Как гасить… известь?
На перемене класснуха подошла к Асе и напомнила про экскурсию в Пермь.
– Я не могу заказать билеты, пока все не сдадут деньги.
Уже целую неделю мать дулась на Асю. Первое наказание, которое свалилось на ее голову, – мать отказалась довязывать кофту. По Асиным меркам это было жестоко. Дело в том, что она придумала удачный фасон, рукава три четверти, расширяющиеся книзу, глубокий вырез, поясок. В школе разрешалось носить кофты только если видны белый воротничок и белые манжеты.
– Можно я не поеду, – скисла Ася.
– Нельзя. Ты подведёшь весь класс.
Класснуха, как радушная хозяйка, улыбнулась, кивнула. Ася тоже кивнула, но быстро, судорожно. Побежала по коридору в раздевалку. В глубине – под кучей навешанных курток и пальто – увидела Веру. Она сидела задумчивая, наматывая на палец кончик косы. На вопрос Аси вовсе не отреагировала – наверняка, увлечена бубном. Ну и плевать. Села рядом, обняла портфель. У матери сегодня выходной, где бы перекантоваться до вечера. Можно подавить харю в каком-нибудь из классов, математичка никогда не запирает свой кабинет, правда парты стали узкими, маленькими, вечно ноги свисают.
Подошла одноклассница Лариса Конева, высокая, красивая.
– Девчонки, мне вчера отец куртку достал по блату. – Чтобы доказать слова делом стала шарить по вешалке. – Где же она?
Ася двигалась за Ларисой следом. Не терпелось увидеть.
– Какого цвета?
– Голубая.
Ах-ха-ха! Голубая?! Разве можно делать куртки голубого цвета? Совсем непрактично. С первого взгляда по нагромождению коричневого-серого-черного, видно, что голубого нет. Пошли в следующие ряды восьмых, седьмых, шестых классов, дошли до малышни.
– Украли? – решила Ася. Еще можно предположить, что Лариса соврала. Была в ней такая червоточина. По-настоящему умела запудрить мозги. Однажды, когда не подготовилась к уроку, разнылась, будто вчера хоронили новорожденную сестричку – все поверили, собрали деньги, через Ларису передали матери. На очередном собрании класснуха выразила соболезнование семье Коневых и с ужасом узнала, что Ларисина мать ни сном, ни духом о трагедии. Она даже не была беременной и никаких денег не видела.
Но в этот раз Лариса не соврала. Куртка все-таки нашлась под ворохом других.
– Вот же! – Трясла комком ткани, вывернутым наизнанку с завязанными рукавами, застегнутым на все пуговицы изнутри. Эта была хитрость во имя спасения.
По очереди стали мерить.
На Вериной груди куртка застегиваться не желала. Пришлось Вере глубоко вдохнуть, при выдохе, пуговица пригрозила вылететь с «мясом»
– Хватит уже, порвешь уже, – испугалась Конева.
Ася в куртке смотрелась чуханкой, все висело и болталось.
– Тебе хорошо, – радостно соврала Лариса.
Снимать куртку не хотелось, настолько она была невесомой и мягкой, в ней было уютно, как под теплым брюшком матушки гусыни. Обычно нейлон шуршал, скрипел, стонал, а эта ткань была приятно-молчаливой. Постоять в такой пару минут уже счастье.
– Ишь разомлела. – Лариса сдернула куртку с плеч Аси, принялась отряхивать. – Еще вшей насажаешь!
Ася от такой грубости белой стала. Почувствовала острое раздражение, омерзение даже. Схватив свою куртку, потихоньку выскользнула на улицу, поежилась от холодного ветра. Над головой, словно гигантское око, глядело серое, мокрое небо, с черной маленькой тучей посередине.
Впереди торчал треугольник крыши общественного здания коксоваров, которое постепенно пропадало в тумане дождя. На афишах цветными красками мироточила индийская красавица. Слезы уже достигли рамы, поползли по стене, поплыли по асфальту. Дождь переименовал фильм «Зов предков в 306 предков, Зорро в Вор-ро». Рядом глупо бегал художник – пытался спасти витрину. Поспешно снимал афиши, переворачивал, чтобы дождь на них не попадал – и сам весь, с головы до пят – испачкался краской, что постепенно превращаясь в грустного клоуна.
