Глава 6. Прощание

Пустынный сад молчит печально,

Роняя нежные цветы.

Грустят поникшие кусты,

Пылает клен костром прощальным.

Напрасно робкий солнца луч

Утешить праздный плод мечтает;

Подсолнух головой качает

В предчувствии холодных туч.

Зима сотрет воспоминанья,

А свежий ветер – друг весны –

Счастливые навеет сны,

Забыть заставив о прощанье.

За годом год уходит вдаль,

Но пахарь снова смотрит в поле.

Забвение – свобода воли,

А прошлого совсем не жаль.

Теннисон А.

Наступил последний день. Дом был завален тюками и ящиками, которые предстояло отправить на ближайшую железнодорожную станцию. Даже прелестная лужайка в саду превратилась в неопрятную свалку, поскольку туда то и дело выбрасывали куски упаковки. В комнатах поселилось странное эхо, а сквозь голые, лишенные штор окна лился жесткий, агрессивный, непривычно яркий свет. Гардеробную миссис Хейл постарались не трогать до последней минуты. Там они с Диксон складывали одежду, то и дело удивленно восклицая при виде очередной забытой драгоценности: детского костюмчика или башмачков. Работа продвигалась крайне медленно. Внизу стояла Маргарет – спокойная, собранная, готовая в любую минуту дать совет или распоряжение людям, нанятым в помощь Шарлотте и поварихе. Добрые женщины, то и дело утирая слезы, рассуждали между собой, как молодой леди удается так невозмутимо держаться в последний день. Сошлись на том, что, прожив так долго в Лондоне, она просто не любит Хелстон. Стоит неподвижно, очень бледная и тихая, глядя вокруг своими большими печальными глазами и замечая каждую подробность, чтобы в нужную минуту вникнуть в любое, даже самое мелкое обстоятельство.

Ни одна из служанок не могла понять, как болело сердце Маргарет от тяжкого груза, который не смогли бы облегчить никакие вздохи, а постоянное напряжение всех сил и возможностей оставалось единственным способом удержаться от слез. Если она уступит отчаянию, кто возьмет на себя хлопоты? Отец проводил время в ризнице, с помощью церковного писаря проверяя приходские документы, регистрационные журналы и прочие бумаги, а когда возвращался домой, начинал складывать книги, которые никому не мог доверить. К тому же разве могла Маргарет позволить себе слабость на глазах у посторонних людей и даже преданных слуг – таких как повариха и Шарлотта? Нет, только не она.

Но вот наконец четверо рабочих ушли на кухню, чтобы подкрепиться, и Маргарет медленно, обреченно покинула наблюдательный пункт, где провела так много времени, и через пустую, гулкую гостиную вышла в сумерки раннего ноябрьского вечера. Мягкий серый туман окутывал, но не прятал кусты и деревья, окрашивая их в сиреневый цвет, так как солнце еще окончательно не скрылось за горизонтом. Пела малиновка – должно быть, та самая, которую отец часто называл своей любимицей. У окна кабинета он собственными руками построил для птички домик. Листья украшали сад причудливее, чем обычно. Первый морозец уложил их на землю, и все-таки некоторые – удержавшиеся на дереве – медленно кружились в косых лучах солнца, сияя янтарными и золотыми гранями.

Маргарет прошла по дорожке вдоль южной стены, где росла груша. В последний раз они гуляли здесь с мистером Ленноксом, и возле грядки чабреца он заговорил о том, о чем сейчас нельзя думать. Пытаясь найти ответ, она смотрела вот на эту запоздало расцветшую розу, а в середине его последней фразы вдруг заметила ажурную красоту морковной ботвы. Прошло всего две недели, а все изменилось! Где он сейчас? Должно быть, ведет привычную жизнь в Лондоне, обедает на Харли-стрит или где-нибудь еще, в веселой молодой компании. Даже в этот момент, когда она в сумерках бредет по сырому печальному саду, где все отцветает и опадает, он, должно быть, с радостью откладывает в сторону своды законов. Пора закончить трудовой день, чтобы освежиться быстрой ходьбой в парке Темпла, среди невнятного, но мощного гула множества голосов близких, хотя и незаметных глазу деловых людей, и увидеть отраженный в реке свет городских фонарей. Мистер Леннокс часто рассказывал об этих торопливых прогулках, втиснутых в короткий промежуток между занятиями и обедом: вспоминал о них в самые приятные минуты и в лучшем расположении духа, – поэтому картина прочно запечатлелась в воображении.

