На следующий день я отправился на службу спозаранку. Родителям мальчика, помещенного в Бедлам, было назначено на девять. Информация о деле, которую мне прислали из суда общих тяжб, была хоть и разрозненной, но пугающей. «За поношение истинной веры в припадке безумия», как значилось в предписании, мальчика определил в Бедлам ни много ни мало сам Тайный совет, хотя претензий к парню не высказал даже епископский суд. Значит, дело политическое и, следовательно, в высшей степени опасное. Я попытался успокоиться, напомнив себе, что в любых действиях ни на шаг не отойду от норм и рамок юридической практики, но снова посетовал на судьбу за то, что заниматься этим делом выпало именно мне.
Из бумаг следовало, что мальчик, Адам Кайт, является сыном главного каменотеса и активного прихожанина церкви Святого Мартина, расположенной на Крик-лейн. Я отправил туда Барака, и тот, вернувшись, охарактеризовал тамошнего викария как «ругателя и визгуна».
Это само по себе было неутешительной новостью. Из опыта общения с духовными отцами я вынес убеждение, что они в большинстве своем упрямые, несговорчивые люди, которые вколачивают в собеседника библейские цитаты, как плотник гвозди.
Задумавшись, я по невнимательности наступил в лужу разлитых на мостовой помоев, поскользнулся и едва не упал. Кто-то засмеялся.
Во всех церквях города звонили колокола, возвещая о наступлении Пальмового воскресенья. В последнее время я ходил в церковь, только когда в этом возникала насущная необходимость. В следующее воскресенье я собирался наведаться в дом Божий, чтобы совершить ежегодную исповедь и причаститься. Не могу сказать, что я с нетерпением ожидал наступления этого дня.
Очередной каприз погоды принес оттепель, и Канцлер-лейн развезло не хуже проселочного тракта. Проходя через ворота Линкольнс-Инн, я думал, соизволит ли казначей хоть чуть-чуть раскошелиться, чтобы сделать Линкольнс-Инн неприступным для злоумышленников. Сторожу я, как и собирался, рассказал о том, как накануне ночью едва не столкнулся с незваным гостем.
Холодная капелька вдруг поползла по моему лицу. За ней – вторая, третья… Первый дождь после двух месяцев сплошных снегопадов. К тому моменту, когда я добрался до своей конторы, разразился настоящий ливень, и моя шапка промокла насквозь. К моему удивлению, Барак уже находился в приемной. Он развел огонь в камине и расположился за большим столом, приводя в порядок документы для завтрашнего судебного заседания. Столешница вокруг него была завалена прошениями, письменными показаниями, заявлениями. Красивое лицо моего помощника осунулось, глаза покраснели от недосыпа, щеки покрывала щетина.
– Ты бы побрился, а не то его честь удалит тебя из зала «за неуважение к суду».
Несмотря на мои грубоватые манеры, между нами существовала крепкая дружба. Мы познакомились, работая по заданию прошлого хозяина Барака, королевского министра Томаса Кромвеля. После того как три года назад Кромвеля казнили, Барак стал работать на меня и оказался хоть и нестандартным, но весьма эффективным помощником.
– Ладно, – проворчал он. – Родители писюна-психа скоро придут.
– Не называй его так, – велел я, просматривая подготовленные Бараком бумаги.
Все находилось в идеальном порядке, каждый документ сопровождала аннотация, написанная каллиграфическим, напоминающим вереницу крохотных паучков почерком Барака.
– Ты и в воскресенье сидишь на службе? И вчера наверняка тоже здесь был? Ты явно уделяешь бедняжке Тамазин меньше внимания, чем она заслуживает.
– За нее можете не волноваться, – буркнул мой помощник, встал и принялся собирать гроссбухи и документы.
Я смотрел на него и недоумевал, что могло случиться между ним и его женой, чтобы Барак дневал и, судя по его виду, даже ночевал на службе. Тамазин была замечательной женщиной, такой же энергичной и жизнелюбивой, как сам Барак. Они поженились в прошлом году, хотя произошло это несколько второпях. В связи с ее беременностью. Их сын умер в тот же день, когда родился. Барак продолжал вести себя в обычной для него манере грубоватой непочтительности, но теперь что-то странное звучало в его шутках, а иногда и появлялось в глазах. Я знал: потеря ребенка часто заставляет супругов крепче держаться друг за друга. А еще чаще – разводит.
