Провинциалы всегда едут в столицы, и их легко узнать по немного потерянному и в то же время надменному виду. Они отчаянно боятся, но при этом готовы на все. Тем, кому посчастливилось в столице родиться, никогда не понять этих парий, начинающих свою битву за жизнь. Не все они растиньяки – кто-то мечтает о любви, кто-то – о славе. Но в самый первый момент все – исполины, готовые перевернуть земной шар, – никто ведь еще не знает, что будет завтра. Нет пока ни боли, ни разочарования – только солнце встает над городом и обещает новый день.
Именно так чувствовал себя двадцатипятилетний ирландец Патрик Бранти (Бронте он станет чуть позже), когда приехал в Лондон погожим августовским утром 1802 года. Высокий худой юноша с ярко-рыжими волосами, как и подобает чистокровному ирландцу, да еще родившемуся в День святого Патрика, и бледноголубыми глазами не спал накануне всю ночь. Город сразу поразил его грохотом экипажей и нескончаемым шумом, который издавали прохожие, уличные продавцы, колокола церквей и дверные колокольчики, кареты и телеги, визитеры, то и дело стучавшие в разные двери, и почтальоны, – как писал позже его современник, “словно стук всех колес всех экипажей на свете слился в один скрежещущий, стонущий, грохочущий рев”. Но он и виду не подал, что испытывал почти что ужас, рожденный чувством заброшенности и полного одиночества того, кто впервые оказался на лондонских улицах. Он видел, как много вокруг нищих и попрошаек, и вспоминал свое детство. Патрик был старшим из десяти детей фермера, уроженца Ольстера Хью Бранти, до самой своей смерти еле сводящего концы с концами. В семье питались в основном хлебом, сделанным из картошки и овсяной муки (мучившая Патрика всю последующую жизнь диспепсия – как раз оттуда). В двенадцать он пошел работать подмастерьем к кузнецу, в шестнадцать сумел организовать сельскую школу, в которой был единственным учителем. Книги доставал где только можно, запоем читал в потемках (чем безнадежно испортил себе зрение), и “Путешествие Пилигрима в Небесную страну” проповедника Джона Буньяна, “Потерянный рай” Джона Мильтона, произведения Гомера и других греческих и римских авторов сделали невозможное: привлекли к нему внимание преподобного мистера Тая, методиста и друга самого Джона Уэсли[1]. Мистер Тай сначала испытал его в качестве учителя собственных сыновей, а потом решил помочь ему получить настоящее образование. Сейчас он ехал с ним в Кембридж, в Колледж Святого Джона, где состоял почетным членом совета.
– Патрик, ты помнишь, как к нам приезжал преподобный Джон Уэсли?
– Конечно, сэр. Тогда он прочитал три проповеди за день, прямо на лугу возле мельницы, две из них под дождем. Не меньше сотни человек слушали его и не расходились до темноты.
– Что тебе запомнилось больше всего в его проповеди?
– “Пока можете, делайте все возможное добро любыми средствами, любыми способами, везде, где возможно, во всякое время и всем людям”. И еще – “Верою мы утверждаем не ритуальный закон, но великий, неизменный закон любви, святой любви к Богу и ближнему своему”.
– Хорошо. Ты слышал что-нибудь о его “Письме римскому католику”?
– Да, сэр.
– Тогда я хочу дать тебе совет… Когда мы приедем в Кембридж, не говори, что твоя мать была рождена в католической семье и, хотя отец твой протестант и прихожанин пресвитерианской церкви, она продолжает оставаться католичкой. И еще про твоего брата Уильяма… Я знаю, хотя ты и не говорил мне, что он участвовал в битве при Баллинахинч[2]. Полагаю, ты не разделяешь его убеждения. Тот, кто слушал проповеди Джона Уэсли, должен страшиться тирании и насилия во всех его проявлениях, не так ли?
– Конечно, сэр. Я учту все, что вы мне сейчас сказали.
Увы, даже такому гордому ирландцу, как Патрик, который впоследствии прославился своим упрямством и эксцентричностью, приходится быть послушным и осторожным, если речь идет о покорении столицы и о попытке вырваться наверх из того слоя жизни, куда тебя при рождении поместил Господь Бог. Молодому Бранти это удалось в полной мере – в колледже этот деревенский парень из безвестного Эмдейла где-то на севере Ирландии учился бок о бок с ирландским пэром лордом Пальмерстоном, будущим премьер-министром Великобритании. Там же он поменял фамилию на Бронте, которая, во-первых, уже не напоминала о его ирландском происхождении, во-вторых, в переводе с греческого означала “удар грома”, а главное – вызывала ассоциации с великим адмиралом Нельсоном: в 1799 году король обеих Сицилий Фердинанд I пожаловал ему титул герцога ди Бронте. После Трафальгарской битвы 1805 года, когда пошел уже третий год обучения Патрика в Кембридже, фамилия казалась особенно привлекательной. Связи, приобретенные там, поддерживали его всю жизнь – благодаря им состоялось знакомство и с мистером Дженкинсом, английским священником в Брюсселе, к которому он через много-много лет направится через Ла-Манш вместе с двумя дочерьми. И тогда уже Шарлотта первый раз в жизни попадет в Лондон.
