Айрис Энгельбрехт решает идти в столовую вместе со мной. По какой-то причине – возможно, из-за схожей комплекции – она идет в пяти шагах позади меня.
– Ты еще там, Айрис?
– Здесь я.
Даже эту пару слов ей удается произнести жалким и обиженным тоном. Она Иа-Иа нашей школы. И она очень много говорит об излишнем весе. Я однозначно не заинтересована в том, чтобы сделаться Официальным Представителем Толстушек, кем именно, кажется, Айрис меня считает, как и Скандальной-Толстухой с Самомнением. Это в десять раз хуже, чем Толстуха-Грубиянка или Лучшая Подруга-Пышка. Подобная роль подразумевает массу ожиданий и надежд, а мне меньше всего хочется брать на себя ответственность и помогать кому-то одолевать превратности средней школы.
Я направляюсь к столику у окна, за которым сидят Бейли Бишоп и Джейви Де Кастро, когда замечаю Дэйва Камински в черной шапочке на почти белых волосах. Айрис тянет меня за рукав:
– Пойдем отсюда.
Я разворачиваюсь и иду в противоположном направлении, а бедная Айрис плетется сзади. Я с шумом налетаю на одного из дружков Камински, который вместе с ним сидел на трибуне. Он высокий, долговязый и худой, с золотисто-коричневой кожей и темно-каштановыми волосами, которые торчат в разные стороны, напоминая вспышку на солнце.
Прежде чем я успеваю уступить ему дорогу, он произносит:
– Извини.
В глазах у него какая-то озабоченность и печаль, словно он только что потерял лучшего друга.
– Нет, это ты извини, – отвечаю я и делаю шаг в сторону, чтобы обойти его. Но он шагает туда же. Я ступаю в другую сторону, и он тоже. И я думаю, до чего смешно мы, наверное, выглядим, когда слышу, как где-то у меня за правым плечом Дэйв Камински орет:
– ЗАШИБИСЬ, НАЧАЛОСЬ!
На какое-то мгновение мне кажется, что этот парень вырубится прямо предо мной. Он снова повторяет:
– Извини.
И тут же бросается ко мне, вцепившись в меня, словно утопающий за соломинку.
Я настолько поражена, что даже шевельнуться не могу. Вместо этого я совершаю стремительное путешествие во времени и оказываюсь на семейном отдыхе, когда мне было девять лет. Мама, папа, тетушки, двоюродные братья и сестры вместе со мной отправились на пляж на побережье в Северной Каролине. День выдался жарким, и все мы купались. На мне был мой любимый купальник в розово-желтую клетку. Я плескалась на мелководье, и, пока плавала, у меня к ноге прилепилась медуза. Да так крепко, словно приклеилась, так что меня пришлось выносить из воды и буквально отдирать это чудовище, и мне казалось, что я вот-вот умру.
Так вот и это чудище держится за меня так цепко, что сперва я ничего не могу поделать и стою столбом. Похоже на то, что мир пустеет и замирает, и я вместе я ним. Все вокруг постепенно
з
а
м
е
д
л
я
е
т
с
я.
И останавливается.
Просто останавливается.
Впервые за очень долгое время меня охватывает паника. Грудь сдавливает. Дыхание становится учащенным. Ладони – мокрыми от пота. Шея горит.
И тут что-то внезапно возвращает меня к реальности – возможно, чей-то крик, хлопок в ладоши или свист. Или же это мычание? В любом случае я вдруг снова оказываюсь в школьной столовой с этим парнем, обвившим меня, как свитер, и крепко вцепившимся в меня руками.
– Нет!
Я узнаю свой голос, но только звучит он откуда-то издалека, словно я в другом конце школы, где-то рядом с библиотекой.
Совершенно ясно, что это какая-то жуткая игра. «Прижмись к толстухе» или «Прилепись к толстухе». Это куда хуже, чем когда тебя прогоняют с игровой площадки, и я внезапно прихожу в такую ярость, что меня просто трясет. Все тело горит, и я уверена, парень это замечает, все теснее прижимаясь к моим рукам и ногам.
