Вскоре дождь прекратился. Выглянуло солнышко, и за окном вновь воцарилась холодная и ясная погода. В прозрачном воздухе все выглядело более четким. Голые ветви деревьев были каллиграфически вычерчены на фоне синего неба, в углах коричневых проплешин безжизненных полей за домами все еще виднелись полосы нерастаявшего снега.
Встреча с Кайтами дала мне обильную пищу для размышлений, и я решил прогуляться, чтобы хорошенько все обдумать.
Я шагал по ближайшим предместьям Лондона: вдоль Холборна, а затем по Шу-лейн. Праздничные службы по случаю Пальмового воскресенья уже шли полным ходом. Двери многих церквей и ворота церковных погостов были украшены гирляндами, на мостовых перед ними разбросана зелень. Но некоторые Божьи дома выглядели буднично и невзрачно, как в любой другой день. Клир одного из приходов проводил службу прямо в церковном дворе. Хор мальчиков в белых саккосах[4] распевал гимн перед крестом, украшенным зелеными гирляндами, а рядом стояли трое мужчин, одетых пророками, с длинными фальшивыми бородами и нарядными головными уборами. Они напомнили мне персонажей вчерашней пьесы.
Я вспомнил, как кто-то из гостей Роджера рассказывал о подмастерьях, сорвавших подготовку к празднованию Пальмового воскресенья. Ходило много историй о противоречиях, раздиравших несметное число крохотных лондонских приходов. В одной церкви радикально настроенный викарий соскоблил со стен древние фрески и заменил их нравоучительными цитатами из Библии; другой консервативный настоятель допускал в своем храме только богослужения на латыни. Недавно мне рассказали, что священник-традиционалист, разозлившись на прихожан-радикалов, которые громко разговаривали во время звона колокола, возвещающего о возношении Святых Даров, принялся орать на них: «Еретики! На костер вас!» Стоит ли после этого удивляться, что в последнее время многие, подобно мне, старались держаться подальше от церквей!
Ровно через неделю настанет Светлое Христово Воскресенье, когда, согласно закону, каждый гражданин должен исповедоваться. Обо всех, кто пренебрежет этой обязанностью, будет доложено епископу Боннеру. Уважительными причинами для отсутствия в исповедальне могли служить болезнь или срочные дела, связанные с работой. Я решил воспользоваться этой возможностью, потому что мне была невыносима даже мысль о том, что я должен распахнуть душу перед своим приходским священником, приспособленцем и бесхребетником, чьим единственным принципом было держать нос по ветру, лишь бы не лишиться своего поста. А если уж исповедоваться, то одним из моих грехов было давно зреющее сомнение в том, что Бог вообще существует. В этом заключался еще один парадокс: яростная борьба между папистами и сторонниками сакраментариев[5] вообще отвращали многих от веры.
«По плодам их узнаете их», – сказал Христос, но плоды и тех и других ревнителей веры с каждым годом выглядели все более гнилыми.
Когда я спускался по Шу-лейн, украшенные гирляндами двери одной из церквей распахнулись и из них повалили прихожане. Завершилась литургия. Эти люди заметно отличались от тех, которых я видел в другом церковном дворе. Женщины были одеты в темные платья, мужчины – в угольно-черные дублеты[6] и накидки; манеры их были чинными и полными благоговения. Наверняка точно такая же паства и у преподобного Мифона – тесно спаянная группа радикалов. Ведь многие люди даже бросили свои дома и переехали в тот приход, где викарий разделял их религиозные воззрения. Если епископ Боннер попытается навязать подобным церквям старые традиции, это будет чревато серьезными неприятностями вплоть до бунтов. И все же он продолжал затягивать свою сеть: недавно был обнародован новый список запрещенных книг; священников, проповедовавших без разрешения официальных властей, арестовывали.
«А что случится, если эти жесткие меры будут иметь успех?» – думалось мне.
Радикалы попросту уйдут в подполье. Многие уже проводят в домах нелегальные собрания, на которых обсуждают Библию, еще сильнее укрепляясь в своих убеждениях.