…В то утро они завтракали в гостинице “Патерностер кофе-хаус”, где много лет назад уже останавливался мистер Бронте. Собственно говоря, другой гостиницы в городе он и не знал, поэтому привез девочек сюда. Сегодня они надели свои лучшие платья: шуршали накрахмаленные нижние юбки, сияли свежестью белые кружевные воротнички.
– Эмили, ты не заметила, что официант не понял нас, когда мы делали заказ, и как-то странно улыбнулся?
– Шарлотта, перестань, тебе всегда все кажется.
– Вовсе нет. Прислушайся к разговору двух джентльменов рядом: они говорят иначе, чем мы. Боюсь, у нас жуткий акцент и какой-то местный выговор. Все сразу понимают, что мы из провинции.
– Меня это совершенно не волнует. Хуже то, что ты подняла меня в такую рань и не дала выспаться после дороги.
– Колокола звучали так громко, я не могла спать.
Собор Святого Павла – вон он, совсем рядом. Ты умывалась и даже не взглянула, а я видела в окно, как он плывет в тумане, словно корабль. Мой герцог Заморна встречался с Кристофером Реном[3]. Я привела его в собор в тот самый момент, когда сын Рена поднимается на вершину купола, чтобы заложить последний камень. После тридцати лет работы и постоянного отсутствия денег!
– Вот в последнее охотно верю. Забудь Ангрию, Шарлотта. Мы едем учиться, чтобы открыть школу. Не зависеть ни от кого, в том числе и от официанта, который в самом деле несет нам вовсе не то, что мы просили. Забудь Ангрию, вспомни письмо Роберта Саути.
Вспомни! Как будто она когда-нибудь могла об этом забыть.
Шарлотта вспыхнула, снова увидев то холодное мартовское утро пять лет тому назад, когда она стремглав выбежала из дома, сжимая конверт с ответным письмом придворного поэта-лауреата Роберта Саути. Это ему она рискнула послать свое фэнтези (как сказали бы сегодня) о Стеклянном Городе, столице вымышленного королевства, погрязшего в жестокости и предательствах. Наш “мир внизу” называл эти их литературные фантазии брат Патрик Бренуэлл. Шарлотта получила отповедь, достойную бывшего романтика и постоянного автора журналов тори, которые из всех пушек били по Байрону и Шелли. Саути вежливо спустил ее с небес на землю. Он объяснил, что не стоит взращивать свой талант ради известности – она эфемерна (и был в этом прав). Далее заявил: литература не может и не должна быть делом жизни для женщины. Мечтания нарушат душевное равновесие, все обыденное покажется пошлым и безрадостным, и женщина не сможет достойно выполнить свой долг жены и матери (и здесь он ошибался, как показало время).
О, ответ Шарлотты был образцом того, как надо держать удар, и так растрогал старика, что он даже пригласил ее к себе в гости “на озёра”, в надежде, что после личной встречи она будет думать о нем лучше. “Боюсь, сэр, Вы считаете меня дурочкой. Я понимаю, что мое первое письмо было полной бессмыслицей от начала до конца, но все же я не то бесполезное мечтательное существо, как может показаться”. С редким достоинством она рассказала ему о своей жизни старшей дочери священника, работе гувернанткой и обещала “никогда больше не питать надежд увидеть свое имя в печати”. Она искренне поблагодарила его – как благодарила когда-то Мэри, сказавшую ей, девочке, что она уродлива. Так не все умеют поступать, это дар божий, о чем Шарлотта не догадывалась, конечно. Как и о том, что совсем скоро он ей очень пригодится.
– Эмили, вчера здесь как будто удивились нашему появлению, а лакей предупредил, что женской прислуги у них нет. Странно, правда?
– Ты еще прошептала, что он перепутал нас с сестрами Беннет. Те скорее бы умерли бедными приживалками в доме мистера Коллинза[4], чем пошли в гувернантки. И я их хорошо понимаю.
– Посмотри вокруг: не видно ни одной дамы. А что ты скажешь о двух джентльменах за соседним столиком? Представь, что мы идем пешком по дороге в Китли. Кто движется нам навстречу? Опиши их. Говори, пока не пришел папа.
– Господин в летах наверняка книжный торговец откуда-то из провинции. Он слишком скромно одет: лакей рядом с ним, в своем черном костюме, панталонах с застежками и белом шейном платке, выглядит гораздо наряднее. Он испортил зрение, разбирая мелкий книжный шрифт, и поэтому щурится.
– А молодой человек рядом с ним – студент?
– Нет, это бедный клерк, безнадежно влюбленный в его дочь. Отец ищет выгодного жениха, и бедный малый готов на все, чтобы разбогатеть. Даже украсть и убить. А может, он уже и убил – смотри, Шарлотта, он бледен, заикается, и из его кармана выглядывает рукоятка кинжала!
