Глава 2

По крайней мере одно казалось ему знакомым – туман полз, как в родных горах, накрывая собой ряды элеваторов вдоль реки Чикаго. В иные дни в нем тонули целые районы: он оседал во дворах, медленными клубами выкатываясь из проулков, смешиваясь с паром и угольным дымом, и пешеходы выныривали из него внезапно, как видения.

Город осветил его проблему. Наряду со змеиным маслом недавняя Всемирная выставка представила публике прорывное изобретение Эдисона, и, начиная с этого времени, Чикаго стал самым пылким почитателем и потребителем электрической энергии. Он превратился в город, так описанный одним из его резидентов: «Невообразимо длинные ряды электрических уличных фонарей, бегущие вверх-вниз по холмам. Море света! За неделю энергии здесь тратится больше, чем вся страна раньше тратила за год». В сиянии этого света перед кравшимся вечером по Золотой набережной Бринкли и предстал тот мир, о котором он мечтал с детства.

Отражаясь в уже отравленных водах озера Мичиган, тянулась цепь особняков – рейнских замков, готических крепостей, средневековых сторожевых башен, перемежаемых оградами и манежами, где мелькали породистые крупы лучших скаковых коней. Не все сооружения отличались вкусом, но в том-то было и дело. Богатство новой аристократии – лордов – пуговичных фабрикантов, баронов-бакалейщиков и королей свиных туш – было броским и беззастенчивым. Вы могли ощутить его запах в воздухе.

Либби, Свифтам и Армерам удалось каким-то чудесным образом превратить семьдесят пять миль сточных канав в место обитания высшего света с его тематическими вечерами и суаре, цилиндрами и затянутыми в рюмочку талиями вечерних платьев, с украшенными эгретками французскими шляпками-ток и собачьими жемчужными ошейниками. Для Бринкли все это стало примером правильного использования денег.

В Чикаго ему понравилось и другое. Местоположение города – на возвышенности в верховьях Миссисипи – сделало его не просто столицей мясной промышленности (а позднее и производства алкоголя, как, впрочем, и блюзов), но и центром притяжения шарлатанов. В одной только избранной Бринкли сфере – рэкете страдающих от мужских болезней – представлялась масса возможностей. Наряду с близнецами Райнхардтами здесь работала компания Пэкера, производившая экстракт из ятрышника, сдобренный, как говорили, вытяжкой из бараньих тестикул. На логотипе компании были изображены Юнион-Сток-Ярд и скотобойни Армера. Ничего общего с Армером компания Пэкера не имела, но цель такого сближения была ясна: как-то соединить идею ятрышника с процветающим мясным производством. В соперничающей с Пэкером Ветеринарной компании, когда ее владельцы повздорили, не поделив прибыль, один из партнеров попросту всадил пулю между глаз другому партнеру – вот оно, шарлатанство по-чикагски.

Но Бринкли это не интересовало, по крайней мере, в тот период. Он приехал в город с иной целью: поступить в медицинское учебное заведение. Из чего можно заключить, что намерения он имел, пусть и недолго, самые благие. Однако более вероятно, что желаемый успех требовал блеска респектабельности и большей оснащенности инструментария. Так или иначе, время поджимало: он был женат на Салли, имел двух дочерей, на подходе был третий ребенок. У него были обязательства.

Какую же школу он должен выбрать?

Для многих в его положении ответ был бы очевиден. Американская медицинская ассоциация, эта почтенная крестная мать всей американской медицины, имела свою штаб-квартиру в Чикаго, там под эгидой и пристальным контролем АМА работало несколько основных медицинских школ. Туда тянулась молодежь – толпы добропорядочных, безупречно консервативных студентов, таких как Моррис Фишбейн, пухлый паренек из Индианаполиса, прибывший в Чикаго немного позже Бринкли. Фишбейн был сыном торговца стекольным товаром, эмигрировавшего из Восточной Европы. Идея стать доктором возникла у Морриса частично из-за регулярно встречаемых им в ближайшем парке людей – пациентов жившего неподалеку доктора Бенджамина Бая, шарлатана, лечившего от рака. Бай специализировался на раке лица и шеи и лечил пациентов едким натром[3]. Фишбейн не мог забыть, как писал он позднее, «убийственный вид этих несчастных», их забинтованные головы, кровь, сочившуюся сквозь бинты. И вот теперь он готовился к поступлению в Медицинский колледж Раша, который хоть и был назван в честь человека, по-своему не менее убийственного, являлся старейшей и одной из самых уважаемых медицинских школ города, связанной тесными узами с Университетом Чикаго и находившейся под покровительством АМА. Бринкли же, со своей стороны, не спешил присоединиться к большинству. Интуитивно избегая широких проторенных путей, он предпочитал наблюдать со стороны. У него было несколько вариантов.

АМА одобряла школы наподобие колледжа Раша, где обучали так называемой аллопатии. Основу этого доминировавшего в стране типа медицины составляли хирургия и медицинский эксперимент – созданные лабораторным путем лекарства. Но аллопатия стала терять позиции. Другие типы медицины – остеопатия, хиропрактика, гомеопатия, лечение травами, – расплодившиеся, подобно бесчисленным христианским сектам, исповедовали совершенно иные принципы лечения. АМА не воспринимала и всячески осуждала их, но все это напоминало недовольство склочного соседа сверху, который жалуется на шум. Членов Ассоциации никто не слушал. С 1847 года, времени возникновения Ассоциации, организованной в ответ на слишком щедрую выдачу лицензий всем, кто только пожелает, процесс подготовки медиков претерпел серьезные изменения, но один хаос в области лицензирования сменился другим, хотя его форма преобразилась. Теперь в большинстве штатов каждая отрасль медицины имела собственные советы по лицензированию – трудно было представить систему более слабую и коррумпированную.

