоит?!»
Даже столкнувшись носом к носу с Сэро, Тимон категорически не признавал, что своими же руками состряпал себе яму, и злился на ровесницу. Он считал, что Поспелова сбежала из магазина да не желала составить компанию, потому что слишком много о себе возомнила. А сегодня вообще решила подставить, гадина, подсунув цыгана. «Могла же другим путём пойти! Но нет, попёрлась там, где этот хер торчал!»
– Во что конкретно тебе не верится, Кабан? – насмешливо хмыкнул брюнет. – Кто вообще разрешал верить в мои отношения с кем-то или не верить? Люба сказала, что ходит со мной. Забыл, кто я такой и как выгляжу?
– Нет, конечно! – старался сохранить лицо старшеклассник. – Всего лишь выразил недоверие. Между тобой и Любой нет ничего общего. В школе вы как чужие. Все твои подружки на виду. Люба – сама по себе. Я подумал, что одноклассница хочет выглядеть круче, чем кажется…
Ибрагимов издевательски рассмеялся, не дав ему договорить.
– Чего Люба точно не хочет, так это выглядеть хуже, чем кажется, благодаря тебе. Ты здорово постарался за прошлые годы, молодец, хвалю! Из шкуры вон вылез. Поэтому, Кабан, ходи сюда! Учить буду.
Сэро взял Тима за куртку у горла и подтянул к себе. Шатен упёрся, схватил сверстника за руку. Брюнет усмехнулся и залепил Степанченко унизительную пощёчину.
– Эй, свинка, будешь дёргаться – сделаю «приятнее». Хочешь?.. Не хочешь! Само собой! Тогда начнём учить. Тебе ведь не нравится, когда твою дешёвую шкуру полощут в грязи, верно?.. Так вот, прикинь, Кабан, такое никому не нравится. И Поспелова не исключение из этого правила, как бы тебе ни казалось обратное, а всего лишь девочка, не желающая пачкаться об говнососа. Если Люба молчит, это не значит, что она согласна. Сечёшь?
Тим, красный от натуги, задёргался, но получил кулаком в живот и, ахнув, сложился пополам. Ибрагимов, не теряя даром времени, выкрутил ему руку. Шатен приглушённо взвыл и присел на колени.
Люба перепуганно вжалась в стоявший позади забор да инстинктивно прикрыла рот. Её не раз бил Тимон, и она это всегда воспринимала как свои ничтожество и хилость. Но даже не представляла, что когда-нибудь сможет воочию увидеть, как ломают его самого. Ломают любимчика 10 «А» без жалости и права на помилование как какого-то слабака.
– Продолжим урок! Если Люба сказала, что ходит со мной, – значит, она правда ходит со мной. Знаешь хоть кого-то, кто бы прикрывался моим именем безнаказанно, безо всякого основания? Вот то-то! И последнее: найди другую подружку для прогулок. Даю дружеский совет чисто по доброте душевной, и лучше бы тебе начать им пользоваться.
– Да я просто спросил… А-а-а-ай! Твою ж мать!!!
– Эй! Мою мать не трогай!.. Да, к слову! Уважающие себя парни не задают лишние вопросы симпатичным девочкам, – назидательно произнёс брюнет и ещё сильнее выкрутил Тимону руку. Тот громко засопел от боли, прерывисто дыша.
– Сэро, отпусти его! – резко встряла Поспелова. – Наша дружба реально смотрится странно! Мы разные, поэтому Тимофей и не поверил! Я сама виновата! Ведь просила тебя не показывать в школе, что мы знакомы!
Ибрагимов немало удивился её просьбе. Ровесница, жалостливо повторила:
– Пусть Тимофей идёт дальше, пожалуйста!
Сэро молча убрал руки. Степанченко, красный от напряжения, потёр запястье, мельком глянул на растерянную, испуганную одноклассницу, поднял с земли рюкзак и широким шагом поспешил удалиться.
Люба долго ждала, когда Степанченко поменяет своё отношение, но не ожидала стать свидетелем, как обидчика из-за неё реально крутят в три погибели. Девочка искренне, от души жалела злейшего врага, наконец-то поставленного на место человеком, что превосходил его по силе и авторитету. Она проводила взглядом удаляющегося Тимона и повернулась к Ибрагимову.
– Не надо было его бить!
– Почему? – поинтересовался брюнет, но, глядя, как сверстница виновато потупила очи, громко прыснул: – Я лишь пощекотал ему слегка бока! Потому что захотел, а ещё потому, что топать с ним в школу не собирался. Тебя спасать – тем более. И смысл? Вот зачем пожалела? Мало гадостей потому что насочинял? Ещё хочется?