– Ты видел родителей Адама Кайта вчера, когда они приходили договариваться о встрече. И отца семейства, и его супругу. Что они собой представляют?
Барак повернулся ко мне:
– Рабочие люди. Он каменотес. Начал с того, как велика милость Всевышнего, позволившего обратиться с их делом в суд прошений, поскольку Он никогда не оставляет своей благодатью тех, в чьей душе живет истинная вера. – Барак сморщил нос. – По-моему, они зациклены на Библии. Набожные люди, насколько я успел заметить, обычно выглядят весьма уверенными в себе, а эти Кайты больше напоминают парочку драных котов.
– Неудивительно, учитывая то, что случилось в их семье.
– Я понимаю.
Казалось, что Барак колеблется. Наконец он спросил:
– А вы что, и впрямь пойдете туда, где соберутся все эти припадочные, чтобы рвать на себе одежды и греметь своими цепями?
– Наверное. – Я снова заглянул в бумаги. – Мальчику семнадцать лет. Предстал перед Тайным советом третьего марта за необузданное и непристойное поведение в склепе Креста Благовествующего у собора Святого Павла, где «метался, издавая странные стоны и крики». Был направлен в Бедлам для излечения. Дальше – ничего. Никаких обследований состояния его здоровья врачом или консилиумом врачей не проводилось. Это против правил.
Барак устремил на меня очень серьезный взгляд:
– Ему еще повезло, что его не обвинили в ереси. Вспомните, что произошло с Ричардом Мекинсом и Джоном Коллинзом.
– Нынче совет ведет себя более осторожно.
Мекинс был пятнадцатилетним подмастерьем, которого сожгли на рыночной площади Смитфилда за то, что он посмел усомниться в присутствии плоти и крови Христовой в таинстве причастия. Дело Джона Коллинза было страшнее: этот юнец пустил стрелу в изваяние Христа внутри церкви. Многие посчитали его сумасшедшим, но, поскольку в прошлом году король выпустил эдикт, позволяющий казнить умалишенных, Коллинза тоже сожгли заживо. Жестокость этих расправ заставила народ ополчиться против стальной религиозной узды, с помощью которой епископ Боннер правил городом. С тех пор аутодафе не случались.
– Говорят, Боннер решил снова взяться за радикалов, – заметил Барак.
– То же самое я слышал вчера за ужином. А что думаешь обо всем этом ты, Джек?
У Барака до сих пор сохранились друзья среди тех субъектов, что работали на королевский суд, изображая из себя завсегдатаев таверн и пивнушек и рассказывая потом своим хозяевам о царящих в народе настроениях. Мне казалось, что совсем недавно он провел не один час, выпивая с этими сомнительными старыми приятелями.
Барак снова посмотрел на меня серьезным взглядом:
– Говорят, что теперь, когда Шотландия больше не представляет собой опасности, король хочет заключить союз с Испанией и пойти войной на Францию. Но для того чтобы стать приемлемым союзником для императора Карла, он должен проявить жесткость по отношению к еретикам. Вот почему он, по слухам, проталкивает через парламент закон, который запретит женщинам и простолюдинам читать Библию, а епископу Боннеру предоставит более широкие полномочия чинить расправы над лондонскими переводчиками Библии. По крайней мере, так толкуют в Уайтхолле, так что я на вашем месте был бы поосторожнее с этим делом.
– Понятно. Спасибо тебе.
Информация Барака ставила меня в еще более щекотливое положение. Я выдавил из себя улыбку:
– А вчера за ужином до меня дошел слух, что король присмотрел себе новую жену. Леди Латимер.
– Насколько мне известно, это правда. Но на сей раз у него, похоже, не все гладко. Он не по нраву этой даме.
– Она ему отказала? – изумился я.
– Так говорят. Ее можно понять. У короля покрыты язвами обе ноги, и по Уайтхоллу он передвигается в основном на носилках. С каждым годом он становится все толще, а его характер – все хуже. Кроме того, болтают, что ее сердце уже принадлежит кому-то другому.
– Кому же?
– Об этом ничего не известно.