Я порядком устал, когда вернулся в свой дом на Канцлер-лейн, расположенной недалеко от Линкольнс-Инн. Меня встретил аппетитный запах жарящейся рыбы: моя домохозяйка Джоан готовила обед. И все же я с большим нетерпением ждал окончания Великого поста, когда снова можно будет употреблять в пищу мясное. Я прошел в свою гостиную и сел перед камином, но даже благословенное тепло не помогало избавиться от напряжения. И причиной тому было не только дело Адама Кайта, вовлекавшее меня в опасные водовороты доктринальных противоречий. Хуже было осознание собственного неверия, которое с каждым днем становилось все глубже.
Ранним утром я отправился в Бедлам. Под накидкой на мне был надет мой лучший камзол, не позабыл я и цепь, свидетельствующую о высшем адвокатском звании. На обслуживающий персонал больницы не помешает произвести впечатление.
Признаюсь, собираясь в сумасшедший дом, я испытывал волнение. Я ничего не знал о безумии. К счастью, эта беда обошла стороной и мою семью, и моих друзей. Мне было известно лишь то, что доктора подразделяют сумасшедших на буйнопомешанных, с припадками и непредсказуемым поведением, и меланхоликов, которые замыкаются в себе, погружаясь в неизбывную грусть. Меланхолики встречались чаще, и обычно их болезнь протекала легче. Я знал, что и сам обладаю некоторой склонностью к меланхолии. А Адам Кайт? Кто он – буйный или тихий?
Капризная погода вновь принялась кусаться. Ночью выпал снег и теперь сиял в лучах утреннего солнца. Я трусил на своем добром коне по имени Бытие. Мне было жаль выводить его из уютной конюшни, но улицы стали слишком скользкими для пешей ходьбы, а Бедлам находился в противоположном конце города.
Я проехал под Лондонской стеной в Ньюгейте и двинулся по Ньюгейт-стрит в направлении рынка. Торговцы расставляли свои лотки в тени махины заброшенной церкви, оставшейся от давно сгинувшего в пучине времен мужского монастыря Святого Мартина. Благонравные мужние жены в белых чепцах уже разглядывали выложенные на прилавки товары. Проезжая мимо рынка, я услышал, как кто-то кричит, а на пересечении Ньюгейт-стрит с Шамблз, древней торговой улицей, увидел мужчину в темном дублете. Несмотря на колючий холод, на нем не было верхней одежды. Он стоял на пустом ящике, размахивал большой Библией в черном переплете и что-то кричал прохожим, которые поспешно отводили глаза. По всей видимости, это был тот самый надоедливый пустомеля, о котором упоминал за ужином старый Рипроуз. Я внимательно присмотрелся к крикуну. Это был молодой человек с раскрасневшимся от обилия эмоций лицом.
Мясники на бойнях, расположенных позади Шамблз, уже принялись за работу. В четверг заканчивался Великий пост, и они заранее начали забивать коров и овец. Из дворов бежали ручейки крови и стекали в сточную канаву, что тянулась посередине улицы. Указывая на них своей Библией, уличный проповедник вещал грудным голосом:
– То же будет и с людьми в последние дни мира! Их глаза расплавятся, кожа отделится от их костей, а остальное растечется кровью на две тысячи миль вокруг! Так предсказано в Апокалипсисе!
Выезжая с Шамблз, я слышал, как он призывает:
– Обратись к Богу, и лишь тогда ты познаешь сладость спасения Его!
Если бы констебли наложили лапу на этого крикуна, он дорого заплатил бы за проповедь без разрешения.
