– Приду домой, выдохну, а руки отвисают. В плечах ноет, в спине ломит, голова гудит. Надо что-то на вечер приготовить. То ли картошку на сале, то ли помять. А может, лучше ну ее, и макароны сварить? Ой, замаялась, устала в доску. Вчера, пока пять грядок со свеклой выполола, чуть душу Богу не отдала. Жара стоит, что на Сахаре. Пот ручьем, спина зудит, ноги замлели, а делать надо. Пока корову подоишь, пока у поросей почистишь, куру зарубила, суп сварила. А мои одно и то же каждый день не едят. Им, как в ресторане, подавай все новое, свежее. Да я б лучше одна жила, чем на такую свору кухарить. Я уже на эту кухню глядеть не могу, не то чтобы там за столом сидеть. Вот как раньше было: поставят родители пятилитровую кастрюлю с капустой, не хочешь есть, значит, не голодный. А мы со своими носимся, как наседки: блинчики с утра, суп гороховый к обеду, картошку к вечеру. У всех дети как дети, жуют все подряд, а мой Пашка от лука вареного нос воротит. У нас всегда все все ели, а этот лук выкладывает по краю тарелки и морковку на стол, а меня аж псих берет. А я старалась, готовила, а он еду свиньям отдает. Ой, сейчас приду и опять как белка в колесе. Одно и то же, одно и то же. С малым уроки делать – психом стать можно. А он у меня такой несмышленый, что в уме ничего не откладывается. И в кого только такой уродился? Дважды два сложить не может, по русскому – ошибка на ошибке, запятые куда ставить не знает. Я ему: «Тута ставь», а он нет-нет да и тама закорючку свою тыкнет. По ручонкам настучу, он ревет, а меня злость берет. Вот так родишь, душу вложишь, а они от рук отбиваются. Кто в тюрьму, а кто и в бутылку заглядывает. Ой, сил моих больше нет. Постирать, погладить, полы месяц не мыла. Завтра еще на дачу эту проклятущую ползти, чтоб она сгорела к чертовой матери. Я своему вдалбливаю, чтобы дачу продал и деньги на книжку положил, скоро, глядишь, Варька заневестится, приданое заранее готовить надо, а он отмахивается. Дача от бабки по наследству досталась. Бабка у него из городских была. А родители в итоге из города в деревню переехали. Огород большой, урожайный, нет бы от развалюхи избавиться, но бабка упертая была, руки в боки и горой за эту халупу стояла. Бабки нет, а избушка на месте. Сыпется вся, гниет. Ой, такие деньги пропадают. У мужа сердце барахлит. А меньше надо было пить и курить в юности. А с кого ему пример было брать? Батька у него такой же придурь был. Всю жизнь по соседям и бабам таскался. Придет с посевной в первый день и давай обмывать Васькиного мальца, который вчера народился, Толиковского отца, которого год назад похоронили, Гришкиного бычка, что на днях освежевают, Витькин трактор, что на той неделе починили. Напьется, баян в руки и на улицу, народ веселить частушками срамными. Мать у моего злая как собака, на всех кидается. Придет к нам с утра пораньше и давай о своей старшей дочери: ля-ля-ля, ля-ля-ля. Надоела. Слава богу мы в соседнее село переехали и горя не знаем. Ни родителей, ни соседок, которые постоянно в моем дворе паслись и за Федькой ухлестывали. А я молодая дура была, хиханьки да хаханьки. Одна белобрысая к нему клинья подбивала и чуть не увела, пока я со старшей по поликлиникам возилась, а другая все подкармливала. Приезжаю с девкой на руках, а в хате чисто, убрано. Я уж думала, свекровка распорядилась, а нет. Позже узнаю, что это Галька-скотница вечерами наведывается, щи-борщи ему варит да беленькую на стол ставит. Ну я ее за космы и потягала, чтоб неповадно было. Пусть себе мужика путного сыщет и так же вкусно потчует. Она ж потом оправдываться прибегала, мол, Федька на днях шибко разбился, когда крышу чинил, а мне что? Мой мужик – и все тут. Не смей трогать то, что тебе не положено. Ой, а сколько я намучилась с девкой своей, батюшки, не понос, так золотуха. То корь, то краснуха, то простудное заболевание. Что не день, то «праздник»! Лечишь, лечишь, неделя пройдет, и опять сопли по колено. Одно и то же, одно и тоже. С Пашкой все ж полегче было. Пару раз с воспалением полежали, раза три отит, насморк у него постоянный, так я хоть вздохнула с облегчением. Гора с плеч. Вырос оболтус, уже в пятом классе. Учителя его хвалят за старания, а у меня сердце кровью обливается. Не дай Бог вырастет, как батька свой, что в молодости куролесил, так до старости с больным сердечком и проживет. Наследственность у них в роду плохая. Что не сердце, то желудок. Это им нельзя, то не жарь, только парь. Тьфу, и какого лешего я за него пошла? В молодости такой славный был. Ухаживал красиво. Позовет на сеновал, звезды ночью поглядеть, прихватит с собой батькин баян и давай частушки матерные напевать. А я лежу, на звездочки смотрю и вздыхаю. Счастливая, значит. Радуюсь, как рыба на мотыля, об свадьбе думаю. Мечтаю детками обзавестись и корову купить, чтоб молока вволю. Дровами запастись, банок накрутить да вареньица, и побольше. Ох, и охочая я до клубничного… До сих пор балуюсь: булку белую намажу, сверху жирной сметанкой сдобрю, чаю со зверобоем налью, сяду у печки, и душа радуется. В окошко уставлюсь, а стекло инеем затянулось, а я булку прикусываю, чайку глотну и узоры те разглядываю. Детки прибегут, обнимут, в щеки поцелуют, каждый о своем рассказывает наперебой, а в печке береза трещит, в трубе ветер нагульный завывает, а я прижмусь к кладке спиной, и так мне хорошо от этого делается, что аж плакать хочется…
Григорьевна так растрогалась своим рассказом, что ненароком прослезилась. Очнувшись от тяжелой тишины, нависшей в битком забитом сельпо, она оглянулась и увидела десятки изумленных глаз, уставившихся на нее из длинной очереди.
– Не буду я картошку жарить, – вслух сказала она, подойдя к продавщице Глашке. – Лучше семью выпечкой порадую.