И тут я думаю: «Не за тем я сбросила сто двадцать килограммов, отказалась от пиццы и шоколадных бисквитов с кремом, чтобы этот козел позорил меня в столовой на всю школу».
– Не-е-е-е-ет! – Теперь это звучит, как рев.
Для худого и долговязого он довольно силен, и мне приходится собрать все силы, чтобы отлепить его от себя, как кусок лейкопластыря.
А потом я бью его по зубам.
Я лежу на полу в столовой, а девчонка возвышается надо мной. Такое чувство, что челюсть у меня вылетела и валяется где-нибудь в Огайо. Я потираю ее, чтобы убедиться, что она все-таки на месте, а когда убираю руку, та вся в крови.
– Какого черта? – бормочу я. Слова выходят глухо и несвязно. Господи, кажется, она мне говорилку разбила. – Зачем ты мне врезала?
– А ЗАЧЕМ ТЫ В МЕНЯ ВЦЕПИЛСЯ?
Я перевожу взгляд на ее рюкзачок, на письмо, торчащее из кармашка, куда мне все-таки удалось его засунуть. Мне хочется сказать: «Поймешь позже», – но я не могу говорить, потому что вытираю кровь со рта.
Может, я и не узнаю́, кто есть кто, но лица всех находящихся в столовой обращены на нас, глаза пристально смотрят, рты то открываются, то закрываются. Девчонка продолжает возвышаться надо мной, и я говорю:
– Я встаю. Это на тот случай, если ты собираешься снова мне врезать.
Ко мне тянется рука, и принадлежит она высокому белому парню в дурацкой черной шапочке. Ненавижу головные уборы, потому что иногда единственная примета – это чьи-то волосы, а шапка их скрывает, и человека тоже смазывает. Я не уверен, принимать ли эту руку, но больше никто руки не протягивает, так что я разрешаю поставить себя на ноги. После этого сукин сын принимается хохотать.
Девчонка обрушивается на него.
– Ты козел!
Он поднимает руки вверх, как будто она наставила на него пистолет.
– Эй, это же не я тебя хватал.
– Может, и нет, но уверена, что ты тут тоже замешан.
Это дает мне повод думать, что парень, наверное, Дэйв Камински.
Потом на сцене появляется еще одна девчонка, темнокожая и разъяренная, с родинкой у правой брови, которая набрасывается на девчонку, в которую я вцепился.
– Ты его ударила? Ах ты, тупая овца! Он же тебя не бил!
Только Кэролайн Лашемп может орать так громко и визгливо.
– Я это заслужил. Не надо мне было в нее вцепляться, – отвечаю я, внезапно защищая давшую мне в зубы.
– Это она так тебе врезала?
Появляется еще один парень, с вытянутым подбородком и косматыми волосами. Я ищу у него на лице приметы того, кто он, но все сразу наваливаются на меня, и это просто кошмар, потому что я не знаю, кто из них кто. Все дергают меня, желая знать, что случилось, все ли нормально, все будет хорошо, не волнуйся, Джек. Я хочу, чтобы они отстали от меня и убрались прочь, потому что я вроде должен их знать, но не знаю, как будто у меня наступила амнезия. Они меня бесят, и мне хочется послать их подальше. Это ей нужно уделять внимание, а не мне. Виноват-то я, а не она.
– Черт, что случилось, Джекс?
Парень с вытянутым подбородком – Маркус, мой родной брат, потому что он так меня называл в детстве.
Но я не могу быть полностью в этом уверен, верно? Даже младенцы узнают знакомых людей. Даже собаки. Даже Карл Джамерс, которому по-прежнему – сколько лет прошло после начальной школы? – приходится считать на пальцах и который в прошлом году съел кошачьи какашки, потому что его на это спровоцировали.