Ася сидела на ступеньках лестницы и просматривала юмористический журнал «Чаян». В отличии от «Крокодила» он был меньше политизирован. Если символом «Крокодила» служил красный зубастик с вилами, которыми он атаковал буржуазную идеологию, то Чаян жалил скорпионом. Героями карикатур были «бывшие люди» – зажиточные и состоятельные граждане, священнослужители и успешные крестьяне. Карикатуристы часто обращались к сельскохозяйственной теме – проблемам в колхозах, сложностям в взаимоотношениях города и деревни. С точки зрения большинства нормальных людей, Ася сейчас поступала скверно… Она шарила по почтовым ячейкам соседей, выгребала журналы и читала тут же на лестничной площадке. Знала всю корреспонденцию: центральная «Правда», местный «Уральский шахтер», «Программа передач» – были практически в каждом ящике. «Огонек» выписывала только Антонина Макаровна, «Крестьянка» – в шестой, девятнадцатой квартирах, «Юный следопыт» – в третьей, «Вокруг мира» – в девятой. Половина ящиков пустовала, только иногда попадались письма или праздничные открытки.
Отец каждый вечер раскрывал широкие листы "Труда" и привычно засыпал. Вместе с его храпом по квартире витал запах типографской краски.
Ася все детство просила отца выписать «Мурзилку», «Веселые картинки», но дело в том, что отец финансово мог позволить только два издания: обязательные для советского человека «Труд» или «Правду» и второе на выбор. Отец выбирал программу передач – узкая полоска газетной бумаги, где один раз в неделю обещали мультики. Ася «Труду» радовалась больше, чем «программе», во-первых, по весу тяжелее, во-вторых, на последней странице иногда маячило хилое оконце юмора. Вырезала картинку, вклеивала в альбом, а все остальные газеты – никто не отменял ежегодную норму макулатуры для школьника – двадцать килограмм.
Ася вернула «Чаян» в узкий паз почтового ящика пятнадцатой квартиры, прошвырнулась по другим. «Правда», «Правда», «Правда», «Труд», «Известия», «Советский спорт», «Пионерская правда». Жаль, что в этом году никто из соседей не выписал «Пионер» – хороший журнал.
Когда открыла дверь в квартиру, в голове заклокотало от расстройства. Словно продолжая схватку с семьей, мать затеяла ремонт. В прихожей стоял запах извести, краски. Все вокруг завалено кистями, пустыми жестяными банками из-под сгущенки и сухого молока. Мать сидела на полу и колдовала над смесью извести и колора. Теперь две недели квартира будет похожа на поле боя после набега врага.
С кислой миной Ася перешагнула банки, проскользнула в свою комнату, прикрыла дверь, надеясь, что мать не заметит ее присутствия. Как же? Разве пропустит? Мать демонстративно распахнула дверь, села в проеме и давай мешать свои отвратительные смеси. Только и слышно шлепки, стоны, ругань. Слова все крепче и громче. Ася оглянулась. Мать держала жестянку на весу, а с нее на пол капало известковое молоко. Перелила в другую, принялась вымешивать палкой – у второй банки рваным кругом вывалилось дно. Горячая пушенка ухнула на пол, брызнула на шкаф, стены, халат матери. Мать ничего понять не может, принялась исследовать: крутит, вертит, щупает. Жестянки новые, только вчера с работы притащила. Да штоб тебя! – озверела она, когда закапала следующая.
«Хоть бы газету подстелила» – вздыхала Ася, наблюдая, как мать следами белит тропинку от прихожей к туалету, кухне, спальне, залу. Подсказать, так ведь взбеленится. Застелить нечем, на прошлой неделе сдала макулатуру. Обычно мать ремонтом занималась весной, а тут, понятно, что тут … это у матери от обиды мозги поплавились… теперь отцу придется двигать мебель, а Асе отмывать.
