Когда я увидела у Шеридан шприц, то подумала, что меня ждет экстремальное обновление татуировки. Например, такое – вместо маленьких порций зачарованной туши она собралась вкатить мне чудовищную дозу, которая заставит меня быть покорной и послушной.
«Это не имеет значения, остынь, – приказала я себе. – Использование магии меня защищает, какие бы объемы они ни использовали».
Хотя я себя убедила, я не была стопроцентно уверена, так ли все обстоит в действительности.
А в конце концов оказалось, что Шеридан задумала нечто совершенно иное.
– Наш последний разговор дал мне надежду! – посетовала она, всаживая иглу в мою руку. – Даже не верится, что предоставленная самой себе, ты не продержалась и часа.
Я едва не произнесла: «Привычка – вторая натура», – но быстро сообразила, что, если хочу добиться прогресса, мне необходимо демонстрировать раскаяние.
– Мне очень жаль, – заныла я. – Само вырвалось. Я принесу Гаррисону свои извинения, если только…
Странное ощущение возникло у меня в желудке: оно началось как легкий дискомфорт, но, стремительно нарастая, превратилось в сильнейшую тошноту, которая целиком завладевает телом. Казалось, у меня в животе поднимается приливная волна. Голова чудовищно заболела. Я ощутила, что у меня поднимается температура, вся кожа покрылась потом.
– Меня сейчас вырвет, – пробормотала я.
Мне хотелось выскользнуть из кресла, но я была надежно закреплена ремнями.
– Нет, – заявила Шеридан. – Не стошнит. Пока. Наслаждайся зрелищем.
Подлокотники и подголовник не позволяли мне повернуть голову, заставляя смотреть прямо перед собой, на экран. Он загорелся, и я приготовилась увидеть ужасающие картинки. Однако вместо них я увидела… мороев. Веселых. Дружелюбных. И детишек мороев.
Каждый из них занимался обычными делами. Они играли, ели в ресторанах…
Меня мутило, и я не могла как следует разбираться в непонятных изображениях. Поэтому я отчаянно боролась с рвотными позывами. А тошнота была именно такого толка – ты знаешь, что тебе станет лучше, если тебе удастся просто избавиться от отравы. Но почему-то Шеридан оказалась права. Я не могла вызвать у себя рвоту, как бы мне этого ни хотелось. Вот мне и приходилось сидеть, испытывая отвратительные, разъедающие нутро приступы, которые терзали мои внутренности. Меня захлестывали волны муки. Трудно поверить, что во мне уместилось столько кошмарных ощущений! Я застонала и закрыла глаза – в основном чтобы голове стало чуточку легче. Но Шеридан истолковала мое поведение иначе.
– Не советую, Сидни, – произнесла она. – Послушай знатока: все будет гораздо легче, если будешь смотреть добровольно. У нас есть способы держать твои глаза открытыми. И уверяю, они тебе не понравятся.
Я сморгнула слезы и уставилась экран. Сквозь страдания я попыталась понять, почему Шеридан столь важно, смотрю ли я на изображения счастливых мороев. Какое это имеет значение, если меня наизнанку выворачивает?
– Вы стараетесь… – Я подавилась, и на секунду мне показалось, что я получу желанное облегчение. Увы, я ошиблась. – Создать у меня рефлекс, как у собачки Павлова, – закончила я.
Конечно, алхимики использовали классический способ выработки условного рефлекса. Показывать мне образ и вызывать отвратительные ощущения в моем мозгу. Цель будет заключаться в том, что безвредные, веселые морои начнут у меня ассоциироваться с крайним дискомфортом и страданиями. Проблема была всего одна.
– Вам понадобятся повторные сеансы, чтобы добиться успеха, – сообразила я и сглотнула.
Взгляд, который адресовала мне Шеридан, красноречиво говорил о том, чего я могу ожидать в будущем.
У меня оборвалось сердце. Или, может, мой желудок. Если честно говоря, в тот миг у меня внутри царил чудовищный хаос и все мои органы буквально сплелись в один жгучий ком. Не знаю, как долго меня держали в этом состоянии. Думаю, не меньше часа. Я потеряла счет времени и просто судорожно пыталась перенести кипящую волну тошноты, сотрясавшую мое тело.