Появляется охранник, расталкивая собравшихся. А потом и учитель (седые волосы, борода), пытающийся навести в столовой порядок. Пока он внушает всем, что не на что тут глазеть, отправляйтесь по своим делам, ко мне быстрыми шагами подходит еще одна девушка.
– Джек Масселин, что случилось?
Она ощупывает мое лицо, и в этот момент я не уверен, откуда у меня идет кровь. Я ее знаю? В ней нет ничего такого, что казалось бы знакомым, но тут кто-то произносит:
– Это он, мисс Чапмен. Он в нее вцепился.
Я вырываю подбородок из ее пальцев и поправляю:
– Это миссис Чапмен.
После чего смотрю ей прямо в глаза. В этот момент я словно бы говорю ей: «Ну, давай же, мадам. Покажи мне свои прелести. И докажи, что в тебе такого особенного». В том смысле, что должно быть что-то просто невероятное, верно? Иначе почему отец поставил на карту целостность семьи и рискует всем?
Но единственный человек, который выделяется из жадно глазеющей и гомонящей толпы, – не мой родной брат и не женщина, которая разбивает семейную жизнь моих родителей. Это девчонка, которую я даже не знаю, самая полная здесь девчонка.
Наша директор школы Вассерман – подтянутая, очень энергичная женщина, этакий живчик. Висящая за ее столом табличка гласит, что она возглавляет школу уже двадцать пять лет. Я сижу напротив нее рядом с тем парнем и какой-то женщиной, наверное, его матерью.
Директриса обращается ко мне:
– Твой отец будет с минуты на минуту.
Внезапно на меня накатывает приступ тошноты, потому что я только что перенеслась в прошлое, в самый жуткий день моей жизни. Я тогда училась в пятом классе, и во время школьного собрания ко мне подошла директриса и на виду у всех вывела меня из зала. Она провела меня в свой кабинет, где уже ждали мой отец и школьный психолог. На краю директорского стола стояла большая коробка с салфетками, и именно она привлекла мое внимание. Коробка была просто огромная, словно ее выставили туда именно по этому случаю.
«Наша мама в больнице, и мы должны немедленно туда ехать».
«Что значит – в больнице, ехать?»
Ему пришлось трижды все это повторить, прежде чем я поняла, но даже тогда мне казалось, что это какая-то ужасная шутка, что все они по какой-то причине сговорились устроить совершенно жуткий розыгрыш.
– Либбс?
Я поднимаю взгляд, когда папа входит в кабинет.
– У тебя все нормально?
– Нормально.
Кто-то приносит ему стул, и затем директриса рассказывает о том, что произошло в столовой.
Мать парня пристально смотрит на сына таким взглядом, словно он – исчадие ада, и заявляет:
– Должно существовать хоть какое-то объяснение, с какой стати ты мог решиться на такое.
Мой отец обращается к ней:
– Мне бы хотелось услышать объяснение, которое помогло бы мне понять все происшедшее.
Их диалог перекрывает голос директора:
– Я хочу выслушать Джека и Либби.
Все смотрят на нас.
– Он в меня вцепился.
– Как он в тебя вцепился?
– Бросился на меня и сжал так, как будто я – спасательный круг, а он – последний, кому удалось спрыгнуть с «Титаника».
Этот парень, Джек, откашливается.
– Все случилось не совсем так.
Я удивленно приподнимаю брови.
– В самом деле?
Но он на меня не смотрит. Он слишком сосредоточен на том, чтобы обаять директрису Вассерман. Он наклоняется вперед, сидя на стуле, и говорит, понизив голос и нарочито растягивая слова, словно вступая с ней в сговор.
– Это было глупо. От начала до конца. И сейчас глупо. Я просто… – Он бросает взгляд на мать. – Последние два года выдались очень нелегкими. – Он смотрит на директрису таким напряженным и значительным взглядом, словно пытается ее загипнотизировать. – Я не говорю, что есть хоть какое-то оправдание тому, что я сделал, поскольку я вряд ли смог бы сказать хоть что-то, что объясняло бы случившееся…
Этот тип – прямо заклинатель змей, но, к счастью для меня, директриса вовсе не дура. Она обрывает его и поворачивается ко мне.