А здесь стояла полная тишина. Малиновка улетела в таинственный ночной простор. Время от времени слышался далекий стук открывшейся и тут же закрывшейся двери: должно быть, это возвращались домой усталые крестьяне, – но звуки эти доносились из другого мира, а вот приглушенный шелест и скрип опавших листьев в лесу, за садом, послышался совсем близко. Маргарет знала, что так пробирается браконьер. Сидя осенью в спальне с погашенной свечой и с замиранием сердца созерцая красоту неба и земли, она не раз замечала, как легко и бесшумно эти люди перепрыгивают через садовую ограду, быстро пересекают освещенную луной, влажную от росы лужайку и скрываются в неподвижной, черной лесной тени. Дикая рискованная свобода их жизни волновала воображение. Маргарет не только не боялась таинственных охотников, но в глубине души желала им успеха, однако сегодня почему-то испугалась. В лесу, неподалеку, громко хрустнула ветка – то ли случайно упавшая, то ли сломанная силой. А еще Маргарет услышала, как, не подозревая, что кто-то из домашних остался в саду, Шарлотта закрывает на ночь ставни. Со всех ног она бросилась к окну и отчаянно забарабанила, напугав горничную:

– Открой! Открой, Шарлотта! Это я!

Сердце перестало трепетать только в гостиной, под защитой закрытых и запертых ставней, в окружении знакомых стен. Маргарет присела на дорожный сундук. Разоренная, безрадостная, холодная комната наводила тоску – ни огня в камине, ни какого-то другого света, если не считать длинной свечи в руках у Шарлотты. Горничная посмотрела с удивлением. Не столько заметив, сколько почувствовав удивленный взгляд горничной, Маргарет поспешно поднялась и слегка улыбнувшись, пояснила:

– Испугалась, что оставишь меня на улице. В кухонную дверь не достучаться, а выход к церкви давно заперт.

– О, мисс, я бы тут же вас хватилась. Надо объяснить рабочим, что делать дальше. К тому же, я накрыла чай в кабинете господина: сейчас это самая удобная комната.

– Спасибо, Шарлотта. Ты добрая девушка. Жаль с тобой расставаться. Если вдруг тебе потребуется совет или просто захочется чем-то поделиться, постарайся мне написать: всегда буду рада получить весточку из Хелстона. Как только узнаю новый адрес, сразу сообщу.

Кабинет действительно оказался готов к чаепитию. В камине пылал огонь, а на столе стояли незажженные свечи. Маргарет села поближе к огню на ковер, чтобы согреться: вечерняя сырость увлажнила платье, а накопившаяся усталость пронзила холодом, – обхватила руками колени и опустила на них голову. Каким бы ни было в эту минуту состояние духа, поза свидетельствовала об унынии и покорности обстоятельствам, но как только послышались шаги отца на посыпанной гравием дорожке, Маргарет вскочила, торопливо поправила густые черные волосы, смахнула несколько случайных слезинок и вышла, чтобы открыть дверь. Мистер Хейл настолько глубоко погрузился в печальные раздумья, что с трудом говорил, хотя ценой невероятных усилий дочь старалась завести беседу на интересующие его темы. Заметив, что отец не притронулся к еде, она спросила:

– Далеко сегодня ходил?

– В Фордем-Бич, навестил вдову Малтби. Она горюет, что не смогла пожелать тебе счастливого пути. Говорит, что маленькая Сюзанна все время смотрит, не идешь ли ты. В чем дело, дорогая?

Мысль о том, что девочка ждала ее, но так и не дождалась – вовсе не из-за пренебрежения с ее стороны, а из-за отсутствия возможности выйти из дому, – оказалась последней каплей, переполнившей горькую чашу, и Маргарет безудержно разрыдалась. Мистер Хейл огорчился еще больше, встал и принялся ходить из угла в угол. Маргарет попыталась успокоиться, однако не решилась заговорить до тех пор, пока дыхание полностью не восстановилось. Отец тем временем бормотал, словно про себя:

– Невыносимо. Невыносимо видеть страдания других. Легче вынести собственные мучения. О, неужели нет обратного пути?