По всему Чипсайду подмастерья готовили к дневной торговле лавки своих хозяев, устанавливая ярко раскрашенные полотняные тенты. Дыхание облачками пара вырывалось из их ртов в холодный воздух. Некоторые разгоняли бездомных нищих, проведших ночь на ступенях лавок, награждая их пинками и зуботычинами, если они двигались недостаточно проворно. Вдоль большого акведука, протянувшегося от Тайборна до Чипсайда, начали выстраиваться калеки, готовясь к долгому дню попрошайничества. Толкаясь и галдя, как голодные вороны, они расселись возле кондуита[7], поджидая лондонцев, которые вскоре должны были потянуться за водой. Проезжая мимо, я смотрел на их худые обветренные лица. Мое внимание привлек старик с копной седых волос. Он дрожал всем телом, изо рта текла слюна. Увидев меня, он протянул руку и крикнул:
– Помогите старому монаху из Гластонбери, сэр! Они повесили моего аббата!
Я кинул старику шестипенсовик, и тот, пока его не опередили другие нищие, бросился за монетой с удивившим меня проворством.
Как много бездомных появилось в последнее время в Лондоне! С тех пор как власть позакрывала монастыри, на улицах повсюду можно было наблюдать душераздирающие сцены. Большинство прохожих предпочитали просто отводить глаза в сторону, превращая таким образом страдальцев в невидимок. Среди нищих было много бывших монахов, а также бедняков, приехавших в город после того, как их земли были отданы под пастбища, а дома разрушены. Больные, которые раньше могли найти хотя бы временное пристанище в монастырских больницах, теперь лежали прямо на мостовых и здесь же умирали. Сейчас я окончательно решил, что непременно помогу Роджеру в осуществлении его плана с больницей. Так я хоть что-то смогу сделать для этих несчастных.
Я снова проехал под городской стеной и стал подниматься по Бишопсгейт-стрит. Больница располагалась за городской чертой, где каждый год, будто на дрожжах, росли новые дома. Накануне днем я зашел в Линкольнс-Инн и прочитал все, что сумел найти в библиотеке, про Бедлам. Изначально это было монастырское лечебное учреждение. Избежать расформирования ему удалось благодаря пациентам из богатых семей, которых можно было «доить» и дальше. Король назначил нового попечителя больницы. Сейчас эту должность исполнял царедворец по имени Метвис. Тот, в свою очередь, назначил постоянного директора. Этот человек, по мнению родителей Адама Кайта, надеялся на то, что мальчик умрет.
Возле Бишопсгейта мне пришлось остановиться. По дороге медленно двигался траурный кортеж: черные кони, черные кареты и бедняки в конце процессии, распевающие псалмы. Хоронили какого-то богача. Процессию возглавлял благородного вида старик с белой тростью. Это был эконом покойного, сжимавший в руке посох, символизирующий власть хозяина. Скоро он разломит его и бросит в могилу. По размаху траурного кортежа я предположил, что хоронят, должно быть, лорда Латимера, чью вдовицу, по слухам, присмотрел для себя король. Я снял головной убор. Мимо проехала большая карета. Шторка на ее дверце отдернулась, и из окошка выглянула женщина. Ее лицо было обрамлено широким черным капюшоном. Ей было около тридцати лет. Скошенный подбородок и маленький ротик делали ее лицо, которое и во всем остальном было прехорошеньким, просто поразительным. Она смотрела в толпу широко открытыми, невидящими глазами, и мне показалось, что в них затаился страх.
Карета проехала дальше, и леди Кэтрин Парр скрылась из виду.
Двигаясь по Бишопсгейту, вскоре я увидел двойные деревянные ворота в высокой каменной ограде. Они были открыты, и я въехал в просторный, засыпанный снегом двор, посредине которого высилась часовня. Три стороны двора были образованы задними стенами построек, в качестве четвертой выступало длинное двухэтажное здание из серого камня, по виду очень старое. Некрашеные деревянные ставни некоторых окон были открыты. Между постройками тянулись узкие тропинки, по которым сновали люди. Значит, Бедлам все же не является чем-то вроде тюрьмы, и звона кандалов здесь не слышно.
Я остановил лошадь возле большой двери в торце здания, спешился и постучал. Дверь открыл мужчина плотного телосложения с грубо вылепленным насмешливым лицом и в грязном сером халате. На его широком кожаном поясе болталась тяжелая связка ключей.
– Я мастер Шардлейк, – представился я. – У меня договоренность о встрече с Адамом Кайтом.