– Мне бы хотелось услышать, что послужило причиной удара по лицу.
– Ты ему врезала? – вставляет мой отец.
В качестве подтверждения Джек показывает на свое лицо.
– Он вцепился в меня, – отвечаю я.
– Строго говоря, я ее обнял.
– Вовсе не обнял, а вцепился.
Тут вмешивается директриса:
– Зачем ты в нее вцепился, Джек?
– Потому что вел себя как идиот. Я не хотел сделать ничего такого. Не пытался испугать ее. Не пытался запугать. Жаль, что у меня не было более достойной причины, поверьте.
Его взгляд говорит: «Ты меня простишь. Ты забудешь, что это вообще произошло. Ты полюбишь меня так же, как все остальные».
– Ты чувствовала угрозу, Либби?
– Я чувствовала себя не лучшим образом, если вы об этом спрашиваете.
– Но угрозу ты чувствовала? Сексуального характера?
О Господи Боже.
– Нет. Просто унижение.
Сейчас я чувствую еще большее унижение, спасибо.
– Потому что мы снисходительно к сексуальным домогательствам не относимся.
Мать Джека наклоняется к ней.
– Госпожа директор, я адвокат и в той же мере – если не больше – озабочена тем, что произошло сегодня, однако пока мы не…
Директриса снова повторяет:
– Я хочу выслушать Джека и Либби.
Я чувствую, как жизнь медленно вытекает из сидящего рядом со мной парня. Бросаю на него быстрый взгляд, и он кажется скорлупой, словно кто-то проходивший мимо высосал из него кровь. По какой бы идиотской причине он в меня ни вцепился, я знаю, что ничего такого у него и в мыслях не было.
– Не было ничего сексуального. Вообще ничего. Подобной угрозы я никогда в жизни не ощущала.
– Но ты же ударила его.
– Не потому, что чувствовала стремление к изнасилованию.
– Тогда почему же ты его ударила?
– Потому что он вцепился в меня без всякой сексуальной подоплеки, но в высшей степени раздражающе и унизительно.
Директриса кладет руки на стол и сцепляет их. Она смотрит так пристально, словно хочет обратить нас в камень.
– Драка на территории школы – серьезное обвинение. Как и вандализм.
И тут я впадаю в ступор. Она берет со стола фотографию, на которую мне не нужно смотреть, потому что я уже знаю, что на ней. Директриса обращается к Джеку:
– Тебе что-нибудь об этом известно?
Он наклоняется поближе, чтобы рассмотреть фотографию. Снова откидывается на спинку стула и качает головой:
– Нет, мэм, не известно.
Мэм.
Отец наклоняется к столу директрисы.
– Позвольте взглянуть, пожалуйста.
Когда он берет в руки фото, директриса заявляет:
– Боюсь, что кто-то испортил один из наших школьных туалетов оскорбительными высказываниями в адрес вашей дочери. Заверяю вас, что с этим разберутся самым строгим образом. К подобным выходкам я тоже отношусь далеко не снисходительно.
Она снова смотрит на Джека. И его мать – тоже. И мой отец, челюсти у которого сжимаются так, что я боюсь, как бы они не хрустнули.
Мне очень хочется стать невидимкой. Я закрываю глаза, словно это поможет. Когда я снова их открываю, то по-прежнему сижу на стуле, и все на меня смотрят. Я лепечу:
– Простите?
Отец помахивает фотографией.
– Ты знаешь, кто это сделал?
Мне хочется сказать «нет». Совершенно не знаю.
– Либбс?
Передо мною три пути. Я могу соврать и сказать «нет». Могу сказать, что это сделал Джек. Или же могу сказать правду.
– Да.
– Да, ты знаешь, кто это сделал?
– Да.
