Шарлотта не любила смотреть на себя в зеркало. С детства привыкшая рисовать и пристально вглядываться во все, что ее окружает, она видела, что голова у нее явно велика для столь маленького тщедушного тела. Она такой себя и изображала на полях писем к друзьям, ничуть не приукрашивая натуру. Узкие губы, высокий лоб, который не могла спрятать ни одна в мире шляпка, напряженный взгляд… Увы, никого из девочек семьи Бронте нельзя было назвать хорошенькими. Это особенно заметно на портрете Шарлотты, Эмили и Энн, который висит сегодня в Национальной галерее Лондона и пользуется особым вниманием посетителей. Они, привыкшие к тому, что в кино сестер играют такие актрисы, как Изабель Аджани и Изабель Юппер, уходят разочарованными. Но автор портрета – Патрик Бренуэлл – вовсе не собирался льстить сестрам, а свое изображение так и вовсе закрасил краской то ли в порыве отчаяния, то ли в момент наркотического опьянения. На портрете никакой святости и милоты: три насупленные девицы, словно гусыни, смотрят неприветливым взглядом. В семье всегда считали, что мозги важнее, чем красота. И вот Шарлотта встретила мужчину, который, кажется, думал точно так же! (То обстоятельство, что женился он все-таки на красавице, не принималось ею во внимание никогда.)
Константину Эже в то время тридцать три. Он невысокого роста, но внешность его запоминается сразу: жгуче-черные волосы и голубые глаза, борода и пронзительный взгляд. Шарлотте поначалу он представляется совсем некрасивым. “Он профессор риторики, – пишет она Элен, – человек достойный и умный, однако обладающий холерическим яростным темпераментом; маленький черный уродец с необычайно выразительным лицом. В нем есть что-то или от безумного кота, или от сумасшедшей гиены, но иногда, хотя и редко, он оставляет эти ужимки и превращается в стопроцентного джентльмена”. Бессознательно она первый раз в жизни использует с ним женские уловки: в минуты его гнева начинает плакать – и тогда он смягчается.
Отчего же плакала перфекционистка Шарлотта, обожающая учиться? Дело в том, что месье Эже отважился со своими новыми ученицами на рискованный, хотя и оправдавший себя эксперимент. Спустя два месяца после их приезда в Брюссель он объявил:
– Мадемуазель, я не хочу, чтобы вы корпели над грамматикой. Для того чтобы почувствовать язык, это не столь уж важно. Я намерен сам читать вам вслух лучшие тексты французских писателей – Делавиня, Боссюэ, Шатобриана, Гюго, – а после мы обсудим, в чем автор безупречен, а где у него можно найти недостатки.
(Надо было обладать поистине педагогическим гением, чтобы догадаться, что двум этим англичанкам, приехавшим учиться французскому, по силам будет обсуждать недостатки Виктора Гюго!)
Шарлотта испугалась, но безропотно приняла условия игры, зато Эмили сразу встала на дыбы.
– Но, месье, я не вижу в этом плане ничего хорошего. Усвоив подобный метод, мы потеряем оригинальность собственных мыслей. Анализируя чужие стили, мы не приобретем свой.
– А вы уже обладаете им на французском, мадемуазель Эмили?
– Безусловно. Каждый человек обладает своим неповторимым стилем, своей индивидуальностью, данной ему Богом, и раскрыть их как можно полнее – его призвание. И если он овладеет китайской грамматикой, что, в сущности, всего лишь дело техники, то сможет сделать это и на китайском.
В итоге Эмили проявляла свое раздражение тем, что постоянно молчала и ни с кем не хотела разговаривать. Да, эти сестры были еще тем подарком! Например, сыновей преподобного Дженкинса Джона и Эдварда силой нельзя было заставить отправиться в пансион, чтобы доставить сестер Бронте к ним в гости. Во время первой встречи юноши просто взмокли от неловкости: неблизкий путь в дом Дженкинсов сопровождала мертвая тишина, девицы даже на их вопросы почти не отвечали. Учившаяся тогда в пансионе неподалеку Мэри Тейлор тоже вспоминала, что при встречах Эмили могла промолвить всего лишь одну-две фразы. А сам Эже отметит позже ее “недостатки образования и робость”. И ужаснется беспощадному изображению жестокости природы в ее эссе “Кошка” и “Бабочка”. Хотя по сути Эмили всего лишь руководил инстинкт самозащиты: она могла подчиняться только собственной поэтической дисциплине, и никакой другой.