Поколебавшись, Барак добавил:
– Возможно, для этого дурня Кайта было бы лучше остаться в Бедламе. Да и для вас тоже. По крайней мере, тогда вам не пришлось бы снова связываться с Тайным советом.
Мне оставалось лишь вздохнуть.
– Я адвокат и действую в рамках закона.
– У вас не получится прикрываться законом, коли в деле замешаны такие люди. Вы сами это знаете.
Бараку, как, собственно, и мне, было неуютно от одной мысли, что опять придется иметь дело с могущественными врагами, которых мы нажили в прошлом. Ведь в Тайном совете заседали и герцог Норфолкский, и Ричард Рич.
– Мне просто не повезло, что это дело досталось именно мне, а не Хэрриотту, – сказал я. – Но поскольку так уж случилось, вести его буду я, причем с превеликой осторожностью. Я возьму бумаги к завтрашнему заседанию, а ты, как только появятся Кайты, проводи их сразу ко мне.
Слова Барака растревожили меня. Я прошел в свой кабинет, закрыл дверь и приблизился к разделенному надвое оконному проему. Дождь припустил еще сильнее, заливая стекло и не позволяя толком разглядеть Гейтхаус-корт. Я слегка поежился. Стук дождя, барабанящего в окно, неизменно воскрешал в памяти ту ужасную ночь, когда, ровно полтора года назад, я в первый и последний раз в жизни убил человека. Спасая собственную жизнь. И все равно ужасный предсмертный хрип до сих пор преследовал меня. Я глубоко вздохнул. Увы, от хорошего настроения вчерашнего вечера не осталось и следа. Может, ощутив себя счастливым, пусть даже ненадолго, я сам себя сглазил?
Бедлам, думал я. Само это название вызывало у жителей Лондона страх и отвращение. В течение долгого времени Вифлеемская больница являлась единственным в городе медицинским заведением, где лечили умалишенных. Хотя сумасшедшие были обычным явлением на улицах Лондона и почти у каждого горожанина имелись знакомые семьи, в которых кто-то тронулся умом, люди старались держаться от помешанных подальше. Их боялись не только потому, что считали опасными или, хуже того, одержимыми. Просто они являлись живым напоминанием, что безумие может настигнуть любого – внезапно и приняв одну из тысячи ужасных форм. Вот почему Роджер так боялся, что проявившиеся у него симптомы являются предвестниками падучей. В Бедлам, насколько мне известно, помещали только самых тяжелых больных. Некоторые были выходцами из богатых семей, другие содержались там за счет благотворительных взносов. А время от времени туда – с глаз долой – сажали таких, как Адам Кайт, оказавшихся костью в горле властей предержащих.
В дверь постучали, и Барак впустил супружескую пару средних лет. Я удивился, увидев, что вместе с ними в кабинет вошел и некто третий – священнослужитель в длинной рясе. Он был высок и худ, с густыми бровями, пышной седеющей шевелюрой и красным холерическим лицом. Муж и жена были одеты во все черное и имели подавленный вид. Маленькая хрупкая женщина напоминала птичку и еле удерживалась от рыданий. Ее муж был высоким широкоплечим мужчиной с обветренным лицом. Он поклонился, она сделала глубокий реверанс. Церковник окинул меня холодным оценивающим взглядом. Похоже, его не впечатлили ни Линкольнс-Инн, ни моя черная мантия, ни кабинет, заставленный книгами по юриспруденции.
– Я адвокат высшей категории Шардлейк. А вы, должно быть, мастер и госпожа Кайт?
Я улыбнулся, пытаясь помочь супругам расслабиться и почувствовать себя свободнее. Обычно сопровождающий бывает наиболее агрессивной стороной. Скорее всего, церковник, пожаловавший ко мне вместе с четой Кайт, является их приходским священником, и именно от него следует ожидать проблем.
– Дэниел Кайт, к вашим услугам, – представился мужчина, поклонившись. – А это моя жена Минни.
Женщина вновь присела и неуверенно улыбнулась.
– Мы очень благодарны вам за то, что вы решили потратить на нас воскресенье, – добавил Кайт.
– Пальмовое воскресенье, – с гримасой отвращения уточнил церковник. – По крайней мере, если уж мы оказались здесь, нам не придется лицезреть все эти папистские церемонии.
Он с вызовом посмотрел на меня.