– Мне не нравится, когда кого-то унижают. – Люба подняла на повесу печальные серые глаза.
– А-а-а, понятно! Прикольно задвинула! – усмехнулся он. – А давай толкнём мысль ещё прикольнее. Повторяй: «Мне не нравится, когда унижают меня». Так лучше, согласись?
Люба задумалась, а потом, неуверенно пожав плечами, ответила:
– Наверное…
– Вот в этом и вся Поспелова! – рассмеялся Сэро. – Не обижаешь других, но позволяешь обижать себя. Да-а-а, хорошо тебя выдрессировали!
– Что?
– Не важно. Пойдём, а то опаздываем!
Вдалеке маячила понурая фигура Тимона, чем вызывала у школьницы оскомину.
– Давай свернём!
– Зачем? Чтобы ты несчастного, обиженного Кабана не лицезрела?
– Нет! – поспешно ответила приятельница, чем выдала себя. – Так будет быстрее!
– Не будет. Плохо врёшь, сестрёнка! Топай спокойно.
Василий Михайлович отвлёкся от газеты, заметив, как дочь разглядывает длинные глубокие порезы возле запястья.
– Это что у тебя такое?! – насторожился он.
– А, мелочи! Ходила к курам яйца собирать и зацепилась за два гвоздя, что из откосов торчат. Меньше глазами моргать буду! – выкрутилась подросток заранее заготовленной отмазкой.
– Надо бы мне их вбить! Вечно железяки выскакивают, – порассуждал вслух мужчина да снова вернулся к прессе.
Люба, довольная, что отмазка прокатила, потёрла порезы через ткань. «Тимон столько лет козлил меня, а я его выгородила! Почему стало его жаль? Неужели боюсь последствий? Сэро прав: нельзя постоянно давать себя в обиду. Но дать сдачу Кабану, как это сделал Сэро, у меня кишка тонка. Ладно! Со временем найду способ защититься».
– Э-э-эх, родственники-родственнички! Тридцать с лишним лет живу, а их отношение ко мне ни на грош не поменялось! – горько засмеялся за занавеской брат. – В детстве видели во мне вора и голытьбу, обвиняли в дерьме без суда и следствия, а разобравшись, не извинялись. Сейчас сальными глазёнками заглядывают в кошелёк и завистливо считают мои денежки.
– А это со всеми Поспеловыми они так себя ставят! – поспешила прокомментировать мать тему, бывшую для неё не менее болезненной. – Что я сорняком среди богатой родни росла, что ты, Шурик, маялся…
– Вот и нечего к ним тянуться!
– Ну что ты! Это ж родня, какая-никакая…
– Никакая, вот именно. Они своей дружной гурьбой хорошо кучкуются. Без нас. Мы им нужны, только чтобы на похоронах и свадьбах финансовые дыры заткнуть.
– Ну, знаешь, когда одинокая Матрёна померла, все сложились, организовали да похоронили тётку с честью. Нам «спасибо» сказали, что в своём большом дворе проводы и поминки провести разрешили!
– Ой, ма! Это потому, что никто больше у себя гроб с покойником держать в хате не захотел! А вы с отцом уши развесили, решили добренькими побыть!
«Но у нас реально большой двор! – задумалась Люба. – Поставили длинные столы, все вместились. А где ещё провожать внезапно почившую приезжую тётку? У остальных большого двора нет. Кто-то в квартире живёт. Продукты да похороны другие оплатили. Всё правильно!»
Александра Григорьевна относилась к родне, их семьям и детям странно. Это была смесь из горькой обиды, желания угодить, стремления быть своей и одновременно выделиться на фоне остальных. Не было у матери с её братьями и сёстрами в ближайших коленах добрых, тёплых, поддерживающих и доверительных отношений. Из рассказов родительницы Люба знала, что детство её было голодным, нищим, заполненным непосильным трудом и отвратительным отношением окружающих. Иногда девочке казалось, что злые люди преследуют их семью из поколения в поколение: маме прилетело, потом перепало брату, ну и она до компании заодно хлебнула.
– Ох, ладно, сынок, ты пока чай пей, а я схожу бельё замочу! За две недели грязная куча накопилась, стирать не перестирать.
– Сестру пошли, пусть замочит. Почему она до сих пор вещи в порядок не привела?
Подросток, приподнявшись в отцовой кровати, насторожилась.