Мужчина оценивающе оглядел мой наряд:
– Вы юрист, сэр?
– Да, а вы смотритель Шоумс?
– Нет, сэр, он отошел, но скоро должен вернуться. Я другой смотритель, Хоб Гибонс.
– Родители молодого Кайта уже здесь?
– Нет.
– Тогда я их подожду.
Смотритель отступил в сторону, пропуская меня внутрь.
– Добро пожаловать в чертоги безумия, – проговорил он, закрывая дверь. – Полагаете, вам удастся освободить Адама Кайта?
– Я на это надеюсь.
– Мы были бы рады, если бы он ушел. Из-за него нервничают другие психи, поэтому мы постоянно держим его взаперти. Некоторые считают, что он одержим.
– А что думаете вы, Гибонс?
Смотритель пожал плечами:
– Думать – не моя забота. – Он наклонился ближе. – Если у вас есть немного свободного времени, сэр, я могу показать вам наших знаменитостей: Короля Стульчака и Закованного Ученого. Всего за шиллинг.
После некоторых колебаний я протянул ему монету. Чем больше я узнаю о том, что здесь творится, тем лучше.
Гибонс повел меня по выбеленному коридору, который тянулся через все здание. Справа были окна, слева – ряд крашенных в зеленый цвет деревянных дверей. Было холодно, и в воздухе слабо пахло человеческими нечистотами.
– Сколько у вас пациентов?
– Тридцать, сэр. Разношерстная публика.
Я заметил, что на уровне человеческого роста в дверях вырезаны глазки́. В проеме открытой двери стоял еще один служитель в сером халате и заглядывал в палату.
– Ты принес воду для мытья, Стивен? – послышался женский голос изнутри.
– Да, Алиса. Забрать твой ночной горшок?
Сцена выглядела вполне мирной, даже домашней. Перехватив мой взгляд, Гибонс улыбнулся:
– Алиса большую часть времени совершенно нормальна. Но бедняжка страдает падучей в тяжелой форме. Не успеешь оглянуться, как она вдруг валится на пол и принимается кататься в судорогах, брызгая пеной.
Я невольно подумал о Роджере.
– Ей разрешено приходить и уходить, когда она захочет. А вот этому парню – нет.
Смотритель остановился перед дверью, запертой на тяжелый засов, и улыбнулся мне, продемонстрировав обломанные серые зубы.
– Познакомьтесь с его величеством.
Он открыл смотровой глазок и отступил в сторону, чтобы я мог заглянуть внутрь.
Зрелище, представшее моему взгляду, заставило меня выдохнуть и сделать шаг назад. Квадратная камера с закрытыми ставнями на окнах освещалась единственной свечой, воткнутой в горлышко бутылки, стоящей на полу. На выкрашенном белой краской стульчаке для ночного горшка сидел невероятно жирный мужчина. Его борода была коротко подстрижена – в точности так же, как у нашего короля, каким его чеканят на монетах. Грузное тело было облачено в совершенно невероятный пестрый наряд, сшитый из разноцветных лоскутов. В руке больной держал трость для ходьбы, на один конец которой был насажен деревянный шар – по всей видимости, это был его «скипетр». На лысом черепе сумасшедшего красовалась бумажная корона, выкрашенная в желтый цвет.
– Как вы сегодня, ваше величество? – спросил Хоб.
– Неплохо, дружок. Можешь привести моих верноподданных, я приму их.
– Может быть, позже, сир. Мне сначала нужно вычистить сортиры.
– Ах ты, дерзкий раб!
Гибонс захлопнул дверцу глазка и хрипло рассмеялся.
– Убежден в том, что он король. Раньше был школьным учителем, правда не очень хорошим. Ученики издевались над ним, играли в футбол на его уроках. А потом он вдруг решил, что является королем, и все его беды растаяли как дым.
– Шутовски изображать короля – это опасно, – заметил я.
Гибонс кивнул:
– Именно поэтому родственники поместили его сюда – подальше от посторонних взглядов. Сумасшедшие вообще произносят много опасных речей. Но на то они и психи, чтобы не понимать: нынче нужно быть особенно осторожным в том, что говоришь.
