Если бы из лампы у моей кровати выпрыгнул джинн, я бы попросила его исполнить три желания: чтобы мама была жива, чтобы никогда больше не случалось ничего плохого или печального и чтобы меня приняли в группу «Девчата» средней школы Мартина Ван Бюрена – лучший спортивно-танцевальный коллектив в штатах Висконсин, Иллинойс и Индиана.
А что, если тебя не примут в группу «Девчата»?
На часах 03.38, и глубокой ночью мысли начинают дико и беспорядочно скакать, как мой кот Джордж, когда он был еще котенком. Внезапно они принимаются карабкаться по занавеске. Вот раскачиваются, уцепившись за книжную полку. Вот они запускают лапу в аквариум, погрузив голову в воду.
А что, если ты снова попадешь в ловушку? Что, если придется выбивать дверь в столовую или ломать стену туалета, чтобы выпустить тебя? Что, если папа женится, а потом умрет и ты останешься с его новой женой и сводными братьями или сестрами? Что, если ты умрешь? Что, если никакого рая не существует и ты никогда больше не увидишь мамочку?
Я велю себе спать.
Закрываю глаза и лежу очень смирно.
Очень смирно.
Минута за минутой, которые тянутся бесконечно.
Я заставляю свои мысли лечь рядом и говорю им: «Спать, спать, спать».
А вдруг ты придешь в школу и поймешь, что там все по-другому и дети совсем другие, ты никогда не сможешь их догнать, как бы ни старалась?
Я открываю глаза.
Меня зовут Либби Страут. Вы, наверное, слышали обо мне. И, наверное, видели видеосюжет о том, как меня вызволяют из моего же дома. По последним данным, это видео посмотрели 6 345 981 человек, так что существует большая вероятность того, что вы – один из них. Три года назад я была Самым Толстым Подростком Америки. В то время я весила 261,2 килограмма, то есть лишний вес составлял 200 кило. Я не всегда была толстухой. Если вкратце изложить мою историю, то у меня умерла мама, и я растолстела, но каким-то образом все же осталась жива. В этом нет ни малейшей вины моего отца.
Через два месяца после моего спасения мы переехали в другой район на другом конце города. Теперь я могу самостоятельно выходить из дома. Я сбросила почти 121 килограмм. Общий вес двух здоровых людей. Мне осталось скинуть еще 76 кило, и меня это вполне устраивает. Я нравлюсь себе такой. Во-первых, теперь я могу бегать. И ездить на машине. И покупать одежду в торговом центре вместо того, чтобы заказывать ее. И я могу кружиться. Кроме того, я перестала бояться, что у меня откажет какой-нибудь внутренний орган, а это, наверное, самое лучшее в моем теперешнем положении.
Завтра у меня первый школьный день аж с пятого класса. Меня станут называть старшеклассницей, что, согласитесь, звучит куда лучше, чем Самый Толстый Подросток Америки. Но трудно испытывать что-либо иное, кроме ВСЕПОГЛОЩАЮЩЕГО УЖАСА.
Я жду, когда начнется приступ паники.
Кэролайн Лашемп звонит еще до того, как у меня срабатывает будильник, но я перенаправляю ее на голосовую почту. Знаю – что бы там ни было, это не сулит ничего хорошего, и виноват в этом я.
Она звонит три раза, но оставляет всего одно сообщение. Я едва не удаляю его без прослушивания, но вдруг у нее сломалась машина и она попала в беду. Кэролайн все-таки девушка, с которой я периодически встречался последние четыре года. (Да, мы из тех самых парочек. Встречаемся-расстаемся, ссоримся-миримся, а все вокруг полагают, что мы наконец-таки поженимся и умрем в один день.)
Джек, это я. Знаю, сейчас у нас пауза в отношениях или вроде того, но она моя двоюродная сестра. Моя ДВОЮРОДНАЯ СЕСТРА. Я серьезно – моя двоюродная сестра, Джек! Если ты хотел отплатить мне за то, что я с тобой рассталась, то поздравляю, урод, тебе это удалось. Если сегодня увидишь меня на занятиях, в коридоре, в столовой или вообще на планете Земля, не заговаривай со мной. И вообще, сделай одолжение и проваливай к черту.
Через три минуты звонит ее кузина, и сначала мне кажется, что она плачет, но потом на заднем плане слышится голос Кэролайн, и кузина принимается орать, а вслед за ней и Кэролайн. Я удаляю сообщение.
Через две минуты приходит эсэмэска от Дэйва Камински – он предупреждает, что Рид Янг хочет дать мне в морду за то, что я приударил за его подружкой. Набираю в ответ: «Я твой должник». И это не пустые слова. Если уж считаться, то Кам выручал меня гораздо чаще, чем я его.