Наверное, спустя целую вечность Шеридан сделала мне новый укол, а экран погас. Ее подручные расстегнули фиксаторы, а кто-то подставил мне ведро.
Несколько мгновений я не понимала, зачем мне оно. А затем вещество, что не давало моему организму очиститься, прекратило свое действие. Остатки скудного обеда вышли обратно, однако мой желудок продолжал содрогаться. У меня началась сухая рвота, а потом я давилась, пока все, наконец, не прошло. Это был долгий болезненный процесс, и меня уже не волновало то, что меня только что вывернуло наизнанку в присутствии посторонних. И хотя это было ужасно, я почувствовала себя лучше, избавившись от химического снадобья, которое вызывало у меня нескончаемый приступ тошноты.
Прислужник тотчас забрал у меня ведро, а Шеридан любезно вручила мне стакан воды и разрешила почистить зубы у раковины, которая была предусмотрена в помещении. Возле нее я заметила битком набитый настенный шкафчик с медикаментами, а еще зеркало, позволившее мне увидеть свое жалкое отражение.
– Итак, Сидни, похоже, ты готова к уроку изобразительного искусства, – жизнерадостно объявила Шеридан.
Что-что? Я хотела свернуться в клубок и отключиться от реальности! Мое тело ослабело и тряслось, а желудок болезненно ныл. Однако никому не было дела до моего истощенного состояния: прислужники вывели меня из комнаты. Шеридан помахала мне, пообещав, что мы скоро увидимся.
Сопровождающие доставили меня наверх, к классным комнатам, и проводили до художественной студии для заключенных. Эддисон, суровая и бесполая надзирательница из столовой, как раз начинала занятие, объясняя задание (оно заключалось в том, чтобы продолжить изображать миску с фруктами). Вполне предсказуемо для тюремного урока рисования: преподаватели должны были выбирать для своих «подопечных» самые скучные объекты. Несмотря на то что Эддисон продолжила говорить, не обращая внимания на мое появление, все взгляды – любопытные, но холодные – устремились на меня. На лицах большинства заключенных появилось суровое выражение. Некоторые заключенные даже выражали легкое злорадство. Все знали, что со мной произошло.
Единственное, что я поняла по уроку рисования, как и по предыдущему, посвященному перевоспитанию: самыми хорошими местами, в отличие от Амбервуда, здесь считались те, которые находились ближе к учителям. Это позволило мне прошмыгнуть к пустому мольберту в задней части класса. Теперь я могла надеяться, что заключенные не будут таращиться на меня, открыто игнорируя Эддисон. Я была права. Почти все мои усилия уходили на то, чтобы сохранить равновесие, поэтому ее речь я слушала вполуха.
– Некоторые из вас вчера прекрасно поработали. Эмма, твоя картина действительно продвигается. Лэйси и Стюарт, вам лучше начать заново.
Я осматривалась, пытаясь сопоставить заключенных с их работами, которые мне было отлично видно. Но сперва я решила, что недавняя процедура затуманила мне мозги: замечания Эддисон показались мне совершенно бессмысленными. Но нет: я никого не перепутала. Вот Эмма, вроде бы моя соседка по комнате: девушка азиатско-американского происхождения с волосами, стянутыми в такой тугой узел, что даже кожа на лице натянулась. Меня ее картина не особо впечатлила: на холсте едва можно было различить фрукты. Стюартом звали одного из тех, кто отодвинул свой стол от моего на занятии Гаррисона. У него обнаружились художественные способности, и его произведение показалось мне интересным. Я не сразу догадалась, кто такая Лэйси: это выяснилось, когда она сменила свой холст на чистый. Ее картина была неплохой, хотя и недотягивала до уровня Стюарта. По-моему мнению, Эмма вообще плелась позади.
«Значит, дело не в умении, а в точности», – подумала я и вздохнула. Груши у Стюарта получились идеально, но он нарисовал на пару штук больше, чем было на самом деле. А еще он изменил положение фруктов и сделал миску синей (что выглядело гораздо лучше, чем та коричневая, которая стояла в классе). Эмма, чья картина отличалась примитивностью, изобразила нужное количество фруктов и разместила их безупречно, а вдобавок идеально передала все цвета. Алхимикам не нужны фантазия или украшательство. Задача заключалась в том, чтобы скопировать все, как велено, без вопросов и отклонений.