Он улыбнулся и вздернул брови.
– А теперь пойдемте, я покажу вам нашего Закованного Ученого. Он обитает через две палаты. Весьма образованный субъект.
Гибонс окинул мою одежду насмешливым взглядом.
– Доктор общего права из Кембриджа. Не получив должности, которой добивался, напал на директора своего колледжа и едва не отправил его к праотцам. К таким, как я, он вполне терпим, а вот образованных людей просто ненавидит. Видели бы вы его в гневе! Если вы войдете в его палату, он набросится на вас и вцепится в лицо. Его мы держим под неусыпным надзором, но я могу открыть смотровой глазок, чтобы вы поглядели на него.
– Нет уж, спасибо.
– Он любит рисовать карты и планы, а сейчас перепроектирует для нас систему канализации. Вы, наверное, заметили, как у нас пахнет?
– Да, весьма дурно.
Я услышал неподалеку звук голосов и узнал возбужденный, злой голос Дэниела Кайта.
– Где это? – спросил я.
– В гостиной. Они, должно быть, вошли через черный ход. Так вы точно не хотите посмотреть на нашего ученого? – спросил смотритель уже с явной издевкой.
– Нет, – резко ответил я, – не хочу. Отведите меня к Кайтам.
Гибонс проводил меня в маленькую комнату с расставленными кругом дешевыми стульями, обшарпанным столом и огнем, горящим на решетке жаровни. Стены каморки были голыми. Минни Кайт сидела на стуле с совершенно опустошенным видом, а ее супруг горячо спорил с пухлым, мрачного вида человеком в черной куртке без рукавов.
– Вы могли бы попытаться накормить его! – кричал Дэниел.
– Ага, еще чего! Чтобы один из моих смотрителей силком поднимал его с пола, а второй засовывал в рот еду? У них нет на это ни времени, ни желания. Он их пугает. Да он всех пугает! Лежит на полу, мычит, бормочет, зовет Бога… Неудивительно, что половина моих сотрудников считает его одержимым. Пищу ему приносят, а уж есть ее или нет – это его дело.
– Какие-то проблемы? – вмешался я в спор. – Вы, должно быть, главный смотритель Шоумс?
Когда толстяк повернулся ко мне, я представился:
– Я мастер Шардлейк, адвокат семьи Кайт.
Шоумс посмотрел сначала на меня, потом на Кайтов.
– Каким образом вы можете позволить себе адвокатов, если вы даже не в состоянии оплачивать мои счета? – агрессивно спросил он.
– Я назначен судом прошений.
– А-а, – фыркнул главный смотритель. – Адвокат бедняков! А по оснастке не скажешь, – добавил он, явно намекая на мою богатую одежду.
– Вот именно, – резко ответил я, – адвокат, который может опротестовать в суде выставляемые вами счета и поставить вопрос о неправильном лечении. Это случится завтра, если то, что я увижу здесь сегодня, мне не понравится.
Шоумс поглядел на меня своими глубоко посаженными поросячьими глазками.
– За мальчиком трудно ухаживать, он…
– Он нуждается только в питании, – проговорила Минни. – И чтобы кто-то набрасывал ему на плечи плед, когда он падает на пол.
Женщина повернулась ко мне:
– Здесь так холодно, а этот негодяй отказывается развести огонь.
– Огонь стоит денег!
Я повернулся к Кайтам:
– Мне хотелось бы увидеть Адама.
– Мы как раз собирались к нему.
– Отправляйтесь к нему, если угодно, только вы от него все равно ничего не добьетесь.
Толстяк буравил меня взглядом, и я понял: для этого человека Адам Кайт – всего лишь досадная помеха, и он не будет сожалеть, если тот отдаст Богу душу. Не пожалеет об этом и совет, у которого станет одной проблемой меньше.
– А потом, мастер Шоумс, – сказал я, – мне хотелось бы побеседовать с вами.
– Что ж, идите. Меня пока ждут другие дела.
