Примерно через пять часов после того, как Уиллоуби Брэддок вышел из калитки «Сан-Рафаэля», по Вильерс-стрит прошагал молодой человек, свернул на Стрэнд и медленно направил свои стопы в восточном направлении. Стрэнд, поскольку наступил час опорожнения театров, представлял собой ревущий поток из людей и транспортных средств. Молодой человек созерцал эту бурлящую жизнью сцену одобрительным взглядом зрителя, который находит лондонскую суматоху привлекательной новинкой. Он был молодым человеком приятной наружности, но больше всего в нем поражала убогость его одежды. Оба его башмака просили каши, руки были засунуты в карманы грязных, видавших виды синих брюк, а по сторонам он поглядывал из-под полей фетровой шляпы, какую могло бы носить любое пугало, не вызвав ничьего осуждения.
Такой поразительной была его внешность, что два щеголя, покинувшие отель «Савой» и остановившиеся на тротуаре в ожидании такси, поглядели на него с болезненным неодобрением, а когда он приблизился, уставились на него в полнейшем изумлении.
– Боже мой! – сказал первый щеголь.
– Боже великий! – сказал второй.
– Ты видел, кто это?
– С. П. Шоттер! Делил кабинет с У. Брэддоком.
– Капитан футбольной команды, когда я был в выпускном классе.
– Но послушай, этого же не может быть! Так одеваться, хочу я сказать.
– Однако он одет так!
– Боже великий!
– Боже мой!
Эти двое в вопросах одежды придерживались самых суровых принципов. Сами одевавшиеся с живейшей и добросовестнейшей оглядкой на моду, они строго судили своих ближних. Впрочем, даже самый снисходительный критик не удержался бы и скорбно покачал головой, обозрев Сэма Шоттера, когда он в этот вечер шагал по Стрэнду.
Дело в том, что молодому человеку, любознательному любителю приключений, трудно сохранять элегантность, путешествуя на грузовом судне. «Араминте», которая встала у Миллуолского причала в этот день, понадобилось четырнадцать суток, чтобы пересечь Атлантический океан. Сэм рьяно вошел в многостороннюю жизнь судна в течение этого срока. Много времени он проводил в замасленном машинном отделении; помогал боцману с необходимой покраской; сопровождал старшего механика в его инспекции угольных ям; и неоднократно завоевывал симпатии утомленных кочегаров, забирая лопату и шуруя в топке. Невозможно проделывать все это и оставаться зерцалом моды.
Тем не менее он весьма удивился бы, узнав, что его наружность подверглась разносной критике, ибо он пребывал в том счастливом расположении духа, когда мужчины забывают, что у них есть наружность. Он отлично пообедал, угощая своего старинного друга Фарша Тодхантера. Он посмотрел фильму рассиропленно сексапильную. А теперь, посадив Фарша в трамвай, движущийся в восточном направлении, он преисполнился той блаженной радости бытия, которая нисходит на человека, когда в мире все в самый раз. И потому, нисколько не стесняясь убогости своего экстерьера, Сэм прогуливался по Стрэнду во власти приятной иллюзии, будто купил его. Он чувствовал себя молодым помещиком, вернувшимся из дальних странствий и обозревающим фамильные владения.
И хотя по натуре он был общительным молодым человеком и любил общество себе подобных, то обстоятельство, что сейчас он был один, его не угнетало. Как ни нравился ему Фарш Тодхантер, он не грустил, что расстался с ним. Обычно увлекательнейший собеседник, в этот вечер Фарш был несколько зануден, так как все время сводил разговор на собаку своего друга, владельца пивного заведения, каковая на следующее утро должна была принять участие в собачьих бегах в Хэкни-Маршиз. Фарш, видимо, поставил на это животное все свои сбережения и, не удовольствовавшись этим, горячо уговаривал Сэма одолжить ему всю оставшуюся у него наличность, чтобы увеличить вложенный в пса капитал. И хотя Сэм без труда сохранил твердость, всегда неприятно повторять «нет, нет, нет». Два щеголя тревожно переглянулись.