Никто не пытался предложить мне помощь или совет, поэтому сначала я просто тупо пыталась разобраться в том, что делают остальные. Общаясь с Адрианом, я узнала об азах работы с акриловыми красками, но никакого практического опыта не приобрела. В конце концов я заметила полочку с предназначенным для учеников запасом кистей и тюбиков, так что я вместе с несколькими учащимися поплелась к ней и попыталась выбрать краски. Меня все сторонились. Когда я отдавала предпочтение какому-то цвету, а потом отвергала его из-за недостаточной яркости, то следующий заключенный демонстративно обтирал тюбик, прежде чем унести к своему мольберту.
Спустя пять минут я вернулась к своему месту с тюбиками. Хоть я и не могла поручиться за свой дар живописца, я была более или менее уверена, что цвета подобрала точно. Надо же мне сыграть в предложенную алхимиками игру!
Но дело продвигалось очень медленно. Мне по-прежнему было плохо, и слабость не прошла: мне с трудом удавалось выдавить немного краски. Оставалось надеяться, что оценка не будет зависеть от скорости. Когда я осмелилась прикоснуться кистью к холсту, дверь комнаты распахнулась и в студию вошла Шеридан в сопровождении подручного алхимика. У обоих в руках были подносы с чашками, и мне не надо было ждать объяснений директора: содержимое я определила по одному лишь запаху.
Кофе.
– Извините, что прерываю, – промурлыкала Шеридан с широкой фальшивой улыбкой. – В последнее время все столь усердно работали, что мы решили побаловать вас ванильным латте.
Я заморгала, изумленно глядя, как заключенные собираются вокруг нее и берут по чашке. Ванильный латте! Сколько раз я грезила именно о таком кофе, когда сидела в темной камере-одиночке и хлебала кашу-размазню? Пусть даже латте будет с пенкой и с массой сахара. Я не пила кофе три месяца, и первым моим порывом было подбежать к Шеридан и схватить чашку.
Но я не могла так поступить. Только не после почти неукротимой рвоты, которой я мучилась. Желудок и горло горели, и я понимала: если съем или выпью что-нибудь, помимо воды, все тотчас выйдет обратно. Манящий аромат терзал мой разум, но мой бедный раздраженный желудок оказался мудрее. Я сейчас и жидкую кашку не осилила бы, не говоря уже о кофе с его кислотностью.
– Сидни! – окликнула меня Шеридан, одарив меня фирменной улыбочкой, и приподняла поднос с оставшейся чашкой.
Я молча покачала головой, и она переставила латте на стол к Эддисон.
– Это – на всякий случай, если ты передумаешь, ладно?
Я впилась взглядом в латте. При этом я гадала, чего бы Шеридан больше хотелось: видеть мои страдания и лишения или наблюдать, как я рискну и меня вырвет в присутствии класса.
– Твой любимый? – тихо спросил чей-то голос.
Я была уверена, что ко мне никто не мог обращаться прямо, поэтому даже не сразу начала искать взглядом говорившего. С огромным усилием я оторвалась от созерцания ванильного латте и обнаружила, что ко мне обратился мой сосед – высокий худощавый и симпатичный парень лет на пять старше меня. Он носил очки в металлической оправе, вносившие вклад в образ интеллектуала… который был и без того характерен для алхимиков.
– Почему ты так решил? – негромко поинтересовалась я.
Он понимающе улыбнулся.
– Так всегда бывает. Когда новичок попадает на первое очищение, других «награждают» одним из любимых продуктов проштрафившегося. Извини, кстати, – он замолчал и сделал глоток латте. – Я уже целую вечность не пил кофе.
Я поморщилась и посмотрела себе под ноги:
– Чтоб ты провалился.
– Ты хотя бы устояла, – добавил он. – Не каждый справляется. Эддисон не любит, чтобы мы рисковали и распивали в студии горячие напитки, но еще меньше ей нравится, когда тут кого-то рвет.