Нас отвели к еще одной зеленой двери. Она была заперта. Шоумс отпер ее и заглянул в палату.
– Он в вашем распоряжении, – проговорил смотритель и удалился.
Я вошел следом за Дэниелом Кайтом в светлую комнату со стенами, выбеленными известкой, и частично открытыми ставнями на окнах. Как и говорила Минни, здесь царил пронизывающий холод, а также невыносимо тяжелый запах – смесь нечистот и немытой кожи. Из обстановки в палате была лишь низенькая кровать на колесиках и стул.
Обратившись лицом в угол, на коленях стоял мальчик-подросток с грязными черными волосами и что-то бормотал себе под нос. Слова текли так быстро, что их смысл было трудно уловить.
– Каюсь в моих грехах, каюсь… Послушай меня, пожалуйста… Послушай, во имя Иисуса…
На мальчике была рубашка с пятнами от пищи и кожаный джеркин[8]. Его колено охватывала железная скоба, от которой тянулась цепь к металлическому кольцу в полу. Минни подошла к мальчику и положила руки ему на плечи, но он этого даже не заметил и никак не отреагировал.
– Цепь нужна для того, чтобы он больше не сбегал на церковные дворы, – пояснил Дэниел.
Он не приблизился к сыну, а стоял неподвижно, повесив голову на грудь.
Я набрал в грудь воздуху и подошел к Адаму. Он был широкоплеч, но очень худ. Я присел и заглянул ему в лицо. Это было жалкое зрелище. Возможно, когда-то мальчик был красив, но сейчас на него было страшно смотреть. Брови вздернуты вверх в гримасе страдания, широко раскрытые, словно от ужаса, глаза невидящим взором смотрят в стену, с губ вместе со слюной срываются сбивчивые слова:
– Скажи мне, что я спасен! Яви мне милость свою!
Он на мгновение умолк, будто к чему-то прислушиваясь, а затем воскликнул с еще большим отчаянием:
– Господи! Прошу тебя!
– Адам, – умоляющим голосом позвала его мать. – Ты испачкался. Я принесла тебе чистую одежду.
Она попыталась поставить его на ноги, но Адам сопротивлялся и продолжал жаться в угол.
– Оставь меня! – сказал он, даже не взглянув на мать. – Я должен молиться!
– Он все время такой? – спросил я Минни.
– Теперь – да.
Она отпустила плечи сына, и мы оба встали.
– Он не хочет подниматься на ноги, а когда его пытаются заставить, издает такие жалостные вздохи, что сердце разрывается.
– Я попрошу своего друга доктора осмотреть Адама, – негромко проговорил я. – Хотя, откровенно говоря, пока он находится в таком состоянии, его вряд ли можно будет забрать отсюда.
– О нем нужно заботиться, – сказала женщина, – или он умрет.
– Я вижу это и поговорю с главным смотрителем Шоумсом.
– Если вы оставите нас ненадолго, сэр, я попытаюсь почистить его. Иди сюда, Дэниел, помоги мне поднять его.
Мужчина подошел к жене.
– Тогда я отправлюсь на переговоры со смотрителем прямо сейчас. Приходите в гостиную, когда закончите. Я буду ждать вас там.
Минни улыбнулась мне дрожащими губами:
– Благодарю вас, сэр.
Ее муж все так же отказывался встречаться со мной взглядом.
Я оставил их и отправился на поиски Шоумса, исполненный гнева на то, как Адаму позволяют барахтаться в собственных нечистотах. То страшное и неведомое, что повредило ум этого несчастного, оставалось за пределами моего понимания, но уж с ленивыми и продажными чиновниками я умел справляться.
Шоумса я нашел в его личном кабинете. Он пил пиво и смотрел на жаркий огонь, пылавший в большом камине. Услышав, как скрипнула дверь, он повернул голову и наградил меня свирепым взглядом.
– Я хочу, чтобы мальчика кормили! – рявкнул я. – Если понадобится, то и силой. Сейчас мать переодевает его, и я желаю, чтобы он оставался чистым. Вы должны за этим проследить. Я добьюсь судебного решения, в соответствии с которым этому пациенту будет обеспечен надлежащий уход, а счета по его содержанию будет оплачивать совет.