Весь этот шум вокруг девчонки, которая, если честно, была так похожа на Кэролайн Лашемп, что – по крайней мере сначала – я решил, это она и есть, а значит, происшедшее неким странным образом должно льстить Кэролайн. Это походило на прилюдное признание, что я хочу вернуться к ней, хотя она и бросила меня в первую неделю лета, чтобы встречаться с Заком Хиггинсом.
Я хочу отправить ей это все эсэмэской, но вместо этого выключаю телефон, закрываю глаза и думаю, как бы перенестись обратно в июль. Тогда меня волновало лишь то, не устроиться ли на работу, а также не пошарить ли по местной свалке, не соорудить ли какие-нибудь (умопомрачительные) проекты в своей (чумовой) мастерской и не потусить ли в компании своих братьев. Жизнь сложилась бы куда легче, если бы в ней присутствовали лишь Джек + свалка + чумовая мастерская + умопомрачительные проекты.
Не надо было тебе ходить на эту вечеринку. И не надо было пить. Ты же знаешь, что после выпивки ты шалеешь. Избегай алкоголя. Избегай скопления людей. И людей избегай. Все кончается тем, что ты их злишь.
На часах 06.33 утра, я давно встала и теперь любуюсь на себя в зеркало. Не так давно, чуть больше четырех лет назад, я не могла и не желала видеть свое отражение. На меня глядело лишь надутое лицо Мозеса Ханта, кричавшего на всю игровую площадку: «Тебя никто никогда не полюбит, потому что ты жирная!» И лица остальных пятиклассников, когда они принимались хохотать. «Ты такая здоровенная, что луну заслоняешь. Мотай домой, толстомясая, домой, к себе в комнату…»
Сегодня я по большей части вижу лишь себя – миленькое темно-синее платье, кроссовки, средней длины каштановые волосы, которые моя добрейшая, но немного сдвинутая бабуля однажды описала как «точь-в-точь масть шотландских коров». А еще я вижу отражение своего огромного кота, похожего на гигантский, чуть грязноватый ватный шар. Четыре года назад у него диагностировали порок сердца и дали ему полгода жизни. Но я достаточно хорошо его изучила, чтобы знать: Джордж сам решит, когда настанет время уходить.
А сейчас, по-моему, он велит мне дышать.
Так что я дышу.
Я довольно-таки хорошо научилась управлять дыханием.
Смотрю на свои руки, и они не дрожат, хотя ногти обкусаны до самого мяса, и, что странно, я чувствую себя довольно спокойной. Я понимаю: приступ паники так и не случился. Это повод для маленького праздника, так что я ставлю один из старых маминых альбомов и танцую. Танцевать я люблю больше всего на свете и именно танцам собираюсь посвятить всю свою жизнь. Я не брала уроков с десяти лет, но танец живет во мне, и никакое отсутствие тренировки не сможет это изменить.
Я говорю себе: «Может, в этом году ты попытаешься попасть в «Девчат».
Мысли упираются в стену и застывают там, трясясь. А что, если этого не случится? А что, если ты умрешь до того, как с тобой произойдет что-нибудь хорошее, удивительное или поразительное? В последние два года единственное, что меня волновало, – как остаться в живых. Целью всех людей в моей жизни, включая меня саму, было: мы должны сделать все, чтобы тебе стало лучше. И вот теперь мне лучше. Неужели я их всех подведу, после того как они потратили на меня столько времени и сил?
Я начинаю танцевать быстрее, чтобы отогнать эти мысли, пока в дверь не стучится папа.
– Знаешь, я сам обожаю начать утро с заводной песенки Пэт Бенатар, но возникает вопрос: а как же соседи?
Я немного убавляю громкость, но продолжаю двигаться. Когда песня заканчивается, нахожу маркер и украшаю кроссовку цитатой. Пока ты живешь, всегда чего-то ждешь, и даже если знаешь, что будет плохо, что же тут можно поделать? Не можешь же ты перестать жить (Трумен Капоте. Хладнокровное убийство). Потом тянусь за помадой, которую бабушка подарила мне на день рождения, наклоняюсь ближе к зеркалу и крашу губы в красный цвет.
Снизу доносится шум воды в душе и голоса. Накрываю голову подушкой, но слишком поздно – я уже проснулся.
Включаю телефон и посылаю эсэмэску сначала Кэролайн, затем Каму, а потом Риду Янгу. Всем пишу, что был очень пьян (преувеличение), что было очень темно (правда) и что не помню ничего из случившегося, поскольку был не только пьян, но и в голове у меня творилось невесть что. Это все из-за хрени у меня дома, о которой я сейчас не могу говорить, так что, если сможешь понять меня и снизойдешь сердцем до прощения, я навеки останусь у тебя в долгу. Фраза о хрени у меня дома – чистая правда.
