В июне 1920 года главный хирург Американского госпиталя в Чикаго, доктор Макс Торек, столкнулся в лифте с доктором Фрэнком Лидстоном. Офис последнего располагался в том же здании.
– Можете уделить мне минутку, Макс? – спросил Лидстон. И вот как описывал Торек то, что произошло потом:
«Мы вошли к нему, и, едва оказались за закрытой дверью, как он принялся раздеваться. Я был смущен и озадачен. Он резко повернулся ко мне лицом – обнаженный, как статуя Аполлона.
– Взгляните!
Врач привычен ко всему, и удивить его трудно, но это зрелище поразило меня до глубины души: у Лидстона было три яйца!»
Не остановившись на имплантах, которые иллинойский профессор прикрепил к брюшной стенке, он поднял планку своих экспериментов, добавив половую железу казненного преступника к своим собственным. Три яйца, как заявлял он, пока демонстрируют отличный результат. Они не только подхлестнули его сексуальные аппетиты, но и благотворно повлияли на мышление, увеличив скорость и ясность мысли – и, о нет, использование органа преступника не придало ему преступных наклонностей. Торек, суровый скептик, более увлеченный любительской фотографией, нежели деятельностью желез, слушая Лидстона, наблюдая его мессианский энтузиазм, начал верить. Он очарованно внимал Лидстону, а тот распинался перед ним целых три часа.
Но в ходе этого представления венгр ощутил и нечто иное – в возбуждении Лидстона чувствовался кипевший в нем подспудный гнев. Всего лишь за несколько дней до этого, 12 июня, доктор Серж Воронофф стал темой прозвучавшей на весь мир сенсации, впервые пересадив половую железу от обезьяны человеку[11]. Лидстон считал, что Воронофф украл его открытие (о котором стало известно из публикации АМА) и наслаждается славой, которой по праву должен был бы удостоиться он, при том, что Воронофф пошел по более легкому пути, обратившись к органам обезьяны. Что и заставило Торека усомниться в научности достижения Вороноффа, свидетельствовавшего, как ему показалось, скорее об умении доктора использовать любые средства для получения преимущества перед соперником.
Торек сочувствовал взглядам Лидстона и склонен был разделить его точку зрения. Но еще важнее, как ему казалось, было выяснить истину. Не теряя время, он поехал в Нью-Йорк, где планировалось первое американское выступление Вороноффа. Там на факультете медицины и хирургии Колумбийского университета, говоря по-английски с забавным французским акцентом, этот выходец из России торжественно раскрыл собранию достойнейших научных мужей технику проводимых им операций. И Торек, убедившись, что не Лидстон, а именно Воронофф находится на правильном пути, пригласил последнего в Чикаго – продемонстрировать свое искусство.
Воронофф, обладая известным великодушием, не желал делить мир на победителей и побежденных – качество, так раздражающее нас в победителях. Едва прибыв в Чикаго, он тут же нанес визит вежливости доктору Лидстону, посетив его лабораторию. Выяснив, чем занимался доктор в последнее время, он, как рассказывают, воскликнул: «О-о, это замечательно! Ваши операции – для бедных людей, мои же – для богатых!»
Лидстон был вне себя от негодования. Этот похититель его славы не только проник в его лабораторию и рыскал по ней, разглядывая таблички и роясь в ящиках, но благодаря вероломству Торека получил право на выступление перед публикой! Как и опасался Лидстон, это выступление привлекло всеобщее внимание, став одним из главных событий года. «Что это был за день для всех нас, для всей чикагской профессуры, – писал Торек. – Весь амфитеатр был заполнен до отказа. Среди публики – знаменитости, видные горожане». Выступая, словно цирковой фокусник с ассистенткой, своей молодой и красивой американской женой, Воронофф ошеломил публику как лекцией, так и наглядными опытами с собаками. В зале не хватало только двух знаменитостей. Одним был Лидстон, который до самой своей смерти, последовавшей в шестьдесят пять с лишним лет, так и не простил Вороноффу кражу приоритета. Вторым был Джон Бринкли, который пытался ворваться в зал и тем нарушить всю степенность собрания. Однако доктор Торек, увидев его, запретил впускать этого «скользкого типа».
Но поездка, предпринятая Бринкли, не прошла даром. Рекламщик Моснат приложил все усилия, и ему удалось добыть трансплантологу желез важное приглашение в больницу на Парк-авеню, чтобы продемонстрировать там свое искусство. Таким образом, пути трех первопроходцев и трех звезд омоложения летом 1920 года пересеклись, накалив атмосферу и взметнув волну ажиотажа еще выше, тем самым подготовив сцену для «милфордского мессии» и превращению его в ярчайшую из звезд.
К тому времени доктор успел отточить и несколько видоизменить программу. Начиная с появления на свет Билли Ститтсворта, Бринкли называл своей миссией помощь женщинам, отчаявшимся зачать ребенка («Доктор Дж. Р. Бринкли тонет в ворохах писем от женщин, мечтающих о благословенном даре материнства»). Отвечая на эти горы посланий («Я отдала бы жизнь за счастье принести в этот мир ребенка», – писала Бринкли одна из женщин), он «был потрясен слезными мольбами» и стал считать своим священным долгом помощь женщинам в их несчастье, особенно после его открытия, когда гистэректомия[12] перестала быть приговором, а женщинам стала доступна операция по пересадке им козьих яичников.