Я покосилась на нашу преподавательницу, которая что-то внушала седовласому заключенному.
– Думаю, ей вообще мало что нравится. Не считая жевательной резинки.
Запах кофе в комнате усилился: он одновременно манил и вызывал отвращение. Отчаянно пытаясь отвлечься, я взялась за кисть и собралась изобразить виноградины, когда рядом кто-то осуждающе поцокал языком.
– Ты собралась прямо так начать? Если ты лишена правильных алхимических принципов, то алхимическая логика у тебя должна быть! Держи, – парень протянул мне карандаш. – Сделай набросок. Хотя бы нанеси сетку, чтобы ориентироваться.
– Не боишься, что я заражу твой карандаш? – выпалила я и прикусила язык.
Он засмеялся.
– Оставь его себе.
Я повернулась к холсту и внимательно на него посмотрела. Потом я осторожно разделила пространство на четыре части и постаралась зарисовать миску с фруктами, соблюдая правильную перспективу. В середине процесса я обнаружила, что мольберт для меня чересчур высок, что осложняло ситуацию, однако я не могла понять, как его отрегулировать. Заметив мою беспомощность, юноша наклонился и ловко установил мольберт на нужной высоте, после чего опять вернулся к своей работе.
– Спасибо, – произнесла я.
Холст с наброском свел на нет все удовольствие, которое мне мог бы доставить дружеский жест моего соседа. Я снова попыталась сделать зарисовку.
– Я сто раз видела, как мой парень так делал. Не думала, что сама буду рисовать в качестве извращенной «терапии».
– Твой парень – художник?
– Да, – напряженно ответила я, сомневаясь в том, хочу ли обсуждать щекотливую тему: из-за Шеридан ни для кого уже не было секретом, что мой бойфренд – морой.
Мой сосед смешливо фыркнул.
– Творческая натура? Любопытно. Обычно, когда сталкиваюсь с такими девушками, как ты, которые влюбляются в вампиров, то я слышу только о том, какие они симпатичные.
– А он и правда симпатичный, – призналась я.
А сколько таких, как я, он встречал?
Юноша качнул головой, продолжая рисовать.
– Конечно. Иначе ты ведь не стала бы рисковать, верно? Алхимики не влюбляются в мороев, если они не мрачно-романтичные.
– А я не говорила, что он мрачно-романтичный.
– Ага. Он – «симпатичный» вампир, который пишет картины. И ты подразумеваешь, что он не бывает мрачным?
Я покраснела.
– Иногда бывает. Ладно… часто.
Мой сосед тихо рассмеялся.
Мы замолчали, но юноша перым нарушил паузу.
– Я – Дункан, – представился он.
Я так удивилась, что у меня дрогнула рука – и в результате мой и без того неудачный банан превратился в месиво. Это были первые искренне вежливые слова, которые я услышала за три с лишним месяца.
– Я… Сидни, – на автомате ответила я.
– Знаю, – отозвался он. – Приятно познакомиться, Сидни.
У меня опять задрожали пальцы, и мне пришлось отложить кисть. Я выдержала месяцы лишений в темноте, вынесла враждебные взгляды и ругань товарищей по несчастью – загадочным образом перенесла медикаментозную тошноту, не выронив ни слезинки. Однако простое проявление дружелюбия, милый и совершенно обычный разговор… он выбил меня из колеи и едва не сломил меня, когда остальное не сработало. Внезапно я осознала, насколько я далека от всего: от Адриана, от друзей, от безопасности, от здравого рассудка. Та жизнь была потеряна. Я оказалась в удушающей атмосфере тюрьмы строгого режима, где каждым моим действием управляли люди, стремящиеся изменить мое мышление. И не было никакой ясности, когда я смогу отсюда выбраться.
– Ну-ка, прекрати, – резковато произнес Дункан. – Они обожают, когда кто-то плачет.
Я заморгала, справляясь со слезами, и, поспешно кивнув, взялась за кисть. Я приложила ее к холсту, едва следя за тем, что делаю. Дункан вернулся к своему мольберту и, глядя на холст, сказал:
– Ты, наверное, сумеешь съесть ужин. Но не увлекайся. Выбирай еду разумно, и пусть тебя не шокирует, если в меню окажется еще один твой любимый продукт.