«Бах! Бах! Бах!» Зараза ядовитая! – переставляла мать банки, металась по коридору, ширила белую реку.
Ася поняла, что в этот раз известка оказалась свежей. Пол, наверное, сожрет и не заметит – ай-лю-лю, соседи здрасти, не хотите ли напасти?
У Аси от ужаса даже в голове бухнуло и закипело. Она выскочила в коридор, спустила на полуторный этаж, и ловя занозы от узких пазов деревянного ящика, стала выдергивать газеты. И даже не думала, что вдруг кто-то увидит. Опомнилась, когда хлопнула подъездная дверь – остались две последние квартиры на верхотуре. Раньше до них не дотягивалась, а теперь доросла. На ощупь – одна пустая, в другой есть газета. Грубо выдернула, из газеты вывалился конверт, шлепнулся на пол – звук одинаковый, как у шагов. Конверт лежал молча, а шаги приближались. Скоро будут здесь. Быстро подняла конверт, сунула не глядя, куда попало.
В общем, перепрыгивая через две ступени рванула домой, грохнула пачку газет перед матерью.
– Пол накрой.
Мать злорадно усмехнулась, стала в таз лить воду. Как вулкан Везувий, закипели камни, стали щедро разбрызгиваться по сторонам. Острое раздражение Аси прервал дверной звонок. И вовремя. Иначе бы сейчас прорвало на истерику. После такого выпада просить деньги точно бесполезно.
Ася дернула засов, впустила в дом соседку с четвертого этажа, и тут же заметила написанную ручкой цифру пятнадцать на полях газеты. Обомлела. Соседка сейчас точно сфотографирует свою почту. Но соседка недоверчиво уставилась на бардак в прихожей.
– Никак ремонт затеяла?
Мать двинула платок на затылок, тыльной стороной ладони утерла лоб.
– Известка зверь!
– Где брала?
– На картошку выменяла.
Ушли сплетничать на кухню. Сегодня кажется пронесло…
Сразу после звонка весь класс вошел в кабинет класснухи. Вера Мамонтовна проверяла тетради. По опыту знала, что после занятий несколько минут – время пустое. Пока рассядутся, перебухтят, переобуются, обменяются претензиями, домашками, тетрадками. Для классного часа необходим особый настрой, иначе все вкривь и вкось, как слякоть.
– Достаем дневники. Записываем. Марки ДОССАФ – пятьдесят копеек. Комсомольские взносы – две копейки. Марки в фонд мира – пятнадцать копеек. Итого шестьдесят семь копеек до понедельника.
Класс разорвал вздох недовольства.
– Мне что, на панель идти? – выдавила Лариса Конева.
– Конева, ты где такого набралась?
– Надоели ваши марки.
– Это не мои марки, а государственные. Мы должны помогать бедным странам, нашим братьям. Как вы советские дети можете так рассуждать? Короче, шестьдесят семь копеек в понедельник или по русскому за четверть тройка. Мурзина, тебя это касается особенно. Ты единственная не сдала за Пермь.
– Я не поеду, – замямлила Ася, – чего я там не видела. Мне брат рассказывал, что там смотреть нечего.
– Как это нечего? – изумилась класснуха. – А дворец пионеров, а цирк? Слоны, тигры.
Ася ответила неискренним сочувствующим вздохом. Она спиной чувствовала незримые и понятные взгляды одноклассников. Им, конечно, хорошо, они с матерью не ссорились.
После классного часа к Асе подошла Лена Скойгородова.
– Одолжить?
– Лучше не надо, – отказалась Ася. – Я просто не хочу, не хочу просто.
– Меня -то не обманывай. Ты же первая орала, что хочешь!
Фиг с ней с Пермью. Проживу. С марками беда. К Гульназ смотаться? Может, даст.