– Полный вперед, пока он нас не подоил? – сказал первый.
– Вперед абсолютно полный, – согласился второй.
Но они опоздали. Товарищ их школьных лет поравнялся с ними, чуть было не прошел мимо, но остановился, щурясь на них из-под полей этой жуткой шляпы взглядом, пронзавшим их словно кинжал, на манер человека, пытающегося определить, где он видел эти лица.
– Бейтс и Тресиддер! – наконец воскликнул Сэм. – Ах, черт!
– Привет, – сказал первый щеголь.
– Привет, – сказал второй.
– Ну-ну! – сказал Сэм.
И наступило одно из тех неловких молчаний, какие так часто сопровождают такие встречи старых школьных товарищей. Оба щеголя, тоскуя, ждали, когда наступит неизбежный миг доения, а Сэм только сейчас вспомнил, что это те два поганца, которых он in statu pupillari[1] терпеть не мог. Тем не менее этикет требовал хотя бы малой толики беседы.
– Чем это вы занимались? – спросил Сэм. – Вид у вас праздничный.
– Обедали, – сказал первый щеголь.
– Банкет райкинских выпускников, – сказал второй.
– Ах да, конечно! Его же всегда устраивают в это время года, верно? И наверное, много ребят собралось?
– О да.
– И хороший обед?
– Недурной, – сказал первый щеголь.
– Неплохой, – сказал второй.
– Но речи были жуткие.
– Ужасные!
– Не понимаю, откуда они выкапывают таких субъектов!
– Да.
– Этот Брэддок!
– Ужасно.
– Да неужели старик Брэддок произнес речь? – радостно сказал Сэм. – И скверно?
– Хуже всех.
– Абсолютно.
– Этот анекдот про ирландца.
– Гнусь!
– И вся эта чушь про милую старую школу.
– Ужас!
– Если хотите знать мое мнение, – сокрушительно сказал первый щеголь, – так я считаю, он допился до белых слонов.
– Под завязку, – сказал второй.
– Я следил за ним во время банкета, так он всасывал шампанское, как пылесос.
Наступило молчание.
– Ну, – сказал первый щеголь неловко, – нам пора.
– Торопимся, – сказал второй щеголь.
– У нас ужин в «Гневном сыре».
– Где-где? – спросил Сэм.
– В «Гневном сыре». Новый ночной клуб на Пэнтон-стрит. Ну, увидимся, э?
– Непременно, – сказал Сэм.
Новое молчание уже сгущалось в желе, когда подползло такси и оба щеголя с энтузиазмом прыгнули в него.
– Страшно, как человек способен опуститься, – сказал первый.
– Ужас! – сказал второй.
– Хорошо, что мы вовремя убрались.
– Да.
– Он уже созрел для дойки, – сказал первый щеголь.
– Уже рот раскрыл, – сказал второй.
Сэм зашагал дальше. Хотя господа Бейтс и Тресиддер никогда не пользовались его расположением, они принадлежали к тому, что мистер Брэддок назвал бы (да и назвал не менее одиннадцати раз в своей застольной речи в этот вечер) милой старой школой, и встреча с ними приятно его взбодрила. И пока он лавировал в толпе, ощущение, что он – вельможа, посетивший свое имение после долгого отсутствия, возросло еще больше. Он озирал прохожих с веселым дружелюбием и жалел только, что недостаточно знаком с ними и не может похлопать их по спине. А когда на углу Веллингтон-стрит он наткнулся на обтрепанного вокалиста, выводившего скорбные рулады на сточной решетке, он счел личным афронтом, что подобное может происходить в его владениях. Он почувствовал, что лично ответствен за тяжкое положение этого бедняги, и пришел к выводу, что ситуация требует вельможной щедрости.
Отправляясь на вечернюю прогулку, Сэм разделил свои деньги на две части. Его багаж вместе с аккредитивом прежде него пересек океан на «Мавритании», а поскольку могли пройти сутки-другие, прежде чем он восстановил бы связь с ними, то предусмотрительно поместил принципиально большую часть в бумажник, наметив приобрести на нее новый костюм и прочие необходимые вещи прямо с утра, чтобы нанести свой первый визит в Тилбери-Хаус в пристойном виде. Остаток, достаточный для вечерних развлечений, он рассовал по карманам брюк.