– А кто будет платить моим сотрудникам до той поры? Платить за работу, которую они выполняют, не говоря уж о том, что им приходится постоянно успокаивать других пациентов, которые нервничают из-за того, что среди них находится одержимый?
– Бедлам располагает собственными средствами. Кстати сказать, у вас в штате есть врач?
– Да, раз в две недели приходит доктор Фрит. Он увлечен составлением собственных микстур, но от них мало пользы. Была одна женщина-травница, она нравилась многим пациентам, но доктор Фрит ее прогнал. Назначение врачей – это вообще не моя обязанность. Этим занимается смотритель Метвис.
– А священник у вас есть?
– Эта должность вакантна с тех пор, как преставился старый викарий.
Я смотрел на его толстое красное злое лицо и думал о несчастных безумцах, судьбы которых вручили в руки его и таких, как он, ленивых и некомпетентных болванов.
– Я требую, чтобы в палате Адама Кайта разводили огонь.
– Вы заходите слишком далеко, сэр! – возмутился Шоумс. – Огонь – это непозволительная роскошь, и я не собираюсь оплачивать ее из средств Бедлама, иначе моя должность достанется смотрителю Метвису.
– В таком случае я добьюсь того, чтобы вам вообще запретили выставлять счета за услуги больницы.
Шоумс по-волчьи зыркнул на меня:
– Вы забрали чересчур много воли, бумажная душа.
– Не больше вашего. Ну так как?
– Ладно, я прикажу, чтобы у него разводили огонь.
– Я прослежу за этим.
С этими словами я развернулся и вышел.
Я вернулся в комнату для посетителей, сел и погрузился в глубокие раздумья. Вид Адама Кайта потряс меня. Что бы ни заставило рассудок мальчика помутиться, не могло быть и речи о том, чтобы добиваться у суда признания его compos mentis[9]. Оставалось только надеяться, что Гай хоть чем-то сможет помочь ему.
Дверь отворилась, и я поднял голову. Молодая женщина в сером халате смотрителя ввела в комнату седоволосую даму. Мне было странно видеть женщину-смотрителя, но я предположил, что они необходимы для ухода за пациентами женского пола. Значит, здесь все же не до конца утратили стыд.
Больная шла деревянной походкой, опустив голову на грудь. Смотрительница вела ее к стулу у окна. Добравшись до цели, пациентка брякнулась на стул и обмякла, тяжелая и безжизненная, как мешок с капустой. Увидев меня, смотрительница сделала книксен. На вид ей можно было дать тридцать с небольшим лет. Глубокие синие глаза и каштановые волосы, выбивавшиеся из-под белого чепца, делали ее несколько вытянутое лицо привлекательным. В нем угадывался характер.
– Вы позволите, чтобы Сисси немного посидела здесь, сэр? – спросила она.
– Разумеется.
– Она сегодня что-то хандрит, и мне не хочется оставлять ее одну в палате. Сисси, я захватила для вас иглу и нитки. Вы ведь любите штопать халаты?
Было странно видеть, как молодая женщина говорит со старухой так, будто та – маленькая девочка. Сисси подняла бессмысленный взгляд, и смотрительница вручила ей мешочек с вышиванием и рваный халат. Она положила халат на колени старой женщины и попыталась всунуть в ее толстые пальцы иглу с продетой в нее ниткой.
– Ну же, Сисси, ведь вы просто чудо что за мастерица! Покажите, как вы умеете шить.
Сисси с неохотой взяла иглу.
– Она не доставит вам хлопот.
Женщина снова присела и оставила меня наедине с Сисси, которая принялась шить, не поднимая на меня глаз.
«Значит, не все смотрители – бесчувственные скоты», – подумал я.
Вскоре вернулись Кайты. Я поднялся со стула и пересказал им свой разговор с Шоумсом.
– Значит, Адаму придется остаться здесь? – спросила Минни.