– А они умеют быть убедительными? – проворчала я.
– Еще как. – Даже не глядя на Дункана, я поняла, что он улыбается. А он добавил – уже серьезным тоном: – Ты напомнила мне одну здешнюю знакомую. Мы подружились. Когда власти это засекли, она исчезла. Друзья – это броня, а они такого не любят.
Я ничего не ответила.
– Сидни, тебе ведь ясно, что я имею в виду? – уточнил Дункан.
– Ага.
– Вот и отлично. Потому что мне хотелось бы с тобой подружиться.
Прозвучал звонок, означающий окончание занятия, и Дункан принялся собирать свои вещи. Когда он направился к выходу, я вдруг спросила:
– Как ее звали? Подругу, которую увезли?
Он замер, и в его глазах промелькнула боль. Я пожалела о своем вопросе.
– Шанталь, – прошептал он. – Я не видел ее целый год.
Что-то в его голосе заставило меня заподозрить, что они были не просто друзьями. Но я не смогла думать об их отношениях, сосредоточившись на другом.
– Год!.. – повторила я и вздрогнула. – Что ты вообще натворил?
Он печально улыбнулся.
– Не забудь, я тебя предупредил насчет дружбы, Сидни.
Я кивнула. И когда Дункан больше со мной не общался, а присоединился к заключенным, которые глазели на меня и издевательски смеялись, я все поняла. Ему нельзя демонстрировать расположение ко мне, потому что за нами постоянно следят сотоварищи и наблюдатели-алхимики. Но слова Дункана пылали во мне, придавая мне силу. «Друзья – это броня. Я хочу с тобой подружиться». Пока я не способна вырваться из тюрьмы, где людей изводят пытками и давлением на психику, но у меня появился друг – один-единственный, – и о нашей тайне здесь никто и не знает. Вот что вдохновляло меня – помогло мне выдержать тяжелое занятие с антиморойской пропагандой и не дало сорваться, когда в коридоре какая-то девица подставила мне подножку и прошипела:
– Вампирская шлюха.
Последнее занятие стало для меня неприятным сюрпризом. В действительности это было собрание, названное «временем исповедания», и устроили его в помещении, которое назвали святилищем: наверное, по воскресеньям здесь проходила церковная служба. Я отметила про себя данный факт и подумала, что смогу вести хоть какой-то календарь.
Этот просторный зал с высоким сводом и деревянными скамьями был просто чудесным. Правда, окон в нем не оказалось. Конечно, алхимики серьезно отнеслись к тому, чтобы перекрыть нам путь к побегу, и решили не давать нам возможность даже изредка видеть солнце и небо.
Боковую стену святилища испещряли какие-то записи, и я задержалась перед ней, пока провинившиеся проходили дальше. На покрытых белой краской кирпичах оставляли записи те заключенные, которые были заперты в этом исправительном центре. Я принялась разбирать надписи. Некоторые поражали краткостью: «Прости, ибо я согрешил». Другие отрывки содержали подробное перечисление того, что было сочтено преступлением, и свидетельствовали о том, как заключенные жаждут искупления. Какие-то были подписаны, но многие оставались анонимными.
– Это Стена истины, – сообщила Шеридан, приблизившись ко мне с блокнотом в руках. – Иногда люди чувствуют себя лучше, признавшись в своих грехах. Может, тебе захочется присоединиться?..
– Позже, – ответила я.
Я поплелась к стульям, расставленным кругом в стороне от церковных скамей. Заключенные уселись, и Шеридан никак не отреагировала, когда мои ближайшие соседи отодвинули свои стулья сантиметров на десять-пятнадцать подальше.
Сам процесс исповедания являлся неким видом групповой психотерапии: Шеридан пригласила круг поделиться тем, чего каждый достиг за сегодняшний день. Первой подняла руку Эмма.
– Я поняла, что добилась успехов в восстановлении своей души. Но мне еще предстоит долгий путь, прежде чем я достигну совершенства. Величайшим грехом является уныние, и я буду идти вперед, пока целиком не погружусь в свет.