Ася стояла на автобусной остановке и дрожала от холода. Дырявые сапоги промокли еще с утра. В кармане последние двадцать копеек, за билет – пятнадцать. Если Гульназ не окажется дома, то возвращаться будет не на что. Подъехал автобус, Ася долго пыталась в него протиснуться. Толпа давила, пихала, уговаривала – двоим удалось проникнуть в нутро, боясь вывалиться наружу, тут же потребовали закрыть дверь. Оставшиеся толкачи подсобили дверям выправиться, отчаянно похлопали автобус по заду, словно отправили кобылку в поле. Пропустила еще два автобуса. Голодная, холодная поплелась домой.
Мать стояла на столе в зале, и усердно махала лыковой кистью по потолку. В этот момент она была похожа на высоченную статую Свободы. Тяжелые брызги извести длинной очередью летели в разные стороны и острыми стрелами красили окно, стекла серванта, экран телевизора. Газетами был укрыт только диван, все остальные газеты были кучей свалены в углу. И зачем, спрашивается, Ася все утро расстилала их по полу? Старалась упрятать бордюры, углы.
Мать опустилась со стола на табурет, на пол. Громко потащила стол по полу, грохот пошел такой, словно тарахтел застрявший в грязи трактор. Сначала известь в тазу пошла рябью, а потом стала выплескиваться через края. Помогая матери, Ася схватилась за стол.
– Я в спальню, а ты за полы, – бросила мать через плечо и вновь полезла на стол.
Пол основательно залит известью, словно красили не потолок, а именно его. Начался нескончаемый процесс вытирания, полоскания, выжимания. Ася долго кружила мокрой тряпкой на одном месте пока не проявлялись коричневые доски. Прозрачная вода быстро превращалась в молоко, сметану. Становилась настолько густой, что ею можно было вновь белить стены.
Мокрые шлепки кисти по потолку в соседней комнате придавали тишине какой-то зловещий смысл, будто хлестали младенца по щекам. Время от времени в воздухе трепетал фальшивый материнский фальцет: «Ай былбылым, вай былбылым /Агыйделнен камышы;(Ай соловей, мой соловей… В речке Белой камыши). Ася на корточках переступала навстречу «белой реке», бесконечно наматывая на тряпку отвратительное настроение. Это делало ее похожим на пловца, который барахтался в волнах и понимал, что скорее утонет, чем выплывет. Время от времени она меняла воду в тазу. Плотная вода уползала в дырку слива, а из крана легкой струей шла свежая волна, брызгала на дно тазика глухим эхом Асиных вздохов…на восьмом, девятом заходе они уже походили на крик о помощи. Проявление чистого пола замедлялось приглушенными телефонными звонками классной. Ася выныривала из глубины, дергала трубку и врала, что матери нет дома. Сейчас еще рано просить денег, сейчас Ася домоет пол, и может быть наступит материнская милость, и тогда, пожалуйста, сколько угодно говорите с матерью. Она не посмеет отказать учительнице, заодно с удовольствием пожаловаться на нерадивую дочь, упрекнет школу в плохом воспитании… Ася потянулась под трельяж, чтобы отключить телефон, и тут в комнате проявилась мать.
– Кто там постоянно звонит?
– Класснуха. – Ася оглядела пол. Вроде неплохо, местами пол просох белесыми кругами, стал словно иней на окнах, но матери наверняка понравится.
– Чего хочет? – Лицо сморщилось, известковые веснушки ринулись навстречу пигментным пятнам, на морщинах слились в полоски и реки.
– Пятнадцать рублей на экскурсию в Пермь.
– Еще не хватало…
«Кто бы сомневался!» – вздохнула Ася и вздрогнула от звонка.
– Да, да, здравствуйте…Ах, да, да в Пермь? Впервые слышу. Да она ничего не говорила. Конечно! Конечно…Завтра принесет.
Мать положила трубку на место и будто глотнув извести, ошалело закашлялась, огляделась, бормотнула что-то про заразу и сволочь, взяла кисть и снова полезла на стол.
– Там надо еще на марки, – задрала голову Ася.
– У отца проси. В Пермь она захотела! Вот ведь дрянь! Одни убытки. Да лучше бы я поросенка купила, откормила на мясо. Да от волка больше пользы, чем от тебя.
– От волка-то какая польза? – не удержалась Ася.