– Я Сэмюель Мифон. Эта несчастная семья – мои прихожане.
– Прошу вас, садитесь, – предложил я.
Они рядком сели на лавку, причем Мифон оказался посередине. Минни нервно подвернула полы своего платья.
– Я ознакомился с бумагами, поступившими из суда, – сообщил я, – но в них содержатся лишь голые факты. Расскажите мне о том, что произошло с вашим сыном, с самого начала и во всех подробностях.
Дэниел Кайт бросил нервный взгляд на Мифона.
– Я предпочел бы услышать это от вас и вашей супруги, – поспешно вставил я. – Не сочтите за неуважение к преподобному, но свидетельства из первых рук наиболее ценные.
Мифон слегка поморщился, но кивнул, дозволяя мастеру Кайту говорить.
– Еще полгода назад наш сын Адам был великолепным парнем, полным жизни, здоровым. Для нас он благословение Господне, поскольку других детей у нас нет. Он работал подмастерьем в моей мастерской на рынке Биллингсгейт.
– Вы каменотес?
– Главный каменотес, с вашего позволения.
Несмотря на то что мужчина пребывал в расстроенных чувствах, в его голосе прозвучала нотка гордости. Я взглянул на его руки. Они были большими, заскорузлыми, испещренными шрамами.
– Я надеялся на то, что Адам пойдет по моим стопам и унаследует семейный бизнес. Он был на редкость трудолюбивым. И рьяным прихожанином нашей церкви.
– Истинно так, – с торжественным видом кивнул преподобный Мифон.
– Мы приверженцы истинной Библии, сэр, – с вызовом пояснил Кайт.
– Как бы ни смотрел на нас этот греховный мир, – добавил Мифон, метнув в меня яростный взгляд из-под кустистых бровей.
– Все, что вы сообщите мне относительно ваших религиозных убеждений, будет сохранено мною в тайне, – пообещал я.
– Как я погляжу, вы не веруете так, как веруем мы, сэр.
В голосе Дэниела Кайта прозвучала даже не злость, а жалость.
– Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать мои воззрения, – с натянутой улыбкой заметил я.
Мифон вновь пронзил меня взглядом:
– Я вижу, Господь обидел вас, сэр, но уверен: Он сделал это лишь для того, чтобы вы имели возможность обратиться к Нему за помощью.
Во мне стала закипать злость. С какой стати этот незнакомец берет на себя смелость рассуждать о моем горбе? Дальнейшие разглагольствования церковника решительно пресекла Минни Кайт.
– Мы, сэр, хотим только одного, – сказала она, – чтобы вы помогли нашему бедному мальчику. Так скажите, может ли закон помочь нам?
– Но для начала вы расскажите мне обо всем, что произошло. Прямо, подробно и без утаек.
Минни съежилась от резких звуков моего голоса. Ее супруг, поколебавшись, продолжил свой рассказ:
– Я уже сказал вам, что Адам был замечательным мальчиком. Но примерно с полгода назад он вдруг сделался тихим, стал грустить, замыкаться в себе. Это не могло не беспокоить нас с матерью. Как-то раз я оставил его одного в мастерской. Когда я вернулся, он стоял в углу на коленях и молился, умоляя Всевышнего простить ему грехи. «Почему ты занят этим сейчас, Адам? – спросил я его. – Господь отвел одно время для работы и другое – для молитвы». Тогда сын подчинился, хотя мне показалось, что, поднимаясь с колен, он издал такой тяжелый вздох, какого я не слышал никогда прежде.
– Но с тех пор мы неоднократно слышали от него эти вздохи, – вставила Минни.
– Вот как все это начиналось. Мы всегда поощряли Адама в его стремлении возносить молитвы Господу, но с того момента он вообще ничем, кроме этого, не занимался.
Голос Кайта дрогнул, и мне передался страх, затаившийся на дне души этого человека.
– В любое время суток, в любом месте, хоть в мастерской, хоть в дружеской компании, он мог вдруг бухнуться на колени и начать молиться. Истово, одержимо, прося Всевышнего отпустить его грехи и дать ему знак, если он спасен. Доходило до того, что он отказывался есть и лежал скрючившись в углу мастерской. Мы пытались поднять его, но он сопротивлялся и отказывался вставать, поджимая ноги. А когда все же вставал, каждый раз испускал этот ужасающий вздох.