Бринкли присмотрелся, поузнавал цены, повыбирал и остановился на Беннетовском медицинском колледже травничества. Имея среди пяти тысяч практиковавших по всей стране травников лишь четыре процента лицензированных медиков, искусство врачевания целебными растениями полагалось в основном на их природные свойства. Не все в деятельности травников было шарлатанством: они последовательно выступали против кровопусканий и лечения ртутью, даже когда ученые более уважаемых направлений поддерживали эти способы лечения, а некоторые из теорий касательно использования полезных растений опередили их время. Но в своей практике травники допускали весьма далекие от реальности идеи – «бабкины способы лечения и колдовство», по определению АМА, что и делало их курс обучения более легким и дешевым, чем в большинстве медицинских школ.

Разжившись двадцатью пятью долларами у акулы-ростовщика и сделав вступительный взнос, Бринкли приступил к занятиям в колледже 26 июня 1908 года.

Учась днями, работая по ночам оператором на телеграфе, он питался десятицентовыми обедами, поглощая их вечером в Питсберг-Джо. Такая жизнь изматывала не на шутку, зато никто не упрекнул бы его в лени. Он пил, и чем дальше, тем больше, как и многие жители Чикаго. Отравленная, пахнущая бойнями вода, грубые, под стать этим бойням, нравы, подтачивали здоровье или же убивали непропорционально большое число жителей, побуждая многих находить отраду в алкоголе. По крайней мере это были самые популярные оправдания.

Так продолжалось три года, по прошествии которых тяжелая работа вместе с алкоголем начали тяготить Бринкли, сказываясь на его характере. Он мрачнел все больше, все чаще сидел, уткнувшись носом в пивную кружку в компании бродяг и алкоголиков, косясь на потягивавших бенедиктин щеголей, глядя в окно на их яхты. Между тем сварливость его жены Салли достигла эпических масштабов. Временами она превращалась в настоящую фурию. Но дело было даже не в ссорах или разногласиях, просто оба они вдруг поняли, что не любят друг друга. При этом Салли раскусила мужа, заподозрив, что его мрачная задумчивость является предвестником серьезной перемены в их жизни. Позднее она говорила о хитрой особенности мужа «жалеть себя, чтобы взбодриться и вернуть себе уверенность». Год спустя Бринкли бросил колледж, объяснив это своим безденежьем, однако учебу он бросил бы так или иначе. Людям его склада диплом ни к чему.

Через два года, в 1913 году, ранним весенним вечером Бринкли находился в прославленном баре отеля «Бреворт». Он был в центре Чикаго, всего в полумиле от того места, где началась его одиссея. Но за время, прошедшее между этими событиями, Бринкли успел попутешествовать по всему Среднему Западу. Бросив жену и детей – развестись официально они с Салли не потрудились, – Бринкли тронулся в путь. Он не знал, чего ищет. Он перебирался с места на место, дурача контролеров и бегая от долгов, и пил, когда заводились деньги. На несколько месяцев он затаился в Сент-Луисе в качестве лица без определенных занятий. В конце концов в феврале 1913 года в возрасте двадцати семи лет он вернулся в Чикаго, жаждая славы и не имея понятия, как ее достичь.

За время его отсутствия в городе многое изменилось. Чикаго был охвачен напряженной борьбой за нравственный образ жизни и подвергал атакам кабаки и устричные бары. Но Бринкли это не беспокоило: если ему придется вновь затаиться, то пусть это будут высшие сферы.

«Бреворт» считался одним из лучших отелей в городе. Его увешанный роскошными люстрами и уставленный обитыми красно-коричневой кожей креслами холл напоминал увеличенный раз в пятьдесят Гарвардский клуб. К нему примыкал бар, убежище для богатейших мужчин. Выполненный в розово-кремовых с зеленым тонах, украшенный позолотой и зеркальными прямоугольной формы колоннами, он переплюнул старушку Европу. В середине зала сверкала вкраплениями хрусталя круглая барная стойка.

Этот бар был не по карману Бринкли, но духовно он тянулся к нему, считая воплощением совершенства. Здесь собирались мужчины, которыми он восхищался, – грубые и шумные предприниматели с соответствовавшими их статусу брюшками и сигарами по доллару штука. Напитки здесь были крепкими, и воздух наполнял гогот – звук процветания.

Неудивительно, что встретиться с Джеймсом Кроуфордом Бринкли суждено было именно в этом баре. Оба были здесь белыми воронами, оба обращали на себя внимание жаждой приобщиться и одеждой, не совсем приличной для этой обстановки. Оба сидели в одиночестве. Возможно, однорукий Кроуфорд почувствовал в Бринкли врача. А может, каждый из них увидел в другом мошенника.

Они выпили. Кроуфорду было двадцать три года, и был он родом из Оксфорда, Миссисипи. Он сказал, что потерял руку на охоте, но даже сохрани ее и владея обеими руками, он вряд ли бы смог схватить ими бога за бороду, как это вскоре понял Бринкли.

Но все же он мог составить компанию. Более того, мог оказаться полезным.

Загрузка...