В сообщении Кэролайн я добавляю немного комплиментов и покорнейше прошу ее извиниться за меня перед кузиной. Говорю, что не хочу приносить извинения ей лично, поскольку и так много напортачил, и не хочу делать ничего, что бы еще глубже усугубило наш разлад с Кэролайн. И хотя именно Кэролайн бросила меня, и хотя мы теперь в очередной раз поссорились, и хотя я не видел ее с июня, именно я рассыпаюсь в извинениях в своих эсэмэсках.
Плетусь по коридору в ванную. Больше всего на свете мне сейчас нужен продолжительный горячий душ, но вместо него я получаю струйку тепловатой водички, а потом ледяной сход с айсберга. Через шестьдесят секунд – потому что больше не выдерживаю – я вылезаю из душа, вытираюсь и встаю перед зеркалом.
Так значит, это я и есть.
Эта мысль посещает меня всякий раз, когда я вижу свое отражение. Подразумевая не «Вот черт, это же я», а скорее как «Хм, ну ладно. Что тут у нас?». Наклоняюсь ближе, пытаясь сложить воедино части своего лица.
Парень в зеркале вполне ничего себе: высокие скулы, широкий волевой подбородок, один уголок рта слегка приподнят, словно он только что закончил рассказывать анекдот. В общем-то даже почти симпатичный. То, как он откидывает голову назад и смотрит вокруг, полузакрыв глаза, наводит на мысли о том, что он привык глядеть на всех свысока, словно умен, крут и знает об этом. И тут мне в башку ударяет, что на самом деле он выглядит как полный урод. За исключением собственно глаз. Они смотрят слишком серьезно, а под ними – темные круги, как будто он не выспался. На нем та же футболка с Суперменом, которую я носил все лето.
Что означает этот рот (мамин) вместе с этим носом (тоже маминым) и этими глазами (сочетанием маминых и папиных)? Брови у меня темнее волос, но не такие темные, как у папы. Кожа светло-коричневая, не такая темная, как у мамы, и не такая светлая, как у папы.
Еще одно, что тут не совсем вписывается, – это волосы. Они такие пышные, как львиная грива, и, похоже, им дозволено делать все, что заблагорассудится. Если он хоть чем-то похож на меня, то смотрящий из зеркала парень все рассчитывает. Даже если у него такая буйная и необузданная прическа в стиле афро, то носит он ее не без причины. Чтобы найти самого себя.
Что-то в том, как все эти черты складываются воедино, и помогает людям находить друг друга в этом мире. Что-то в этом сочетании заставляет их думать: Вот это Джек Масселин.
– Какая у тебя особая примета? – спрашиваю я у своего отражения, имея в виду настоящую примету, а не прическу в виде львиной гривы. В этот ответственный момент я слышу довольно громкое хихиканье, и за дверью проплывает высокий тощий силуэт. Это явно мой брат Маркус.
– Меня звать Джек, и я такой красавчик, – напевает он, спускаясь по лестнице.
1. Когда мама (сделав новую прическу) забирала меня из детского сада, я в присутствии воспитательницы, других детей и родителей, а также директора обвинил ее в попытке меня похитить.
2. Когда я вступил в любительскую (без ношения формы) футбольную команду в Рейнольдс-парке и пасовал все мячи соперникам, установив рекорд парка в категории «Самый катастрофический и унизительный дебют».
3. Когда я проходил курс лечения у нашего школьного спортивного врача по поводу травмы плеча и, находясь в супермаркете, сказал мужчине, которого принял за нашего тренера по бейсболу: «Я еще разок схожу на массаж», – после чего узнал, что на самом деле это был мистер Темпл, мамин начальник.
4. Когда я подкатил к Джесселли Виллегас, а это оказалась мисс Арбулата, замещавшая кого-то из заболевших учителей.
5. Когда я решил помириться с Кэролайн Лашемп, а это оказалась ее двоюродная сестра.
У меня нет водительских прав, так что возит меня папа. Одно из очень многих ожиданий, которые я возлагаю на этот учебный год, – пойти на курсы вождения. Я жду, что отец даст мне какой-нибудь мудрый совет или ободряющее напутствие, но вот самое большее, что он может сказать:
– Такие дела, Либбс. Я заеду за тобой, когда окончатся занятия.
И произносит он это каким-то жутким голосом, словно мы начинаем смотреть фильм ужасов. Потом он улыбается, причем такой улыбкой, которой учат в видеокурсе «Воспитание детей». Это нервная улыбка, приклеенная к уголкам губ. Я улыбаюсь в ответ.
А вдруг я застряну за партой? А вдруг мне придется обедать одной и со мной никто не заговорит до окончания учебного года?