Сидевший рядом с ней Дункан сообщил:
– Я добился прогресса в живописи. Когда началось сегодняшнее занятие, я думал, что ничего хорошего не получится. Но я ошибся.
Если я и испытывала желание улыбнуться, оно исчезло, когда девушка рядом с ним объявила:
– Сегодня я поняла, насколько я рада, что не такая плохая, как Сидни и ей подобные. Сомневаться в полученных приказах было неправильно, зато я все-таки не допускала, чтобы кто-то из… темных созданий прикоснулся ко мне своими нечестивыми руками.
Я содрогнулась, ожидая, что Шеридан похвалит девушку за ее добродетель. Однако Шеридан устремила на девицу ледяной взор.
– Ты и впрямь так считаешь, Хоуп? Ты что – имеешь право решать, кто среди вас лучше или хуже? Не забывайте: вы оказались здесь исключительно потому, что совершили серьезные преступления. Пусть твое неповиновение не привело к такому же мерзостному результату, как у Сидни, но оно исходило из той же тьмы. Неповиновение, нежелание прислушиваться к тем, кто лучше знает, – вот о каком грехе идет речь. Ты виновата ничуть не меньше, чем она.
Хоуп сильно побледнела. Думаю, ее только чудом не приняли за стригоя.
– Я… я не хотела сказать… то есть… я… – забормотала она.
– Хоуп, ты еще блуждаешь в потемках, – произнесла Шеридан наставительным тоном. – По-моему, тебе требуется пройти обучение.
По невидимому сигналу появились подручные Шеридан, которые выволокли протестующую Хоуп вон из помещения. Меня затошнило, что не было связано с сегодняшним очищением. Неужели Хоуп тоже ждет наказание в кресле, хотя ее виной оказалась гордыня, а не оправдание мороев?
А Шеридан повернулась ко мне.
– А ты что скажешь, Сидни? Что ты поняла?
Заключенные уставились на меня.
– Ну… я еще в самом начале пути. Мне очень многое надо понять.
– Ты права, – согласилась она. – И осознание – важный шаг к искуплению. Не хочешь ли поделиться с нами твоей историей? Полагаю, ты убедишься в том, что признание облегчит душу.
Я замялась под давлением мрачных взглядов и гадая, какой ответ принесет мне больше неприятностей.
– Я бы хотела, – начала я медленно, – но я пока не готова. Я слишком потрясена…
– Разумеется, Сидни, – изрекла Шеридан, и я невольно расслабилась. – Но когда ты увидишь, как все здесь совершенствуются, то, вероятно, захочешь с нами поделиться. Невозможно преодолеть грехи, если держишь их в себе.
В ее тоне зазвучало предостережение, которое вызвало у меня нервозность, и я покорно кивнула. К счастью, Шеридан быстро переключилась на другого заключенного, и я смогла перевести дух. Остаток часа я слушала, как они распинаются насчет того, каких удивительных успехов добились в изгнании тьмы из своей души. Было бы интересно узнать, кто из них действительно говорит то, что думает, а кто, как я, хочет вырваться на свободу. А еще я недоумевала: если они добились таких потрясающих результатов, то почему до сих пор остаются здесь?
Наконец, нас отпустили в столовую. Переминаясь с ноги на ногу в очереди, я молчала, а мои товарищи по несчастью оживленно обсуждали то, что курицу с пармезаном в последнюю минуту заменили на феттучини альфредо – лапшу в сырно-сливочном соусе. Внезапно до меня донеслись чьи-то слова, что, дескать, феттучини альфредо – любимая еда Хоуп. Когда она – бледная и растерянная – заняла свое место в очереди, заключенные смерили Хоуп презрительными взглядами и отвернулись. Я поняла, в чем дело. Курица с пармезаном была в детстве моим любимым блюдом, о чем властям доложили мои родные. Конечно, ее первоначально внесли в меню, чтобы наказать меня и помучить мой подорванный очищением желудок. Однако «серьезный» проступок Хоуп вызвал поспешную замену блюда. Алхимики скрупулезно относились к наглядной демонстрации.