В Асю полетел солидный шмат извести. На чистом полу за ней появился пустой силуэт в ореоле брызг.
– Совсем ополоумела! Я два часа мыла!
– Еще помоешь. – И столько в этом голосе было презрения и отвращения, что Ася взорвалась.
– Да пошла ты…! – разоралась она. – Сама мой!
Мать словно с цепи сорвалась. Забыв о ремонте, ходила за Асей следом и говорила, и говорила. Впервые Ася поймала себя на мысли, что научилась не слышать.
Вечером подошла к отцу. Прячась за развернутой газетой, он сидел на диване и делал вид, что читает. Иногда просыпался, шумно встряхивал страницами и вновь дремал.
– Пап, – присела она рядом.
Отец вздрогнул, выглянул.
– Дай рубль, на марки.
– А мать чего?
– Меня класснуха задрала. Грозится оценку снизить.
– А мать чего? – скорее не спрашивал, а размышлял вслух. Потом встал, с сочувствующим вздохом, переступая банки с красками, прошел к черному шкафу в прихожей. Здесь висела его рабочая одежда, вся пропитанная запахом бензина. Аккуратно, слой за слоем, стал снимать с кривых гвоздей многочисленные пиджаки, фуфайки, брюки. Остановился на клетчатой рубахе с протертыми локтями, из кармана выудил два рубля, один отдал Асе, второй – вернул в карман.
– Матери не говори.
– Лады! – чмокнула отца в щеку.
Ася проснулась в таком состоянии, словно ее саму побелили снаружи и изнутри. Еще не открыв глаза, вслушалась в себя и поставила диагноз: руки ни к черту. О господи, как болят пальцы… На бледной коже уже проявились мелкие язвы. Своими неровными краями пока еще напоминали младенцев медузы, но дня через два разрастутся красными щупальцами по всей ладони и пальцам.
Вывалилась из постели на холодный пол, в одной ночнушке побежала в туалет. От свежей побелки в квартире сыро. За окном непривычно светло – выпал первый снег. Ася непроизвольно сравнила его с известкой. Словно и осени вздумалось навести в природе порядок – всю слякотную грязь застелила снежностью, лощинки подморозила льдом, битком набила снежинками. Самое время белыми комьями валять пузатых снеговиков с налипшими пятнами земли и листьев. После такой лепки на снегу оставались темные витиеватые дорожки, словно росписи гусиным пером.
Сорвала лист алоэ, морщась от холодного прикосновения, тихо застонала. Вязкая боль поползла от рук к сердцу и мешала сосредоточиться. Неожиданно Ася завыла пересохшим ртом. Пытаясь выдать слезу, опухшие веки дрожали, но покрасневшие глаза оставались сухими.
Мать ушла на работу, денег так и не оставила. Ася предполагала, что такое случится, но после звонка класснухи надеялась на чудо. Порылась в темнушке, вытащила пыльные бурки. Сегодня снег и это повод переобуться. Никто в школе не будет смеяться. Прежде большие бурки, купленные на вырост, вдруг оказались малы, кажется Ася и этому не удивилась, как будто уже заранее знала, что именно так и случится. Попыталась впихнуть ноги, нехотя вернула бурки в шкаф. В темной прихожей обулась в дырявые резиновые сапоги и вышла на улицу.
При утреннем свете первый снег легко превращался в тонкий лед. Ася разогналась и покатилась по дороге на прямых ногах. Вера уже ждала на перекрёстке. Отсюда она казалась слабой, неуклюжей, с тетрадкой в серой авоське.
Их-ха-ха! Подкатила, обняла, резко развернулась на каблуках.
– Ты чего такая счастливая? – Вера смотрела внимательно, глазами усталой учительницы.
– Зубы забыла почистить. – Одной ноге уже было холодно.
С неба падал солнечный луч, рассеивался так, словно кружил волчок и искал кого очаровать своей энергией, а смог только скользнуть по швейной машинке, стопке готового трико, маркерных листов.
– Ты чего так долго? – накинулась Вера на Асю. – Я уже в столовке была, там здоровские беляши.