– В нем звучало отчаяние, – добавила Минни, – безысходность.
Она опустила голову, пряча слезы.
– Наш сын уверен в том, что он одержим, сэр, – проговорил Кайт, глядя на меня.
Я смотрел на троицу, сидевшую в кабинете. Как мне было известно, религиозные фанатики, разделявшие воззрения Лютера, считали, что человечество делится на спасенных и проклятых, что только те, которые придут к Нему через Библию, обретут спасение в день Страшного суда. Остальное человечество обречено гореть в геенне огненной на вечные времена. А день Страшного суда, конец света, предсказанный в Книге Откровения, должен был наступить, по их мнению, в самом скором будущем.
Я был почти благодарен Мифону за то, что тот нарушил затянувшееся молчание.
– Эти добрые люди привели своего сына ко мне, – заговорил он. – Я беседовал с Адамом, пытался убедить его в том, что иногда Господь посылает сомнения тем, кого любит больше других, чтобы испытать крепость их духа. Я провел с ним полных два дня в посте и молитвах, но так и не смог пробиться к его душе. – Преподобный покачал головой с видом полного отчаяния. – Он сопротивлялся всем моим усилиям.
Минни подняла на меня взгляд. Ее лицо было потерянным и безжизненным.
– К тому времени от Адама остались лишь кожа да кости. Мне приходилось кормить его с ложечки, пока муж держал его, чтобы он снова не бухнулся на пол. «Я должен молиться! – беспрестанно твердил он. – Я не спасен!» Подумать только, слова «молитва» и «спасение» стали вызывать во мне ужас!
– Какие грехи Адам приписывал себе? – спокойно осведомился я.
– Этого он не говорил. Похоже, ему казалось, что он совершил все возможные грехи. До этого он был простым жизнерадостным парнем, иногда шумным, беспечным, но не более того. Он никогда не делал ничего плохого.
– А потом стал убегать из дома, – заговорил Дэниел Кайт. – Прятался в дальних улицах и пустынных закоулках, где никто не мог помешать ему молиться. Нам приходилось в буквальном смысле охотиться на него.
– Мы боялись, что он замерзнет до смерти, – вставила Минни. – Он убегал, даже не надев шубы, и мы искали сына по отпечаткам его босых ног на снегу.
С неожиданной для меня яростью женщина ударила себя кулачком по колену.
– О, как он только мог поступать столь жестоко со своими бедными родителями? Вот это и есть настоящий грех!
Мужчина положил натруженную ладонь на руку жены:
– Ну же, Минни. Имей веру. Господь ниспошлет нам ответ.
Он повернулся ко мне:
– Десять дней назад, когда на дворе бесилась такая вьюга, что нормальный человек и носа из дома не высунет, Адам пропал. Я в последнее время держал сына в мастерской, чтобы не спускать с него глаз, но он стал проворным, как обезьяна, и стоило мне отвернуться, как он отпер дверь, выскользнул на улицу – и поминай как звали. Где мы только не искали его! Но так и не нашли. А вечером того же дня к нам заявился чиновник от епископа Боннера и сообщил, что Адама нашли стоящим на коленях прямо в снегу перед Крестом Благовествующим во дворе собора Святого Павла и умоляющим Всевышнего послать ему знак, что он спасен и будет вместе с другими избранными допущен в райские кущи. Он кричал, что близится конец света, молил Господа и Иисуса Христа не низвергать его в геенну огненную в день Страшного суда.
Минни не выдержала и разрыдалась, ее муж умолк. Было видно, что его тоже переполняют эмоции. Глубину страданий этих простых людей было невозможно измерить, а то, что сотворил их сын, являлось чрезвычайно опасным. В собор Святого Павла допускались только священнослужители. Религиозная доктрина короля состояла в том, что sola fide, «только вера», не способна обеспечить человеку царствие небесное. Даже теория о разделении человечества на спасенных и проклятых была менее ортодоксальной.
Я посмотрел на Мифона. Тот сидел с хмурым видом и задумчиво перебирал пальцами густые волосы на макушке.
– Когда же Адам предстал перед Тайным советом? – Я мягко попытался вернуть Дэниела Кайта к нашему делу.