– Да Люба с Нового года только своё стирает и гладит… Считает, что каждый должен убираться в доме сам за собой…
– Да что она говорит?! – взъерепенился тот. – Люба!!! А родителям пожилым кто помогать будет?! Ты дочка родная или как?! Кто, по-твоему, дохаживать стариков должен?!
Девочка побаивалась старшего брата: каким-то образом Александр Васильевич умудрялся в доме обладать большей властью, чем отец с матерью, и команды раздавал направо и налево с молчаливого согласия родителей. Школьница, по наущению Ибрагимова, старалась не спорить с мамой после новогодней ссоры, чтобы не привлекать внимания, но и пользовать себя, как прежде, не позволяла. Однако товарный кассир не смирилась с поведением дочери, вырывающейся из-под удобного контроля. Тихоня была уверена: мама специально завела разговор про домашние обязанности, чтобы дать вволю покомандовать брату и прижучить её, малолетку, как следует.
– Готовить Люба тоже редко на семью стала! – продолжила жаловаться мать. – Сделает себе немного и убежит по делам…
– По каким таким делам?! Любка, а не много ли ты на себя взяла?!.. Какие могут быть дела у пятнадцатилетней сопли?! – громко вопрошал командным голосом старший сын.
Подросток, чувствуя, как знакомая ярость подходит снова к горлу, вскипела и стремительно слезла с кровати Василия Михайловича. «Если дать братцу волю, он надоумит маман следить за мной! Плакали тогда и мой заработок, и поездки в Краснодар, и общение с Сэро!» Эта мысль вызвала у юной особы неприятно горький, ледяной осадок: подобного расклада она допустить никак не могла.
– Лучше расскажи, какие могут у тебя быть дела в моей школе, а?! – выскочила из-за занавески, подбоченясь, девочка. – Ты её один Бог ведает когда закончил! Почему твой вишнёвый джип у ворот часами торчит?!
– Тебя не касается! – огрызнулся Васильич. – Малая ещё! Я к старшеклассницам знакомым здороваться езжу, подвести после уроков!
– Да что ты говоришь?! – передразнила его младшая сестра. – А я, по-твоему, кто?!.. Тоже старшеклассница, представляешь?! Десятый класс через три месяца закончу! Тебя не парит вести дела с малолетками, зато с меня решил спросить! Так я отвечу, Шурик! В отличие от марамоек, к которым ты подкатываешь, я после учёбы лезу не в джипы к престарелым толстым дядькам, а в библиотеку иду готовиться, чтобы поступить в вуз и не опозорить нашу фамилию! Но если вас с мамой больше беспокоят грязное тряпьё да хавчик, чем мой аттестат, так и быть, погружусь в кастрюли и тазы с головой вместо книжек!
– Ты должна всё успевать! – надулся Саша после «престарелого толстого дядьки». – И по дому, и в учёбе! Нечего филонить да оправдания искать!
Люба, растерявшись, сузила зло глаза, но потом решила продолжить прежнюю линию.
– Нечего часами у школы торчать! Хочешь семью, так женись по-человечески, а не малолеток после уроков снимай! Я не желаю после 11 класса, провалив вступительные, мыть в какой-нибудь шараге полы и позориться! Что люди скажут?! «Родители маялись, растили, а ума не дали! Всё, чему научить смогли, тряпки стирать да кастрюли драить». Верно говорю, мамулечка?
Тихоня надавила на больную зону и не прогадала. Попутавшая женщина рассеянно кивнула:
– Да, верно говоришь…
– Спасибо, что понимаешь, мамочка! – девочка горделиво обошла брата, чтобы звонко поцеловать товарного кассира в щёчку. – Люблю тебя! Пойду в комнату, чтобы не тратить время зря, да хорошенько к урокам приготовлюсь.
Прежде чем закрыть дверь, школьница услышала слова Шурика:
– Всё забываю спросить, ма: в бане бритву мою не видела? Импортная, дорогая. Ещё дезодорант оставлял…
– Нет, сынок. Там Люба убирается. Может, она…
– Не видела!!! – заорала из коридора подросток. – Ты, когда съехал, наверняка с собой бритву и дезик упёр! Забыл, а теперь крайних ищешь! Ройся у себя!
– Не может быть!
– Может-может! – перебила она. – Не первая вещь, что у нас теряешь, попомни моё слово! Так что вопросы будь добр задавать себе, а не нам!
Ручка быстро закрывшейся двери щёлкнула. Голоса взрослых заглохли. Люба, прикрыв рот ладошкой, захихикала.