– До тех пор, пока его не приведут в чувство, находиться здесь для него безопаснее всего.
– Возможно, такова воля Господа, – сказал Дэниел Кайт и посмотрел на меня с неожиданным вызовом. – Иногда Всевышний посылает самые страшные испытания именно тем, кого любит больше других, как Иова. Так говорит преподобный Мифон. Может быть, это предупреждение людям, напоминание о близящемся конце света и о том, что они должны перестать грешить. Адам пугает людей, напоминает им о том, что они тоже должны молиться.
– Нет! – набросилась на мужа Минни. – Господь не стал бы столь жестоко испытывать несчастного, который так верит в него!
– Кто ты такая, чтобы решать за Господа? – фыркнул мужчина. – Если это не Бог, то сатана, и, значит, наш сын действительно одержим нечистым, как многие утверждают.
Они оба находились на грани срыва, и я видел это.
– Он очень болен, – мягко проговорил я.
– А вам откуда знать? – огрызнулся Дэниел Кайт. – Вы не истинный верующий!
Он посмотрел на жену, на меня, повернулся и вышел.
– Не сердитесь на него, сэр, – сказала Минни. – Он повсюду ищет ответы и не может их найти. Он очень любит нашего мальчика.
– Я понимаю, хозяюшка, и обещаю сделать все, что в моих силах. Теперь за Адамом будет надлежащий присмотр, а я прослежу, чтобы для бедняжки делалось все, что необходимо. Очень скоро я снова свяжусь с вами, а вы, если уход за вашим сыном не станет лучше, немедленно сообщите об этом мне.
– Непременно. Мы навещаем его каждый день.
Женщина сделала книксен и вышла следом за мужем. Я повернулся и увидел, что Сисси смотрит на меня с любопытством своими коровьими глазами. Встретившись со мной взглядом, она тут же опустила голову к своему шитью. Вскоре послышались шаги, и в комнату вошла смотрительница. Выражение ее лица было озабоченным.
– Я услышала громкие голоса, – сказала она. – С Сисси все нормально?
– Да. – Я виновато улыбнулся. – Это кричал один из моих клиентов.
Она подошла и посмотрела на работу Сисси.
– Отлично сделано! Халат будет как новенький.
Старая женщина поблагодарила ее улыбкой. Молодая вновь повернулась ко мне:
– Вы навещали Адама Кайта, сэр?
– Да.
– Как жаль его родителей!
Она поколебалась, бросила быстрый взгляд в сторону открытой двери и, понизив голос, сказала:
– Многие здесь боятся Адама. Боятся, что он одержим дьяволом. А смотритель Шоумс надеется на то, что, не получая лечения, он совсем захиреет и умрет. – Она наморщила лоб. – Шоумс – нехороший человек.
– Я только что преподал смотрителю Шоумсу примерный урок. У него будут крупные неприятности в суде, если он не обеспечит Адаму должного ухода. А вам спасибо за информацию. – Я улыбнулся женщине. – Как вас зовут?
– Эллен Феттиплейс, сэр.
Она поколебалась и спросила:
– Что за хворь у юного Адама? Я никогда не слышала о подобных случаях.
– Я тоже. Но у меня есть знакомый доктор, и он приедет, чтобы осмотреть мальчика. Он хороший человек.
– А вот от доктора Фрита нет никакого толку.
– Приятно видеть, что хоть одному смотрителю есть дело до своих подопечных.
Женщина вспыхнула:
– Вы очень добры, сэр.
– Как случилось, что вы стали здесь работать, Эллен?
Она подняла на меня взгляд и грустно улыбнулась:
– Я сама была пациенткой Бедлама.
– О-о! – изумленно протянул я.
Эта женщина производила впечатление самого вменяемого человека из всех, кого я встретил здесь сегодня.
– Мне предложили должность помощника смотрителя, когда мне… стало лучше.
– Вы не захотели уходить отсюда?
И снова грустная улыбка.
– Я никогда не смогу уйти отсюда, сэр. Я не покидала стен Бедлама вот уже десять лет. Здесь я и умру.