– Да-да, – спохватился тот. – Его привезли туда из епископской тюрьмы. Вызвали и меня. Я приехал во дворец на Уайтхолл. Там, в большой комнате с пышным убранством, за столом сидели четверо мужчин в богатых одеждах. – Голос Дэниела дрогнул, на лбу выступили капельки пота. – Там был Адам, закованный в цепи, а с ним – тюремщик. – Он бросил взгляд на своего викария. – Преподобный Мифон тоже пришел туда, но ему не дали говорить.
– Они бы не стали меня слушать, – сказал Мифон и добавил с презрительной гримасой: – Да я на это и не рассчитывал.
Мысленно согласившись с преподобным, я спросил:
– Кто были те люди?
– В белых одеждах сидел архиепископ Кранмер. Я видел его, когда он служил мессу в соборе Святого Павла. Рядом еще один церковник, крупный мужчина злого вида, с каштановыми волосами. Одежды двух других, как мне помнится, были отделаны мехами и драгоценными каменьями. Один был маленьким, с пронзительным голосом, у другого – длинная бурая борода и худое лицо.
Я медленно кивнул. Маленьким бледным человечком, вероятно, был сэр Ричард Рич, бывший протеже Томаса Кромвеля, злобный двурушник, который после падения Кромвеля сразу же переметнулся в стан консерваторов. Второй по описанию напоминал лорда Хартфорда, брата последней королевы и реформатора. Церковником со злым лицом был, несомненно, лондонский епископ Боннер.
– Что они вам сказали?
– Они спросили, каким образом Адам оказался в подобном состоянии, и я честно рассказал им все, что знал. Бледный мужчина сказал, что это похоже на ересь и мальчика необходимо сжечь. А в следующий момент, раньше, чем надзиратель успел удержать его, Адам соскользнул на пол и стал фанатично молиться о спасении души. Члены совета велели ему встать, но он обращал на них не больше внимания, чем если бы они были мухами. Тогда архиепископ сказал, что Адам явно не в своем уме и его нужно отправить в Бедлам, чтобы парня там подлечили. Бледный все пытался обвинить Адама в ереси, но остальные не соглашались.
– Понятно, – в раздумье кивнул я.
Видимо, Рич решил, что сожжение еще одного радикального протестанта прибавит ему очков в глазах традиционалистов. А вот Кранмер, помимо того, что был от природы добросердечным человеком, не хотел, чтобы на улицах Лондона опять запылали костры. Заключить Адама в Бедлам означало решить проблему без шума и хотя бы на первое время.
– Это заставляет меня задать один важнейший вопрос. – Я поочередно посмотрел на каждого из родителей. – Адам действительно безумен?
– Думаю, что да, – пролепетала Минни.
– Если он умственно здоров, сэр, мы опасаемся, что дело может обернуться еще хуже.
– Хуже? – переспросил я.
– Одержимость, – сказал, как отрезал, Мифон. – Вот чего я боюсь. А вдруг в юношу вселился нечистый и заставляет его прилюдно высмеивать милосердие Господа нашего? Если дело обстоит именно так, то я сумею спасти Адама, только постоянно находясь рядом с ним, усердно молясь вместе с ним, сражаясь за него с дьяволом.
– А вы в это верите? – спросил я каменотеса.
Тот переглянулся с Мифоном и закрыл лицо своими большими руками.
– Я не знаю, сэр. Да поможет Всевышний моему бедному сыну, если это правда.
– Думаю, Адам сейчас пребывает в великой растерянности и страхе.
Минни встретилась взглядом с викарием, и я понял, что духом она сильнее своего благоверного. Женщина повернулась ко мне:
– Но в чем бы ни заключалась истина, пребывание в Бедламе убьет его. Адам заперт в промозглой одиночной камере, где нет огня и царит постоянный холод. Он ничего не делает для себя. Он лишь лежит скорчившись и на полу молится, молится. А нам разрешено проводить с ним всего лишь один час в день. С нас требуют плату за его содержание – три шиллинга в месяц, больше, чем мы можем себе позволить. Но даже получая эти деньги, они не заставляют его кушать и ухаживать за собой. Надзиратель будет только счастлив, если наш мальчик умрет. – Минни посмотрела на меня умоляющим взглядом. – Они боятся Адама.
– Из-за того, что он может быть одержим?
