По крайней мере одно казалось ему знакомым – туман полз, как в родных горах, накрывая собой ряды элеваторов вдоль реки Чикаго. В иные дни в нем тонули целые районы: он оседал во дворах, медленными клубами выкатываясь из проулков, смешиваясь с паром и угольным дымом, и пешеходы выныривали из него внезапно, как видения.
Город осветил его проблему. Наряду со змеиным маслом недавняя Всемирная выставка представила публике прорывное изобретение Эдисона, и, начиная с этого времени, Чикаго стал самым пылким почитателем и потребителем электрической энергии. Он превратился в город, так описанный одним из его резидентов: «Невообразимо длинные ряды электрических уличных фонарей, бегущие вверх-вниз по холмам. Море света! За неделю энергии здесь тратится больше, чем вся страна раньше тратила за год». В сиянии этого света перед кравшимся вечером по Золотой набережной Бринкли и предстал тот мир, о котором он мечтал с детства.
Отражаясь в уже отравленных водах озера Мичиган, тянулась цепь особняков – рейнских замков, готических крепостей, средневековых сторожевых башен, перемежаемых оградами и манежами, где мелькали породистые крупы лучших скаковых коней. Не все сооружения отличались вкусом, но в том-то было и дело. Богатство новой аристократии – лордов – пуговичных фабрикантов, баронов-бакалейщиков и королей свиных туш – было броским и беззастенчивым. Вы могли ощутить его запах в воздухе.
Либби, Свифтам и Армерам удалось каким-то чудесным образом превратить семьдесят пять миль сточных канав в место обитания высшего света с его тематическими вечерами и суаре, цилиндрами и затянутыми в рюмочку талиями вечерних платьев, с украшенными эгретками французскими шляпками-ток и собачьими жемчужными ошейниками. Для Бринкли все это стало примером правильного использования денег.
В Чикаго ему понравилось и другое. Местоположение города – на возвышенности в верховьях Миссисипи – сделало его не просто столицей мясной промышленности (а позднее и производства алкоголя, как, впрочем, и блюзов), но и центром притяжения шарлатанов. В одной только избранной Бринкли сфере – рэкете страдающих от мужских болезней – представлялась масса возможностей. Наряду с близнецами Райнхардтами здесь работала компания Пэкера, производившая экстракт из ятрышника, сдобренный, как говорили, вытяжкой из бараньих тестикул. На логотипе компании были изображены Юнион-Сток-Ярд и скотобойни Армера. Ничего общего с Армером компания Пэкера не имела, но цель такого сближения была ясна: как-то соединить идею ятрышника с процветающим мясным производством. В соперничающей с Пэкером Ветеринарной компании, когда ее владельцы повздорили, не поделив прибыль, один из партнеров попросту всадил пулю между глаз другому партнеру – вот оно, шарлатанство по-чикагски.
Но Бринкли это не интересовало, по крайней мере, в тот период. Он приехал в город с иной целью: поступить в медицинское учебное заведение. Из чего можно заключить, что намерения он имел, пусть и недолго, самые благие. Однако более вероятно, что желаемый успех требовал блеска респектабельности и большей оснащенности инструментария. Так или иначе, время поджимало: он был женат на Салли, имел двух дочерей, на подходе был третий ребенок. У него были обязательства.
Какую же школу он должен выбрать?
Для многих в его положении ответ был бы очевиден. Американская медицинская ассоциация, эта почтенная крестная мать всей американской медицины, имела свою штаб-квартиру в Чикаго, там под эгидой и пристальным контролем АМА работало несколько основных медицинских школ. Туда тянулась молодежь – толпы добропорядочных, безупречно консервативных студентов, таких как Моррис Фишбейн, пухлый паренек из Индианаполиса, прибывший в Чикаго немного позже Бринкли. Фишбейн был сыном торговца стекольным товаром, эмигрировавшего из Восточной Европы. Идея стать доктором возникла у Морриса частично из-за регулярно встречаемых им в ближайшем парке людей – пациентов жившего неподалеку доктора Бенджамина Бая, шарлатана, лечившего от рака. Бай специализировался на раке лица и шеи и лечил пациентов едким натром[3]. Фишбейн не мог забыть, как писал он позднее, «убийственный вид этих несчастных», их забинтованные головы, кровь, сочившуюся сквозь бинты. И вот теперь он готовился к поступлению в Медицинский колледж Раша, который хоть и был назван в честь человека, по-своему не менее убийственного, являлся старейшей и одной из самых уважаемых медицинских школ города, связанной тесными узами с Университетом Чикаго и находившейся под покровительством АМА. Бринкли же, со своей стороны, не спешил присоединиться к большинству. Интуитивно избегая широких проторенных путей, он предпочитал наблюдать со стороны. У него было несколько вариантов.
АМА одобряла школы наподобие колледжа Раша, где обучали так называемой аллопатии. Основу этого доминировавшего в стране типа медицины составляли хирургия и медицинский эксперимент – созданные лабораторным путем лекарства. Но аллопатия стала терять позиции. Другие типы медицины – остеопатия, хиропрактика, гомеопатия, лечение травами, – расплодившиеся, подобно бесчисленным христианским сектам, исповедовали совершенно иные принципы лечения. АМА не воспринимала и всячески осуждала их, но все это напоминало недовольство склочного соседа сверху, который жалуется на шум. Членов Ассоциации никто не слушал. С 1847 года, времени возникновения Ассоциации, организованной в ответ на слишком щедрую выдачу лицензий всем, кто только пожелает, процесс подготовки медиков претерпел серьезные изменения, но один хаос в области лицензирования сменился другим, хотя его форма преобразилась. Теперь в большинстве штатов каждая отрасль медицины имела собственные советы по лицензированию – трудно было представить систему более слабую и коррумпированную.