– Нет, папа, – негромко, но внятно проговорила Маргарет, глядя отцу прямо в глаза. – Тяжело сознавать собственную неправоту, но еще тяжелее лицемерие.

Последние слова были произнесены совсем тихо, как будто мысль о лицемерии в отношении отца граничила с непочтительностью. Уже чуть громче Маргарет добавила:

– К тому же я просто очень устала. Не думай, что твое решение причинило мне страдания. Наверное, сегодня мы оба не в состоянии это обсуждать. Пожалуй, отнесу маме чашку чая. Она пила очень рано, когда я не могла к ней подняться, и наверняка будет рада.

Следующим утром железнодорожное расписание неумолимо вырвало их из чудесного, милого сердцу Хелстона. Они уехали, в последний раз взглянув на длинный низкий дом приходского священника, спрятанный за китайскими розами и кустами пиракантуса. Сейчас, когда косые лучи утреннего солнца освещали любимые окна, он выглядел до боли родным. Сев в экипаж, присланный из Саутгемптона и призванный отвезти путников на станцию, они тронулись в путь, чтобы больше не возвращаться. Тоска побудила Маргарет посмотреть в окно на последнем повороте: там, где из-за леса на миг выглядывала старинная церковь, – но поскольку отец тоже знал это место, она молча признала за ним право первенства, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Предательски подступившие слезы блеснули на длинных густых ресницах, медленно покатились по щекам и беспрепятственно упали на платье.

В Лондоне предстояло остановиться в каком-нибудь скромном тихом отеле. Бедная миссис Хейл почти весь день проплакала, а горе Диксон проявилось в особой сварливости и бесконечных раздраженных попытках отодвинуть свои юбки подальше от ничего не замечавшего мистера Хейла, которого она считала источником всех бед.

Они проехали по знакомым улицам, мимо домов, в которых не раз бывали, мимо магазинов, где Маргарет столько раз скучала, дожидаясь, пока тетушка примет очередное важное решение, и даже увидели нескольких знакомых лиц. Хотя ноябрьский день начался особенно рано и тянулся так долго, что уже давно мог бы раствориться в вечерней темноте, в Лондон путники попали в самое оживленное время. Миссис Хейл давно не была в столице, поэтому, чтобы получше рассмотреть улицы, витрины и экипажи, даже привстала, как ребенок.

– О, вот «Гаррисонс»: я здесь много чего купила к свадьбе! Господи, как все поменялось! Они вставили огромные зеркальные окна – даже больше, чем в «Кроуфордс» в Саутгемптоне. О, а вот… нет, не он… и все-таки он. Смотри, Маргарет, мы только что проехали мимо мистера Генри Леннокса. Интересно, в какой из магазинов он направляется?

Маргарет быстро наклонилась и тут же отпрянула, мысленно улыбнувшись импульсивному движению. К этому времени они уже проехали не меньше сотни ярдов, однако мистер Леннокс живо напомнил о Хелстоне. Память связала образ с ясным утром, наполненным событиями днем. Было бы приятно увидеть его, оставшись незамеченной, без необходимости поддерживать беседу.

Вечер, проведенный в бездействии в номере многоэтажного отеля, тянулся долго и безрадостно. Мистер Хейл ушел, чтобы заглянуть в книжный магазин и встретиться с парой друзей. Каждый, кого видела Маргарет: будь то в отеле или за окном, на улице, – спешил по делам, торопился на заранее условленную встречу или кого-то ждал, и только она оставалась одинокой и никому не нужной. В то же время не дальше как в миле отсюда, во множестве богатых домов, мисс Хейл приняли бы с искренним радушием ради нее самой, а матушку приветствовали бы в качестве сестры миссис Шоу. Вот только для этого надо было приехать в радости или хотя бы в душевном покое, а явившись в гостиную близких знакомых, но не друзей, в разгар тягостной семейной драмы, да еще в надежде на сочувствие, они вряд ли были бы желанными гостями. Лондонская жизнь слишком суматошна и стремительна, чтобы принять хотя бы час того глубокого сочувственного молчания, в которое погрузились друзья Иова, семь дней и семь ночей сидя рядом с ним на земле и не произнося ни слова, поскольку горе его было слишком велико.

Загрузка...