Она кивнула.
– А вы в этом сомневаетесь?
– Не знаю. Я ничего не знаю. Но если Адам останется в Бедламе, он умрет.
– Его должны выпустить под мою ответственность, – проговорил Мифон, – но они на это не пойдут. Только не эти вероотступники и паписты, окопавшиеся в Тайном совете.
– Значит, по крайней мере в одном мы сошлись, – подытожил я. – Парня необходимо вытащить из Бедлама.
– Да-да, – с готовностью закивал отец мальчика, обрадовавшись тому, что почувствовал хоть какую-то почву под ногами.
Некоторое время я молча размышлял, а потом неспешно заговорил:
– В этом деле я вижу две проблемы. Одна – юридическая. Любой, кто не в состоянии позволить себе адвоката, имеет право потребовать рассмотрения дела судом прошений. Однако судья может заявить, что это дело государственной важности, и тогда его вновь будет рассматривать Тайный совет. Но с другой стороны, если у вас нет возможности платить суммы, которые требуют за содержание вашего сына в Бедламе, суд может постановить, чтобы их вносил совет. Кроме того, суд может вмешаться и прекратить лечение, если сочтет его неудовлетворительным. А вот добиться того, чтобы Адама выпустили, дело гораздо более сложное.
Я сделал глубокий вдох.
– Что будет, если его отпустят? Вдруг он снова сбежит? Вдруг опять произойдет то, что уже было возле собора Святого Павла? В конце концов его обвинят в ереси. Если посмотреть на положение дел с этой точки зрения, то Бедлам вполне может оказаться наиболее безопасным местом для Адама при условии, что его не удастся привести в чувство. Связываться с Тайным советом очень опасно.
Я не стал напоминать про бедного Джона Коллинза, но по лицам собеседников видел, что они и сами не забыли, какая ужасная участь постигла того несчастного.
– Его должны выпустить из этого ужасного места, – настаивал Мифон. – Единственное лечение для бедного Адама заключается в том, чтобы он понял: Господь ниспослал ему эти испытания, и он не должен ставить под сомнение Его милость. Если же в Адама вошел дьявол или его мозг оказался поврежден по какой-то иной причине, только я смогу излечить его с помощью своих собратьев по вере.
Преподобный посмотрел на родителей Адама.
– Аминь! – произнес Дэниел Кайт, а Минни молча опустила глаза долу.
– Его не выпустят до тех пор, пока совет не убедится в его нормальности, – заметил я. – Но кое-что я все же могу сделать. У меня есть один знакомый врач, очень умный человек, который наверняка сумеет подобраться к Адаму и, может быть, даже помочь ему.
– Нет! – решительно мотнул головой Дэниел Кайт. – Все врачи безбожники!
– К моему другу это не относится, – поспешил я успокоить каменотеса.
Я счел за благо не сообщать о том, что мой друг Гай раньше был монахом, а в душе до сих пор продолжал оставаться католиком.
Мой ответ не развеял сомнений главы семейства, но его жена с облегчением выдохнула.
– Приведите его, сэр, мы согласны на все. Вот только у нас нет денег, чтобы заплатить ему…
– Я уверен, тут можно будет что-нибудь придумать.
Женщина посмотрела на мужа. Он помялся, бросил быстрый взгляд на Мифона и сказал:
– Это не повредит, сэр. Хуже уже точно не будет.
Судя по лицу преподобного, он собирался что-то возразить, но я не позволил ему сделать этого, поспешив заметить:
– Разумеется, с точки зрения интересов Адама дело это весьма щекотливое. Я, со своей стороны, буду держать его на контроле и побеспокоюсь о том, чтобы плату за лечение с вас не брали. В суде прошений сейчас скопилось так много дел, что судья буквально не разгибается, чтобы разгрести эти завалы. Но если мы представим наше дело как не терпящее отлагательств и нам улыбнется удача, надеюсь, примерно в течение недели оно может быть рассмотрено.
– Благодарю вас, сэр, – сказала Минни.
– Но я даже не стану пытаться подать прошение об освобождении Адама, если не появятся данные об улучшении его психического состояния. – Я посмотрел на Мифона. – Такое прошение будет неизбежно отклонено.
– В таком случае нам, видимо, не остается ничего другого, кроме как дождаться вердикта докторов.