А потому он теперь пошарил в правом кармане брюк. Его пальцы сомкнулись на монете в полкроны. И тут же разомкнулись. Да, он ощущал себя вельможей, но не настолько все-таки вельможным. Что-нибудь в духе двух медяков устроило бы его больше, но он с изумлением обнаружил, что его правый карман, если не считать полкроны, как будто пуст. Он обследовал левый карман. И тот оказался пустым.
Объяснение, естественно, заключалось в том, что купаться в наслаждениях стоит дорого. Нельзя предаваться чревоугодию по ресторанам в обществе прожорливого кока, кататься на автобусах и поездах метро туда-сюда и снова туда, а в заключение сходить в кино и не порастрясти при этом свой капитал. Волей-неволей Сэму пришлось признать, что эти полкроны остались единственной имеющейся у него в распоряжении монетой. А потому он был готов оставить мысль о вельможной щедрости и отправиться дальше, как вдруг вокалист, расправившись с «Ты из девушек тех, кого забывают мужчины», затянул другую популярную балладу под названием «Морякам все равно». И разумеется, желание опровергнуть содержащийся в этих словах поклеп на великое братство, коего он был членом-любителем, заставило Сэма не поскупиться.
Полкроны перешли из кармана в карман.
Сэм пошел дальше. В четверть двенадцатого ночи к востоку от Веллингтон-стрит практически нет ничего, что могло развлечь или заинтересовать прогуливающегося человека, а потому он перешел улицу и повернул на запад. Не успел он пройти и нескольких шагов, как очутился перед ярко освещенной витриной ресторанчика, который, казалось, специализировался на моллюсках. Поверхность за стеклом была вымощена соблазнительнейшими устрицами. Сэм остановился как вкопанный. В устрице, уютно угнездившейся в своей раковине, есть нечто такое, что в часы, когда театры закрываются и Лондон начинает предаваться ночному веселью, действует на благонамеренного человека как зов военной трубы. На Сэма внезапно нахлынула грызущая потребность подкрепиться. Устрицы с ржаным хлебом и чуточкой портера, понял он, явятся достойным завершением восхитительного вечера. Он вытащил бумажник. Пусть завтра это заставит остановить выбор на костюме подешевле, одна из этих банкнот подлежала немедленному размену.
Когда Сэм впоследствии вспоминал этот миг, ему казалось, что он сразу же ощутил, что бумажник как-то странно похудел. Он утратил симпатичную пухлость, словно его сразила долгая изнуряющая лихорадка. У Сэма, когда он открыл его, даже сложилось впечатление, что он совершенно пуст.
Нет, абсолютно пуст он не был. Правда, ни единой банкноты в нем не осталось, но его недра что-то хранили – грязный исписанный карандашом листок. В лучах света, льющихся из ресторанной витрины, Сэм прочел карандашные письмена:
«Дорогой Сэм. Ты, конечно, удивишься, Сэм, узнав, что я занял твои деньги. Дорогой Сэм, я пришлю их назад завтра днем без задержки. Эту гончую никто не обойдет, Сэм, вот я и занял твои деньги.
Надеюсь, это застало тебя в полном благополучии.
Вечно твой,
Сэм взирал на эту изысканную эпистолу разинув рот. На мгновение ее смысл представился ему темным. Особенно из-за «гончей».
Затем в отличие от исчезнувших банкнот память вернулась к нему.
Транспортных средств на улицах поубыло, и недавний рев сменился утробным рокотанием. Словно Лондон, сочувствуя его горю, деликатно понизил свой оглушительный голос. И голос его был до такой степени приглушен, что ушей Сэма вновь достиг голос вокалиста на Веллингтон-стрит, и в песне его зазвучала горькая истина, которая ускользнула от внимания Сэма, когда он в первый раз услышал эту балладу.
– «Морякам все равно, – надрывался вокалист. – Морякам все равно. Это соль в их крови. Морякам все равно».