Бринкли присмотрелся, поузнавал цены, повыбирал и остановился на Беннетовском медицинском колледже травничества. Имея среди пяти тысяч практиковавших по всей стране травников лишь четыре процента лицензированных медиков, искусство врачевания целебными растениями полагалось в основном на их природные свойства. Не все в деятельности травников было шарлатанством: они последовательно выступали против кровопусканий и лечения ртутью, даже когда ученые более уважаемых направлений поддерживали эти способы лечения, а некоторые из теорий касательно использования полезных растений опередили их время. Но в своей практике травники допускали весьма далекие от реальности идеи – «бабкины способы лечения и колдовство», по определению АМА, что и делало их курс обучения более легким и дешевым, чем в большинстве медицинских школ.
Разжившись двадцатью пятью долларами у акулы-ростовщика и сделав вступительный взнос, Бринкли приступил к занятиям в колледже 26 июня 1908 года.
Учась днями, работая по ночам оператором на телеграфе, он питался десятицентовыми обедами, поглощая их вечером в Питсберг-Джо. Такая жизнь изматывала не на шутку, зато никто не упрекнул бы его в лени. Он пил, и чем дальше, тем больше, как и многие жители Чикаго. Отравленная, пахнущая бойнями вода, грубые, под стать этим бойням, нравы, подтачивали здоровье или же убивали непропорционально большое число жителей, побуждая многих находить отраду в алкоголе. По крайней мере это были самые популярные оправдания.
Так продолжалось три года, по прошествии которых тяжелая работа вместе с алкоголем начали тяготить Бринкли, сказываясь на его характере. Он мрачнел все больше, все чаще сидел, уткнувшись носом в пивную кружку в компании бродяг и алкоголиков, косясь на потягивавших бенедиктин щеголей, глядя в окно на их яхты. Между тем сварливость его жены Салли достигла эпических масштабов. Временами она превращалась в настоящую фурию. Но дело было даже не в ссорах или разногласиях, просто оба они вдруг поняли, что не любят друг друга. При этом Салли раскусила мужа, заподозрив, что его мрачная задумчивость является предвестником серьезной перемены в их жизни. Позднее она говорила о хитрой особенности мужа «жалеть себя, чтобы взбодриться и вернуть себе уверенность». Год спустя Бринкли бросил колледж, объяснив это своим безденежьем, однако учебу он бросил бы так или иначе. Людям его склада диплом ни к чему.
Через два года, в 1913 году, ранним весенним вечером Бринкли находился в прославленном баре отеля «Бреворт». Он был в центре Чикаго, всего в полумиле от того места, где началась его одиссея. Но за время, прошедшее между этими событиями, Бринкли успел попутешествовать по всему Среднему Западу. Бросив жену и детей – развестись официально они с Салли не потрудились, – Бринкли тронулся в путь. Он не знал, чего ищет. Он перебирался с места на место, дурача контролеров и бегая от долгов, и пил, когда заводились деньги. На несколько месяцев он затаился в Сент-Луисе в качестве лица без определенных занятий. В конце концов в феврале 1913 года в возрасте двадцати семи лет он вернулся в Чикаго, жаждая славы и не имея понятия, как ее достичь.
За время его отсутствия в городе многое изменилось. Чикаго был охвачен напряженной борьбой за нравственный образ жизни и подвергал атакам кабаки и устричные бары. Но Бринкли это не беспокоило: если ему придется вновь затаиться, то пусть это будут высшие сферы.
«Бреворт» считался одним из лучших отелей в городе. Его увешанный роскошными люстрами и уставленный обитыми красно-коричневой кожей креслами холл напоминал увеличенный раз в пятьдесят Гарвардский клуб. К нему примыкал бар, убежище для богатейших мужчин. Выполненный в розово-кремовых с зеленым тонах, украшенный позолотой и зеркальными прямоугольной формы колоннами, он переплюнул старушку Европу. В середине зала сверкала вкраплениями хрусталя круглая барная стойка.
Этот бар был не по карману Бринкли, но духовно он тянулся к нему, считая воплощением совершенства. Здесь собирались мужчины, которыми он восхищался, – грубые и шумные предприниматели с соответствовавшими их статусу брюшками и сигарами по доллару штука. Напитки здесь были крепкими, и воздух наполнял гогот – звук процветания.
Неудивительно, что встретиться с Джеймсом Кроуфордом Бринкли суждено было именно в этом баре. Оба были здесь белыми воронами, оба обращали на себя внимание жаждой приобщиться и одеждой, не совсем приличной для этой обстановки. Оба сидели в одиночестве. Возможно, однорукий Кроуфорд почувствовал в Бринкли врача. А может, каждый из них увидел в другом мошенника.
Они выпили. Кроуфорду было двадцать три года, и был он родом из Оксфорда, Миссисипи. Он сказал, что потерял руку на охоте, но даже сохрани ее и владея обеими руками, он вряд ли бы смог схватить ими бога за бороду, как это вскоре понял Бринкли.
Но все же он мог составить компанию. Более того, мог оказаться полезным.