Сестры так непосредственно рассмеялись, что привлекли к себе внимание всех, кто сидел в углу помещения, там, где располагался “Клуб непросохших страниц”. Такое название этому месту дали еще в XVIII веке, во времена поэта Томаса Чаттертона, тоже бывшего завсегдатаем “Чаптер кофе-хаус”. Это отсюда он писал матери: “Я стал завсегдатаем кофейни и перезнакомился со всеми местными гениями”. Сестры Бронте вряд ли знали, что и сейчас сюда со всего Лондона стекались если не гении, то продавцы и издатели книг, критики и начинающие авторы. Здесь по-прежнему обменивались мнениями, искали работу, заключали сделки. Провинциалы мечтали набраться здесь модных идей и не отстать от жизни. Все приезжали без домочадцев. Постояльцев было немного, старый дом с низкими потолками, перерезанными потемневшими от времени балками, использовался в основном для деловых встреч, а по обеим сторонам Патерностер-роуд тянулись склады оптовых книготорговцев. И только близость собора облагораживала это место и придавала ему очарование.
Эмили угадала верно: их сосед действительно был книжным торговцем. Но молодой человек оказался не кем иным, как его родным сыном, и собирался вскоре стать младшим священником. Сейчас оба они во все глаза глядели на двух молодых леди, весело поедающих свою яичницу с беконом и беззастенчиво глазеющих по сторонам. В Лондоне дамы обычно вели себя более чопорно, в этом не было никакого сомнения.
– Как долго спят папа и Мэри с Джо, – Шарлотте не терпелось выйти на улицу. – Как ты думаешь, куда мы пойдем сначала? В собор – ведь он рядом? В Национальную галерею – я читала, что там сейчас по завещанию лорда Фарнборо появились новые Рубенс, Каналетто, Гейнсборо и Констебль? В Британский музей?
– Я бы предпочла Королевский амфитеатр Астлея[5]. А Мэри наверняка захочет отправиться в Хэрродс на Найтбридж покупать перчатки и зонтики.
Эмили дразнила сестру. Она сама мыслями была уже не здесь, а возле Вестминстерского аббатства и Сент-Джеймского дворца. А парламент? Вдруг им посчастливится хотя бы издали увидеть триумфатора Ватерлоо герцога Веллингтона, сэра Роберта Пиля, графа Грея или мистера О’Коннела? В пасторат ежедневно приходили газеты, и девочки Бронте прекрасно разбирались в политике. Наконец, они просто будут бродить по городу. Парки тянутся через него подобно зеленому ожерелью: у подножия Букингемского дворца – парк Сент-Джеймс, вокруг дворца – Грин-парк, а далее, на площади Гайд-парк-корнер – Гайд-парк, переходящий на западе в Кенсигтонгарденс.
– Патрик Бренуэлл точно бы знал, куда пойти.
Обе вспомнили, как брат, мечтавший приехать сюда, чтобы учиться живописи в Королевской академии, часами изучал карту Лондона и мог с закрытыми глазами объяснить, как попасть из Сити в Вест-Энд. Однажды в местном хауортском трактире он потряс своими знаниями лондонских закоулков некоего коммивояжера столичной торговой фирмы – тот категорически не верил, что сам Патрик в Лондоне никогда не был.
Мысль о брате заставила Шарлотту тяжело вздохнуть. Его разочарование службой на железной дороге – с его-то талантами, в которые так верила вся семья, – не сулило ничего хорошего. Предчувствие не обмануло: через месяц, когда они будут уже в Брюсселе, Патрика с позором уволят: аудит обнаружит пропажу 11 фунтов, и, хотя прямо его не обвинят в краже, уведомление о том, что в его услугах больше не нуждаются, он получит немедленно. Она никогда не прочтет его письма другу, в котором в мае того же года он изливал душу: “Я здесь совсем один – единственный обитатель древнего пастората среди унылых холмов, которые скорее всего никогда не услышат паровозного свистка, разве только тогда, когда мы оба будем уже в могиле. <…> Мне остается лишь слушать ветер, завывающий в камине и кронах старых деревьев, и разговаривать с древними греками и римлянами, которые уже две тысячи лет пылятся на книжных полках…” А если бы прочла, то прекрасно бы поняла эти настроения, которые время от времени овладевали всеми молодыми Бронте. Шарлотте так же, как и Бренуэллу, отчаянно хотелось – при всей любви к отцу и отчему дому – вырваться из Хауорта. И вот она добилась этого.
– Эмили, дорогая, давай просто выйдем на улицу и подышим воздухом. Кто знает, сколько времени они еще будут собираться.
Две тоненькие фигурки в плащах и шляпках, одна повыше, другая пониже, неуверенно ступили своими парадными кожаными башмачками на гранитные плиты Патерностер-роуд. Они быстро зашагали по направлению к собору и не заметили, что ограждения, которые не давали экипажам заезжать на эту улицу – книги любят тишину! – уже закончились и прямо перед ними, окатив их грязной водой из лужи, проехала двуколка. С крыльца гостиницы на них недоуменно смотрели отец и брат с сестрой Тейлоры. Лондонский день – первый из трех – начался.