Мы деревья, окрепшие в бурях.
Мистер Торнтон уже опаздывал, поэтому ушел из дому, больше не заглянув в столовую, и быстрым шагом направился в Крамптон. Не хотелось показаться невежей и обидеть нового друга отсутствием пунктуальности. Когда он стоял у двери, часы на церкви пробили половину восьмого. Диксон открывать не спешила, считая данную обязанность ниже своего достоинства. Он вошел в маленькую гостиную, где был тепло встречен мистером Хейлом. Хозяин представил гостя супруге, чье бледное лицо и закутанная в шаль фигура оправдывали холодную вялость приветствия. Когда он вошел в комнату, Маргарет зажигала лампу: сумерки сгущались. Лампа ярко осветила середину комнаты, но шторы по деревенской привычке не задернули, не желая отгораживаться от естественной темноты за окнами. Эта комната разительно отличалась от той, которую он недавно покинул, – красивой, скучной, массивной, не напоминавшей о женском присутствии, если не считать того угла, где сидела за работой матушка, и не предполагавшей иного назначения, кроме еды и питья. Столовая оставалась столовой. Мама любила проводить там время, а ее воля всегда считалась в доме законом. Гостиная их дома совсем не походила на эту и выглядела в двадцать раз красивее, но в то же время не предоставляла даже четверти удобств. Здесь не было ни зеркал, ни стеклянных поверхностей, отражающих свет подобно водной глади в пейзаже, ни позолоты, лишь мягкие теплые цвета, облегченные привезенными из Хелстона милыми сердцу ситцевыми занавесками и мебельными чехлами. Напротив двери в углублении эркера разместился открытый письменный стол. Рядом, на подставке, стояла высокая белая фарфоровая ваза, где мирно соседствовали плети плюща, гибкие бледно-зеленые ветви березы и медные листья бука. В нескольких местах ожидали своего часа симпатичные корзинки с рукоделием, а книги, выбранные не только по цвету переплетов, лежали на столе, словно их недавно читали. За дверью скрывался еще один стол, накрытый к чаю. На белой скатерти живописно смотрелось блюдо с шоколадным печеньем и корзинка с апельсинами и румяными американскими яблоками.
Сразу стало ясно, что все эти милые мелочи обычны для семьи и особенно гармонируют с образом Маргарет. Она стояла возле чайного стола в светлом муслиновом платье с розовой отделкой и не участвовала в разговоре, а сосредоточенно расставляла чашки. Мягкие белые руки летали легко и плавно. Тонкий браслет то и дело спадал на запястье, и за возвращением непослушного украшения на место мистер Торнтон следил куда внимательнее, чем за речами мистера Хейла. Почему-то хотелось увидеть, как молодая леди нетерпеливо задвинет браслет так высоко, что он сожмет нежную кожу, но потом упрямо соскользнет к запястью. Трудно было удержаться, чтобы не крикнуть: «Вот, опять падает!»
Подготовка к чаю подошла к концу, и мистер Торнтон почти пожалел, что необходимость есть и пить настала так скоро и прервала наблюдение за Маргарет. Чашку она подала с гордым видом непокорной рабыни, однако сразу заметила, когда пришла пора снова ее наполнить. Ах как хотелось попросить сделать то же самое, что она по привычке сделала для отца: тот сжал ее нежные пальчики своей рукой и использовал их на манер сахарных щипчиков. Мистер Торнтон заметил, как прекрасные глаза обратились к отцу со светлой, исполненной любви улыбкой: оба решили, что никто не заметил игры. У Маргарет до сих пор болела голова, о чем свидетельствовали бледность и молчаливость, однако она сохраняла готовность мгновенно вклиниться в затянувшуюся паузу, лишь бы друг, ученик и гость отца не почувствовал себя хотя бы в малейшей степени обойденным вниманием. К счастью, разговор продолжался свободно и естественно, а потому, убрав чайные приборы, она устроилась в уголке рядом с матерью, занялась рукоделием и позволила себе отвлечься, не тревожась о том, что придется спасать положение.