– Ты иди. Я перчатки буду шить.
– Да ты чего? Мы же собирались за билетами.
В окно видна зеленая дверь кинотеатра. Под широким козырьком в очередь в кассу стояли три человека, двое смотрели афиши. Сквозь тусклые стекла с афиш глядели неожиданно живые, пронзительные глаза актеров. На одной – в дыму костра сидел старик с трубкой во рту, на другой – по небу парил безголовый всадник в длинном черном плаще.
– Не пойду.
– Говорят, «Дерсу Узала» клевый фильм. Япошкинский. – Вера добавила таинственным голосом. – От шестнадцати. – Поправила белый воротничок на своем синем платье. (В УПК разрешалась свободная форма одежды). Асе сделалось смешно от одной только мысли о том, что эта вольность в одежде разрешает вольность в мыслях.
– А про что фильм?
– Да старик какой-то крутой. С тиграми разговаривает.
Старик? Это Асю удивило. Тяжело вздохнула. Бессильно и отчаянно огляделась. Представила кадр из фильма: серебристая горная река неслась вдоль утесов дальнего берега. Утесы походили на безмолвные водопады, по берегу белел снег. Как щепка, в холодной воде бултыхался плот, на порогах вставал дыбом. Дерсу Узала уверенно управлял шестом. Руки, ноги, плечи, даже зад – все в действии ради спасения. Камера разворачивается, и зрители видят, что дальше поднимается горбатая гора, речные буруны выше человека. Еще секунда и река прочно утрамбует старика вместе с плотом в стену скалы. Конечно, Дерсу Узала победит.
– А сколько там серий?
– Две. – фыркнула Вера.
– Две дорого.
– По одной не продают! – расхохоталась Вера. – Бросай это грязное дело, я тебе займу.
– Не надо, – выдохнула Ася, подставила под лапку штрипку и надавила на педаль. Машинка заработала, под суетливой иголкой шустро побежала ткань.
Ася самонадеянно приготовилась сшить десять пар перчаток. Десять на двадцать, в итоге два рубля, на кино, марки, долг Вере за прошлый беляш.
Шить перчатки остались трое. Мастерица дала куски ткани, выкройку, ножницы. Выяснилось, что кроить перчатки надо самим. Ножницы оказались тупыми: усердно жевали ткань, в кровь раздирали свежие язвочки. Мастерица в ответ на жалобы предложила хорошие ножницы приносить из дома. Пришлось спасаться самостоятельно – замотала пальцы черными трикотажными лентами. В итоге удалось скроить пять пар перчаток, обстрочить на оверлоке. Принесла мастерице и уже приготовилась получить свой законный рубль и поняла, что обломалась. Мастерица приняла перчатки в большую стопку, записала в тетрадку и сообщила о правилах игры: для выплаты надо выполнить норму не менее ста штук, а выплата не раньше, чем через два месяца.
Ася вышла из УПК. У кинотеатра стоял дым коромыслом. Сначала она подумала, что кинотеатр горит, но потом присмотрелась и поняла, что накурила толпа стоявших за билетами. Козырек кинотеатра был устроен так, что дым под ним копился и уплотнялся никотиновой тучей, и никого это не бесило и не раздражало. Все прекрасно знали, что внутри еще хуже, после улицы следует получасовое ожидание в холле кинотеатра, медленное, как у лунохода, продвижение к кассе.
Тишина угнетала Асю. Но это была не окружающая тишина, это было одиночество внутри себя. Ася прекрасно видела, что вокруг люди, машины, все шумят, дышат, курят, разговаривают. Со всех сторон горами бугрился город, но сегодня он больше выглядел, как афиша чужого кино.
Грустные мысли изнуряли Асю. Она плелась домой, а в мозгу зрел план, как завтра прогулять школу. На площади обогнал Кизеловский автобус. Раздраженно перешагнула за бордюр. Через площадь было страшно ходить; автобусы, мотоциклы, люди двигались в одной куче. Чему там их учили в школе? Двигаться по тротуару. А где они? Тротуары? Только на проспекте Ленина.