Все напряженно ждут.
– Это сделала я.
Теперь они впадают в ступор.
Парень присвистывает.
– Джек! – осаживает его мать.
– Извините, но… – Он снова присвистывает.
На директрисе просто лица нет, я и воображаю, как она сегодня вечером сядет с мужем ужинать и начнет ему говорить, до чего же переменились дети, что мы разбиваем ей сердце и до чего же хорошо, что ей скоро на пенсию, потому что она не знает, сколько еще сможет все это выдерживать.
– Зачем, Либби? – спрашивает меня отец.
Может, оттого, что он называет меня Либби вместо Либбс, а может, по какой-то еще дурацкой причине мне хочется разреветься.
– Потому что кто-нибудь все равно бы написал это.
И вдруг я чувствую себя голой, как будто лежащей на секционном столе с выставленными напоказ всему миру внутренностями. Я никогда и никому, кроме отца, не смогу объяснить, как важно быть всегда подготовленной, всегда на шаг опережать всех и всё.
– Лучше быть охотником, чем добычей. Даже если охотишься на себя.
Наши с Джеком взгляды пересекаются.
– Вот как-то так.
– И тут появляюсь я, чтобы доказать твое утверждение.
Он несколько секунд не отпускает мой взгляд, а потом мы оба смотрим в разные стороны. Мы сидим впятером в самом неловком и затруднительном молчании, которое я испытывала за всю жизнь, пока директриса не заявляет:
– Существует несколько видов различных наказаний, которые я могу на вас наложить. Временное отстранение от занятий. Исключение из школы. В некоторых случаях школы в Рашвиле и Ньюкасле даже обращались в местную полицию для произведения арестов.
Тут вступает Джек:
– А как насчет такого наказания, чтобы она на глазах у всей школы врезала мне по заднице.
– Или же мы можем привлечь тебя за хулиганство, – говорит ему директриса.
Мать Джека, адвокат, едва не падает со стула:
– Прежде чем говорить о привлечении…
Ее тираду перекрывает голос директрисы:
– А тебя, Либби, за драку.
– Это была самозащита! – визгливо и громко взлетает мой голос. – В том смысле, когда я ему врезала.
Хотя в туалете действовала тоже своего рода самозащита.
Директриса кивает на Джека.
– Он тебя отпустил к тому моменту, когда ты его ударила?
– Только потому, что я его от себя отодрала.
Директриса качает головой и долго вздыхает:
– Я не стану принимать решение сию минуту. Прежде хочу поговорить со свидетелями. Мне нужно ознакомиться с вашими личными делами, взвесить все варианты. Однако я желаю без обиняков заявить, что моя толерантность равняется нулю, когда дело доходит до насилия, хулиганства или чего-то, даже отдаленно намекающего на сексуальные домогательства. – Она, прищурившись, смотрит на Джека, а потом на меня. – И я также ни в коей мере не потворствую вандализму.
Нам велят подождать за дверями директорского кабинета. Когда мы выходим, в кабинет одновременно заходят охранник, бородатый учитель и двое ребят – Бог знает кто, может, один из них – мой брат. Мы с Либби сидим рядом на скамейке. Я гляжу на дверь, ведущую отсюда в большой коридор, и в голове у меня вертится одна-единственная мысль: «Только бы здесь не появилась Моника Чапмен, пока мама у директрисы».
Либби смотрит на меня.
– Зачем ты это сделал?
Мне хочется сказать ей: «Прочти письмо», – но теперь мысль о письме кажется едва ли не самой дурацкой за всю жизнь.
– Ты никогда не делала ничего отвратительного или тупого, прежде чем подумать? Чего-то такого, о чем сразу же жалеешь, как только сделаешь? – Она не отвечает. Тогда я продолжаю: – Иногда люди вредные просто от природы. Иногда они вредные, потому что боятся. Иногда они решают сделать гадость другим, прежде чем те, другие, сделают гадость им. Это такая «вредность-самозащита».