Он говорил ровным голосом, но взгляд оставался враждебным.
– А я тем временем нанесу визит в Бедлам. Нагоню страху на его смотрителей, а заодно навещу Адама.
Супруги обменялись удивленными взглядами.
– Это будет очень благородно с вашей стороны, сэр, – сказал Дэниел Кайт. – Но должен вас предупредить: безумие моего несчастного сына являет собой ужасающее зрелище.
– За свою жизнь мне пришлось много чего повидать, – ответил я, хотя, признаться, при мысли о предстоящем визите в Бедлам по коже начинали бегать мурашки.
– Мы отправляемся к Адаму завтра в девять утра, сэр, – сообщила Минни. – Может, вы поедете вместе с нами?
– Да, перед заседанием суда у меня как раз будет свободное время.
– Вы знаете, как туда добраться, сэр? Проедете через Бишопсгейт и сразу же ищите ворота Бедлама.
– Непременно приеду. – Улыбнувшись, я поднялся из-за стола. – Я сделаю все, что в моих силах, но повторяю: дело крайне сложное.
Я проводил гостей в приемную, но Мифон задержался в дверях и негромко проговорил:
– Не думаю, что от вашего доктора будет прок. Пути Господни неисповедимы, и через все испытания и преследования Он в итоге приведет к миру истинных христиан. Включая Адама.
Зеленые глаза преподобного горели под кустистыми бровями, и все же мне в голову пришло, что есть в нем какое-то актерство, словно он играет роль Добродетели в пьесе, зрителем которой является весь Лондон.
– Действительно, – согласно кивнул я. – Молюсь о том, чтобы бедный юноша обрел мир в своей душе.
– Сейчас мы отправляемся в нашу церковь и тоже будем усердно молиться за него.
После того как за ними закрылась дверь, я еще раз просмотрел бумаги и подошел к окну. По двору, заливаемому дождем, брели Кайты, нагнув голову и придерживая головной убор.
– Он не один из нас, – услышал я голос преподобного Мифона. – Он не обретет спасения в конце пути.
Они дошли до ворот и скрылись из вида.
Несомненно одно: теперь я в ответе за Адама Кайта. Именно мне придется решать, что в наибольшей степени отвечает его интересам, и скорейшее освобождение из Бедлама вряд ли входит в эту категорию, что бы там ни толковал Мифон. Для Минни Кайт благополучие сына важнее всего, поэтому, уверен, она должна прислушаться к моему мнению.
Я вышел в приемную. Барак сидел за столом и, хмурясь, смотрел на огонь. Когда я окликнул его, он вздрогнул от неожиданности.
– У тебя очень задумчивый вид, – сказал я.
– Я просто размышлял над тем, отправиться ли к брадобрею прямо сейчас или дождаться, пока закончится дождь. Тот викарий так посмотрел на меня, когда вошел…
– Ручаюсь, он разглядел в тебе безбожника. Я слышал, как он по доброте душевной обрек меня на вечные муки, когда проходил мимо окна кабинета. – Я вздохнул. – Для меня очевидно, что это он запер Адама в комнате и в течение двух дней молился вместе с ним. Довел парня до полного истощения, хотя от того и так уже оставались кожа да кости. Иногда я задумываюсь: а может, если Боннер вычистит побольше таких типов, это будет не так уж плохо?
Перехватив удивленный взгляд Барака, я поспешил успокоить его:
– Не пугайся, это я так шучу. – Из моей груди снова вырвался вздох. – А если говорить серьезно, я пытаюсь понять, есть ли у этих людей будущее и неужели религиозная реформа сделает их своими марионетками? И от этих мыслей мне становится страшно.
– Но вы все же взяли дело?
– Я обязан взять его, но можешь не волноваться, я буду очень осторожен. Я хочу, чтобы мальчика посмотрел Гай, но сначала должен сам повидаться с Адамом.
– В Бедламе?
– Да, – в третий раз вздохнул я. – Завтра.
– Хотите, я поеду с вами?
– Нет, я должен быть один. Но все равно спасибо за предложение.
– Жалко, – понурился Барак. – Мне хотелось проверить, правду ли говорят, что вопли и завывания больных слышны аж на противоположной стороне улицы, отчего прохожие пускаются бежать подальше от этого страшного места.