Хозяин и гость погрузились в обсуждение, начатое еще во время предыдущей встречи. Из глубокой задумчивости Маргарет вывело какое-то тривиальное, негромко произнесенное замечание матери. Она подняла глаза и вдруг обратила внимание на разницу во внешности отца и мистера Торнтона, отражавшую противоположность натур. Отец отличался легким сложением, отчего казался выше, чем был на самом деле, – разумеется, только не рядом с рослым массивным собеседником. Черты лица мистера Хейла, мягкие и подвижные, передавали малейшее изменение настроения. Тяжелые веки с густыми ресницами придавали глазам томную, почти женственную красоту, как и изящно изогнутые тонкие брови высоко над ними. Прямые густые брови мистера Торнтона низко нависали над чистыми, глубоко посаженными серьезными глазами. Взгляд проникал в самую суть объекта внимания, но в то же время не приобретал неприятной остроты. Морщин на лице было мало, а те, что имелись, казались высеченными из мрамора и группировались возле рта. Твердые волевые губы плотно прикрывали зубы такой безупречной белизны, что редкая улыбка напоминала солнечный луч. Она появлялась неожиданно и полностью изменяла его лицо: суровое и решительное выражение внезапно уступало место мгновенной безотчетной радости, доступной лишь детям. Эта улыбка не просто понравилась Маргарет, но и положила начало доброму отношению к новому другу отца. А разница характеров, ярко проявившаяся в заметных особенностях внешности, вполне объясняла взаимное притяжение, объединявшее наставника и ученика.
Маргарет поправила мамину вышивку и снова углубилась в собственные мысли. Мистер Торнтон совершенно забыл о ее присутствии, с увлечением объясняя старшему другу огромную мощь и в то же время почти ювелирную точность настройки парового молота. Мистеру Хейлу рассказ напомнил чудесные истории «Тысячи и одной ночи», где могущественные джинны то взлетали до небес, заполняя собою горизонт, то послушно прятались в помещавшийся в детской руке сосуд.
– Всем невероятным пониманием и представлением силы, всем практическим воплощением титанической мысли мы обязаны одному-единственному жителю нашего славного города. Этот человек обладает необыкновенной способностью шаг за шагом совершенствовать сотворенное им чудо. Должен сказать, что среди нас найдется немало смельчаков, в случае его слабости или ухода готовых броситься в битву и продолжить войну, подчиняющую материальную мощь силе науки.
– Ваше хвастовство напомнило мне известную цитату: «В Англии есть сотня капитанов, ничем не уступающих ему».
Услышав из уст отца эти строки, Маргарет удивленно подняла голову. Каким чудесным образом от зубчатого колеса они перешли к Чеви Чейзу[1]?
– Я вовсе не хвастаюсь, – возразил мистер Торнтон, – а всего лишь говорю о том, что существует на самом деле. Не стану отрицать, что горжусь принадлежностью к своему городу – или, лучше сказать, местности, – потребности которой вызвали к жизни подобное величие мысли. Скорее готов вести здесь тяжкое, малоуспешное существование, чем уныло процветать в замшелом аристократическом обществе юга, коротая день за днем в безмятежной лени. Можно так глубоко погрузиться в мед, что не удастся выбраться и взлететь.
– Ошибаетесь, – проговорила Маргарет, искренне возмущенная несправедливыми нападками на любимый юг. Лицо ее вспыхнуло, а глаза наполнились сердитыми слезами. – Очевидно, вам ничего не известно о юге. Пусть там меньше авантюризма или прогресса – полагаю, мне не следует говорить о возбуждении, – рожденного азартным духом торговли, ответственным за все эти чудесные изобретения, но там меньше и страданий. Здесь же на улицах полно людей с потухшим от забот и печали взглядом. Они не только страдают, но и ненавидят. У нас на юге тоже немало бедняков, однако их лица не несут печати жестокой несправедливости. Вы просто не знаете юга, мистер Торнтон!
Последние слова прозвучали с некоторым даже вызовом, и Маргарет погрузилась в угрюмое молчание, жалея, что наговорила лишнего.
– Могу ли я вам возразить, сказав, что вы не знаете севера? – мягко поинтересовался гость, поняв, что невольно обидел молодую леди.
Маргарет упорно хранила молчание, с тоской вспоминая любимые места родного Гэмпшира и опасаясь, что дрожь в голосе выдаст волнение.
– Во всяком случае, мистер Торнтон, – поспешила на помощь миссис Хейл, – вы не станете отрицать, что Милтон намного грязнее любого города юга. Да и воздух здесь невыносимый.
– Боюсь, что не смогу заверить вас в его чистоте, – признал тот с ослепительной улыбкой, – однако парламент обязал нас сжигать собственный дым. Так что, полагаю, как послушные дети, мы поступим именно таким образом… когда-нибудь.
