=Валерия=
Генри больше ничего не говорит. Легко скользит по руке ладонью, будто запоминает прикосновения и, быстро спрятавшись в авто, хлопает дверью.
Я провожаю его взглядом, а под колени вонзаются невидимые спицы – так и хочется упасть прямо в снег, чтобы остыть и привести нервы в порядок. Стою на морозе и не чувствую холода, только жар, что растревожил мое тело витыми, путаными лианами страсти.
Понимаю, что этот мужчина не просто отпечатается в сердце: он замрет наскальной живописью под ребрами и навечно закроет от меня другие чувства. Согласна ли я на это? Что же это за брак по расчету по любви? Но до него еще бы дожить. Перекладываю папку в другую руку. Три месяца. Вот какой срок нужен Генри, чтобы разобраться, сможет ли он на мне жениться. А есть ли это время у моего отца?
В глазах Севера горел голод, я такой уже видела, и не раз. Вася тоже первый месяц с ума сходил, признавался в любви, под юбку лез, а я… Как я тогда не сдалась, сама не знаю, просто остановило что-то.
Но Генри все равно реагировал на меня иначе: от одного его взгляда у меня волосы на теле приподнимались и дыхание учащалось. Даже его небольшая особенность закрываться меня не пугала. Он – просто другой, не такой, как все.
Прохожу мимо соседских домов и прячу румяное лицо за сетью волос, кусаю припухшие губы.
Дядя Володя все равно замечает меня и машет из высокого окна. Друг семьи, но после болезни отца стал к нам приходить очень редко. Раньше приносил прекрасные букеты из конфет, которые мастерила его жена – тетя Зоя – и мне даже жалко было их есть. Но теперь мачеха никого на порог не пускает, все шипит, что папе нужен покой, а я знаю, как он страдает от недостатка внимания. А сейчас, когда он в больнице, все стало еще хуже.
Спешу по тропинке мимо каменных клумб. Я хочу только переодеться, взять деньги и телефон и уехать к папе. Молюсь, чтобы у меня получилось это сделать очень быстро.
Дом встречает тишиной. Надеясь, что все разъехались по своим делам, я, стараясь не шуметь, снимаю берет и перчатки. Но не успеваю даже сложить вещи на полку и расстегнуть куртку, как в спину прилетает мерзкий голос:
– Явилась. – Валентина, не скрывая отвращения, выходит из тени высокой пальмы, что растет в кадке в центре холла. Под четырехметровый потолок уходит ровный ряд мерцающих диодных лампочек. Новый год на носу.
Мачеха кривится и окидывает меня черным прищуренным взглядом: царапающим, будто коготь ястреба.
Я прячу папку за спиной и не знаю, что сказать. Сцепляю зубы и напяливаю на лицо безразличную маску.
– О, шлюшка вернулась, – в халатике ядовито-вишневого цвета, едва прикрывающем тощую попу, в гостиную выплывает Клава. Она что-то жует и грязными руками заводит черные патлы за ухо.
– Зачем ты так? – тихо говорю я и утыкаю взгляд в пол. Зря ляпнула. Плечи жмет от усталости и страха, а в голове полный кавардак.
Валентина делает несколько резких шагов ко мне, а я отступаю к стене и шарахаюсь немного в сторону, отчего щекой влетаю в наряженную елку.
– Только не говори, что мне за это барахло еще платить придется, – фыркает мачеха и снова колет взглядом, окидывая меня презрением с ног до головы.
Я делаю вид, что не заметила яда в ее голосе, отвечаю сдержанно и без тени злорадства:
– Не переживайте, я сама все оплачу.
– Если такая самостоятельная, зачем приперлась? Неужто жених после первой ночи выгнал? Надо было тебя под опытного мужика сначала подсунуть, чтобы не позорила семью.
– Мне нужно вещи взять, – терпеливо-осторожно говорю я и слежу за каждым ее движением. Она быстрая, как кобра. Я боюсь мачеху, но сейчас ниточка по имени «Генри» помогает мне не сдаваться.
– Может, тебя еще обедом угостить? – ехидничает Валентина.
Сестрица вторит ей мерзким смешком.
– Я ничего не хочу, спасибо, – стараюсь вкладывать вежливость в интонацию, хотя меня выворачивает наизнанку от неприятия и ярости. Держусь только ради отца и…
– Да кому эта мыша нужна? Я тебе говорила, мать, что она провалит мероприятие! – Сводная сестра запрокидывает голову и трясет черными волосами, они, как щетка для пола, трут худощавые плечи.
Клаве всего пятнадцать, но выглядит она уже зрело: формы округлились, а на лице «блядский» налет. По-другому и не скажешь. Я даже подозреваю, что она давно уже женщина, в отличие от меня. Неосторожно пропускаю смешок, и мачеха подступив ближе, бросает короткий, но разоблачающий взгляд мне за спину.
Стискиваю папку сильнее, будто храню сокровище нибелунгов. Хочу разуться, но замечаю движение мамаши: она явно хочет забрать у меня документы. Мне приходится увернуться и выставить перед собой ладонь.
– Нет! – отхожу и жмурюсь. Знаю, что сейчас будет взрыв, но не могу подставить Генри. Грудью лягу – не отдам этой змеюке папку!
– Что?! – Мачеха расширяет и без того выпученные глаза и замахивается.
Я успеваю отпрыгнуть. Кривые ногти, как лапа тигра, пролетают возле носа. Вторая рука мачехи все же толкает меня в плечо и, пока я ловлю равновесие и пытаюсь не свалить елку, Валентина смачно бьет меня по щеке. Кожа трещит от удара и в миг нагревается.
– Это не ваше, не смейте! – вою от боли и прячу лицо под ладонью, не выпуская папку из рук. Отступаю, не обращая внимания на колючее дерево, пробираюсь на другую сторону холла.
– Какая важная стала, – кривляется сестрица. – Мам, лови ее!
Лечу на второй этаж и захлопываю дверь в комнату перед носом Клавы, отрезая себя от ее хамства и матов мачехи.
Оседаю на пол. Жалеть себя я не стану, но слезы все равно ползут по щекам от ужаса.
– И что здесь? За что я буду тебя ненавидеть, Генри? – кладу папку на колени и, поглаживая по корочке кончиками пальцев, втягиваю тонкий запах кожи. Мне слышится аромат его рук: особенный, терпкий – тот, что остался на губах, подбородке, в волосах. Я пропиталась запахами дома Севера, пока спала в его постели, куталась в его простыни и одеяло.
Вот сейчас мне реально страшно. Что если внутри этой папки что-то похуже, чем за дверями?
И, не обращая внимания на ор и грохот за спиной, я открываю первую страницу.