Мою догадку подтвердило несчастное выражение лица Хоуп, которая сидела в одиночестве за столиком и смотрела на тарелку, даже не притрагиваясь к вилке и ножу. Хотя соус и показался мне слишком жирным, я уже чуть-чуть оправилась, смогла съесть немного пасты и выпить молока. То, что Хоуп третировали, как и меня, глубоко меня обескуражило. Совсем недавно я видела, как она активно со всеми общается! Теперь же ее начали сторониться. Сочтя это за удачный момент, я привстала, намереваясь подойти к Хоуп. Сидевший в дальней части столовой Дункан, весело болтавший с соседями по столу, поймал мой взгляд и мотнул головой. Поколебавшись, я села, стыдясь собственной трусости и сожалея, что не заняла сторону отверженной.
– Она бы тебе спасибо не сказала, – прошептал мне Дункан полчала спустя.
Мы находились в скромной тюремной библиотеке: нам разрешалось выбрать книгу, чтобы почитать перед сном. На полках художественной литературы не имелось, что лишний раз подкрепляло принципы алхимиков.
– Такое случается, а завтра она уже будет с остальными. Если бы ты к ней подошла, то привлекла бы излишнее внимание и, возможно, отсрочила возвращение Хоуп к своим. Что еще хуже, если бы она стала бы с тобой общаться. Начальство бы сразу решило, что смутьяны объединяются.
Дункан выбрал книгу вроде бы наугад и ушел, не дав мне времени для ответной реплики. Кроме того, мне хотелось спросить у него, когда меня здесь примут как свою – и примут ли вообще. Наверняка все заключенные однажды проходили через то, что сейчас уготовано мне. А потом они влились в крохотный общий мирок.
Когда я переступила порог своей комнаты, Эмма дала мне понять, что с ней никаких прорывов у меня не будет.
– У меня большой прогресс, – сухо сообщила она. – Я не желаю, чтобы ты его испортила своими извращениями. Тут мы только спим. Не разговаривай со мной. Не взаимодействуй со мной. Не смотри в мою сторону, насколько возможно.
Она взяла свою книгу и легла на кровать, демонстративно повернувшись ко мне спиной. Но меня ее поведение уже не волновало. Это ничем не отличалось от отношения все остальных, кроме того, сейчас меня занимало совсем другое – то, о чем я не разрешала себе думать. Мне пришлось преодолевать множество испытаний и трудностей, но теперь они позади. День завершился. Наступает ночь. Надев пижаму (ничем не отличающуюся от моего дневного костюма) и почистив зубы, я легла в постель, с трудом сдерживая радостное предвкушение.
Скоро я засну. И увижу Адриана.
Мысль о нем таилась в уголке моего сознания, поддерживая в самые тяжелые моменты. Вот к кому я стремилась, вот ради кого стойко перенесла все тюремные унижения. Я вырвалась из одиночки и не дышу дурманным препаратом. Сейчас я нормально засну, и он мне приснится… если волнение не вызовет у меня бессонницу.
Как выяснилось, мое беспокойство не имело значения. После часа, отведенного для чтения, прозвучал звонок, и свет автоматически отключили. Дверь нашей комнаты, отодвигавшаяся в сторону, не полностью доходила до косяка, поэтому из коридора в спальню проникал луч света. Я была ему даже рада – после многих месяцев кромешной тьмы. Я услышала щелчок, как будто выдвинулась задвижка, заперевшая дверь. Я закуталась в одеяло, полная радости… и внезапно ощутила чудовищную усталость. Только что я обдумывала, что скажу Адриану – и вдруг мои веки отяжелели, а глаза закрылись. Я боролась с этим, стараясь сосредоточиться, но на меня словно накатывался густой туман, который придавливал меня и мутил разум. Ощущение показалось мне очень знакомо.
– Нет!.. – сумела выдавить я.
Я не избавилась от газа. Алхимики по-прежнему регулировали наш сон – наверное, чтобы исключить ночные сговоры. Но я была донельзя измучена, чтобы еще о чем-то думать. Вязкий сон засосал меня, увлекая в темноту, лишенную грез и видений.
Не было надежды сбежать.