– Насколько мне помнится, однажды вы упомянули, что усовершенствовали свои трубы с определенной целью: чтобы поглощали дым. Разве не так? – уточнил мистер Хейл.
– Я сделал это добровольно, еще до того, как в дело вмешался парламент. Пришлось вложить значительную сумму, однако она окупается экономией угля. Не уверен, что сделал бы это, если бы понадеялся на принятие закона. Во всяком случае, дождался бы предупреждения, штрафа и необходимости неукоснительно выполнять предписания. Однако все законы, исполнение которых зависит от инспекций и штрафов, тормозятся несовершенством оборудования. Сомневаюсь, что за пять последних лет хотя бы на одну трубу в Милтоне наложили штраф, хотя некоторые из них непрестанно выбрасывают в воздух треть сожженного угля в виде так называемого «непарламентского дыма».
– Беда в том, что муслиновые шторы здесь пачкаются меньше, чем за неделю, а в Хелстоне мы стирали их не чаще раза в месяц, причем не потому, что они были грязными, – просто так повелось. А что касается рук… Маргарет, сколько раз ты мыла руки утром, до полудня? Трижды, не так ли?
– Да, мама.
– Судя по всему, вы недовольны парламентскими актами, затрагивающими интересы производства, – заметил мистер Хейл.
– Да, недоволен, как и многие другие промышленники. Полагаю, вполне оправданно. Все оборудование – сейчас я говорю не об обработке дерева и железа, а только о ткацких станках, – настолько новое, что нельзя ожидать от него безупречной работы. Что было семьдесят лет назад и что есть сейчас? Столкнулись две безудержные силы. Люди равного уровня образования и равного происхождения вдруг разделились на хозяев и рабочих. И произошло это исключительно благодаря умственным способностям, готовности понять и использовать новые возможности великого будущего, скрытого в грубой модели сэра Ричарда Аркрайта. Быстрое развитие отрасли, которую можно смело назвать новой торговлей, дало молодым хозяевам безмерную силу богатства и власти, причем власти не только над рабочими, но и над покупателями. Я говорю о мировом рынке. В качестве примера могу привести объявление, данное в местной газете меньше пятидесяти лет назад. В нем говорилось, что такой-то (один из дюжины производителей ситца) отныне будет закрывать свой склад ровно в полдень. Следовательно, все покупатели должны успеть до этого часа. Только представьте: этот человек начал диктовать свои условия торговли. А сейчас, если ночью придет хороший покупатель, я встану с кровати и выполню любой его каприз.
Маргарет поджала губы, однако ничего не сказала: отвлечься уже не удавалось.
– Я говорю об этом, чтобы показать, какой бесконечной властью обладали промышленники в начале века. Понятно, что у многих начинала кружиться голова. Если человек добился успеха в своем деле, это еще не означает, что во всем остальном его сознание работало так же безукоризненно. Напротив, часто и чувство справедливости, и простота общения полностью растворялись в потоке богатства. Не случайно ходят слухи о странностях и экстравагантных замашках первых хлопковых королей. Правда и то, что они нещадно угнетали рабочих. Вы, мистер Хейл, наверняка знаете пословицу: «Посади нищего на коня, и он поскачет в ад». Действительно, кое-кто из первых фабрикантов пустился во все тяжкие, невзирая на потери, оставляя за собой раздробренные человеческие кости, однако постепенно наступало отрезвление. Появилось больше фабрик, хозяевам потребовались рабочие. Силы тех и других пришли к некоторому равновесию. А сейчас борьба между нами приняла справедливый характер. Мы не подчинимся решению постороннего арбитра и тем более не потерпим вмешательства невежды, практически не имеющего представления о реальном состоянии дел. Пусть даже этот невежда гордо величает себя Высоким судом парламента.
– Действительно ли необходимо называть это противостояние классовой борьбой? – уточнил мистер Хейл. – Судя по тому, как вы используете термин, в вашем сознании именно он отражает реальную обстановку.
– Да, правда. Полагаю, термин необходимым, поскольку скромная мудрость и благоразумное поведение постоянно встречают сопротивление и вынуждены сражаться с невежеством и безрассудством. Одно из главных преимуществ нашей системы состоит в том, что рабочий обладает возможностью силой своей целеустремленности подняться до положения хозяина; что каждый, кто преданно исполняет свои обязанности и при этом соблюдает все правила достойного поведения, возвышается в глазах общества и становится если не хозяином, то надзирателем, кассиром, бухгалтером, конторским служащим, – одним словом, переходит на сторону управления и порядка.