Однако к середине 1920 года Бринкли постепенно отступил от этих притязаний – как и от притязаний на увеличение бюста и уменьшение количества морщин посредством операций, сконцентрировавшись на мужчинах, – возможно, потому, что заподозрил женщин в большей зоркости по отношению к результатам. С тех пор рождение наследников происходило редко и являлось уже эффектом побочным, главным же было превратить слабака в настоящего самца, готового «покрыть всех самок, сколько ему ни дай», согласно принятому на ура рекламному обещанию Бринкли. На мужчин эффект плацебо действовал безотказно, и Бринкли мог полностью на него положиться. Мужчины, как выяснилось, верили всему, как верил всему клиент, написавший ему однажды, чтобы узнать, наладится ли его сексуальная жизнь после трансплантации козлиного органа, если он дважды подвергался удару молнии.
Появление в Чикаго тем летом Бринкли вместе с соперниками добавило ему блеска респектабельности. Он словно втерся в их компанию, потому что, пока они отдавались выступлениям, демонстрировали свои эксперименты и готовили обоснования и публикации в научных журналах, он, не тратя время на эту ерунду и засучив рукава, помогал страждущему человечеству.
Пациенты, толпившиеся в его приемной, происходили из разных слоев общества – это были не только фермеры и рабочие. Размышляя на тему неизбывной человеческой доверчивости, британский медик писал: «Принято считать, что образованные люди не могут стать жертвами шарлатанства и всевозможных странных поветрий. Я совершенно не согласен с подобным утверждением. По моим наблюдениям, чем выше положение человека на социальной лестнице, тем большее влияние на него оказывают мода и его отношение к своему здоровью. Так называемая интеллигенция проявляет тут особую доверчивость».
Это мнение подтверждает и то, что происходило тем летом в чикагском госпитале на Парк-авеню, где Бринкли успел сделать тридцать четыре операции по пересадке козлиных желез (тридцать одну из которых – мужчинам, причем среди оперированных были судья, член совета округа и почтенная дама из общества), часто прерывая работу для общения с журналистами. Ему доставлял удовольствие, по его словам, факт «принятия» его метода европейцами, хотя, если говорить по совести, выработанная им техника операции, когда половая железа козла «очеловечивается» в мошонке, «значительно превосходит то, что предлагают эксперты Старого Света». В то время как Лидстон рвал и метал, журналисты с энтузиазмом принялись популяризировать другую, не столь экзотичную, звезду на американском небосклоне. Его первые чикагские пациенты еще не успели оправиться после операции, а хор восторженных приветствий уже звучал в полную мощь: «Операции по возвращению молодости и силы пожилым пациентам были произведены доктором Дж. Р. Бринкли. Успех этих операций вызвал сенсацию в деловых кругах». Благодаря провидческому гению чудо-хирурга из Канзаса чикагцы «обрели Источник вечной молодости».
Особую славу милфордскому мессии принесло свидетельство семидесятиоднолетнего декана юридического факультета Университета Чикаго Дж. Дж. Тобиаса, которого газета «Сиракуз геральд» описывала как «маленького, худого, но стойкого, с крепким рукопожатием мужчину, невероятно живого и энергичного». Почувствовал он себя моложе после операции?
«Я как будто скинул с себя лет двадцать пять! – вскричал декан. – Я теперь другой человек, я полон сил, я здоров и готов продолжать свои труды. Раньше я чувствовал, что стар, болен и вышел в тираж, но операция вернула меня к жизни!»
И он встал в боксерскую стойку.
«Каково это, – спросил его интервьюер, – быть старым и вдруг вновь помолодеть?
«Это потрясающе… Чувство непередаваемое, невероятное… Никакими словами не описать всю значимость таких операций. К новостям о трансплантации желез относились с известной ироничностью. Ее должны сменить уважение и восхищение».
Эти дифирамбы видного юриста сопровождались газетным фото, изображавшим нашего старца в прыжке – убедительность такого доказательства вызвала его перепечатку в газетах как на Западе, так и на Востоке Америки.
Но работа Бринкли вызывала подобный восторг не у всех. В августе Департамент здравоохранения выразил неудовольствие по поводу содержания в госпитале пятнадцати животных: известие об этом вызвало и бурю негодования со стороны Чикагской федерации труда. На летнем совещании Федерация осудила деятельность Бринкли как противоречащую интересам рабочих: «Эти операции увеличат рождаемость в Штатах, а это на руку капиталистам и во вред организованным рабочим, борющимся за более высокую оплату труда».
В то же время Макс Торек громил Бринкли на всех углах. Называя пересадку козлиных желез делом не только «святотатственным, непристойным и граничащим с порнографией», венгр объявил ее практикой «невозможной как физически, так и физиологически, используемой людьми морально нечистоплотными, паразитирующими на человеческой доверчивости».
В противовес этому существовали обезьяны. После того как Воронофф уехал из города, Торек основал зоопарк подопытных животных, которых разместил на крыше Американского госпиталя. Белые мыши, морские свинки, кролики, собаки, макаки-резус, павианы и два шимпанзе содержались в клетках среди корзин моркови, турнепса, бананов, картофеля, апельсинов, кокосов и свежего сена. Оставив на время свою медицинскую практику, Торек практически переселился в зоопарк: «Мои инвестиции туда все росли, пока уже целые тысячи долларов не стали идти на обезьян…»
«Неужели двадцатому веку суждено проникнуть в занимавшую умы с глубокой древности тайну вечной молодости? Я знал, что в погоне за блуждающим огоньком омоложения многие ученые сбивались с пути».