– Если я правильно поняла, всех, кому по какой-то причине не удалось занять в мире прочное место, вы считаете врагами, – холодно заявила Маргарет.
– Их собственными врагами, – поспешно уточнил мистер Торнтон, немало обиженный высокомерным осуждением. – Да, несомненно.
Однако уже в следующий момент честность перед самим собой заставила его осознать слабость и уклончивость ответа. Джон Торнтон почувствовал, что, несмотря на открытое презрение собеседницы, обязан донести до ее сознания смысл собственных слов, только вот преодолеть предвзятость суждения и заставить принять истинный смысл оказалось непросто. Лучшей, самой наглядной иллюстрацией послужила бы история собственной жизни, но разве допустимо поднимать столь личную тему в разговоре с посторонними людьми? И все же более простого и прямого способа объясниться не нашлось, поэтому, подавив стеснительность, мистер Торнтон решился.
– Я говорю не без основания. Шестнадцать лет назад мой отец умер в отчаянных обстоятельствах. Мне пришлось бросить школу и за каких-то несколько дней превратиться из ребенка в мужчину, главу семьи (разумеется, по мере возможности). Мало кого Господь благословил такой матушкой, как моя. Это волевая, решительная и мудрая женщина. Мы переехали в крошечный сельский городок, где жизнь требовала значительно меньших расходов, чем в Милтоне, и я поступил на работу в магазин мануфактурных товаров (надо сказать, прекрасное место для обучения). Доход наш составлял всего пятнадцать шиллингов в неделю. На эти деньги существовала семья из трех человек, однако матушка сумела так организовать хозяйство, что я регулярно откладывал по три шиллинга. Таким способом удалось собрать некоторую сумму, а главное – научиться самоограничению. Теперь, когда уже могу обеспечить матушке весь комфорт, которого требует не столько ее желание, сколько возраст, я не устаю благодарить ее за воспитание. Сознавая, что мой успех вовсе не результат удачи, заслуг или таланта, а следствие образа жизни, научившего презирать не заработанную праведным трудом роскошь – да и вообще любую роскошь, – воспринимаю то страдание, которое мисс Хейл заметила на лицах обитателей Милтона, естественным наказанием за полученное ранее нечестное, незаслуженное удовольствие. Беспечных, потакающих своим прихотям я вовсе не считаю достойными ненависти, скорее – жалости и снисходительности за слабость характера.
– И все же вам достались зачатки хорошего образования, – заметил мистер Хейл. – Свобода, с которой вы читаете Гомера, доказывает, что книгу эту вы держите в руках не впервые.
– Все верно. В школе я действительно старательно корпел над классиками, и осмелюсь похвалиться, считался признанным знатоком античной литературы, хотя с тех пор и латынь и древнегреческий изрядно стерлись из памяти. Но подготовило ли меня это знание к той жизни, которую пришлось вести, – вот в чем вопрос. Нет, нисколько. Что касается образования, то любой грамотный человек вполне мог соперничать со мной в количестве полезных знаний.
– Не могу с этим согласиться, но в данном случае во мне, должно быть, говорит педант. Разве воспоминания о героической простоте описанной Гомером жизни вас не вдохновляли?
– Ничуть! – со смехом воскликнул мистер Торнтон. – Дела насущные не позволяли мне много думать о давно почивших героях: вполне реальные конкуренты наступали со всех сторон в борьбе за кусок хлеба. Только теперь, достойно отблагодарив матушку за самоотверженность и обеспечив ей приличный возрасту душевный покой, я считаю возможным обратиться к древнему преданию, что и делаю с наслаждением.
– Признаюсь, мое замечание основано на профессиональном чувстве. Не забывайте, что всякий кулик свое болото хвалит, – заключил мистер Хейл.
В должный час мистер Торнтон поднялся, пожал руку мистеру Хейлу, затем – миссис Хейл и повернулся к Маргарет, чтобы попрощаться тем же способом, что был принят и признан в Милтоне, однако молодая леди оказалась неготовой к такому обращению и, не подав руки, просто поклонилась. Уже в следующий момент она осознала свою оплошность, но было поздно: мистер Торнтон быстро вышел из дома, обиженно пробормотав себе под нос:
– В жизни не встречал более высокомерной и заносчивой особы!