Мой папа – высокий, симпатичный мужчина. Соль земли. Умница (он возглавляет отдел информационной безопасности в одной из крупных компьютерных компаний). Золотое сердце. После того как меня извлекли из дома, он очень из-за этого переживал. Как бы ужасно происшедшее ни сказалось на мне, по-моему, он воспринимал это гораздо болезненнее, особенно обвинения в отсутствии заботы и жестоком обращении. Пресса не могла придумать иных причин, почему мне позволили так растолстеть. Репортеры не знали, к скольким врачам папа меня водил и сколько диет мы перепробовали, даже когда он искренне скорбел о смерти жены. Они не знали о еде, которую я прятала под кроватью и в дальних уголках шкафа. Они не знали, что если уж я что задумала, то обязательно добьюсь своего. А я задумала есть.
Сначала я отказывалась разговаривать с репортерами, но в какой-то момент решилась показать всему миру, что у меня все нормально, а мой отец – не такой мерзавец, каким его выставили: закармливающий меня конфетами и тортами в попытке удержать и сделать зависимой от себя, наподобие тех девчонок из фильма «Девственницы-самоубийцы». Так что вопреки желанию отца я дала интервью новостному каналу из Чикаго, и оно облетело весь мир: Европу, Азию, а потом снова вернулось в Америку.
Видите ли, мой мир переменился, когда мне было десять лет. У меня умерла мама, что само по себе было прискорбно, но потом начались унижения и издевательства. Не важно, что я рано развилась и мое тело внезапно сделалось для меня слишком большим. Я не виню своих одноклассников. В конце концов, мы были детьми. Но мне просто хочется, чтобы все поняли: одновременно сработало множество факторов: издевательства сверстников, потеря самого близкого человека, приступы паники, возникавшие всякий раз, когда мне приходилось выходить из дома. И во время всех этих страданий папа оставался единственным, кто поддерживал меня как мог.
Теперь я говорю отцу:
– А ты знаешь, что Полин Поттер, самая полная женщина в мире, сбросила почти сорок килограммов во время секс-марафона?
– Никакого тебе секса до тридцати лет.
«Это мы еще посмотрим», – думаю я. В конце концов чудеса происходят каждый день. Что означает – возможно, те ребята, которые так надо мной издевались на игровой площадке, повзрослели и осознали свои ошибки. Может, на самом деле они не такие уж плохие. Или же еще более жестокие. Каждая прочитанная мною книга и каждый увиденный фильм несут один и тот же посыл: школа – это самое тяжелое испытание в жизни.
А что, если я случайно на кого-нибудь наору и сделаюсь Толстухой-Грубиянкой? А что, если не подразумевающие ничего плохого стройные девчонки примут меня как свою и я стану Лучшей Подругой-Пышкой? А что, если станет ясно, что мое домашнее образование на самом деле дотягивает лишь до восьмого, а не до одиннадцатого класса, потому что я слишком тупая, чтобы понять любую классную работу?
Отец говорит мне:
– От тебя требуется одно: пройти и пережить сегодняшний день. Если ничего не получится, мы можем вернуться к домашнему образованию. Просто дай мне один день. Вообще-то – не мне. А себе самой.
Я говорю себе: «Сегодняшний день». Я говорю себе: «Именно об этом ты мечтала, когда до смерти боялась выйти из дома. Именно об этом ты мечтала, когда полгода лежала в постели. Именно этого ты хотела – быть и жить в мире, как все остальные». Я говорю себе: «Тебе понадобилось два с половиной года тренировочно-реабилитационных лагерей, хождений по консультантам, психологам, врачам, специалистам по коррекции поведения и тренерам, чтобы подготовиться к этому дню. В течение двух с половиной лет ты проходила по десять тысяч шагов в день. И каждый из них вел тебя сюда».
Я не умею водить машину.
Я никогда не была на танцах.
Я полностью пропустила средние классы.
У меня никогда не было бойфренда, хотя я все-таки однажды в лагере целовалась с мальчиком. Его звали Робби, и теперь он остался на второй год где-то в Айове.
Кроме мамы, у меня никогда не было лучшей подруги, если не считать друзей, которых я сама себе выдумала, – трех братьев, живших напротив нашего старого дома. Я назвала их Дином, Сэмом и Кастиэлем, поскольку они ходили в частную школу и настоящих их имен я не знала. Я притворялась, что они мои друзья.
Отец так нервничает и так исполнен надежды, что я хватаю свой рюкзак и выталкиваю его на тротуар, после чего стою напротив школы, а мимо меня идут люди.
А вдруг я стану опаздывать на все уроки, потому что не могу слишком быстро ходить, и меня заставят оставаться после занятий, а там я увижу единственных ребят, которые обратят на меня внимание: наркоманы и малолетние преступники, – потом влюблюсь в одного из них, забеременею, вылечу из школы еще до выпуска и проживу с отцом до конца жизни или по крайней мере до того, как ребенку исполнится восемнадцать?
Я едва не возвращаюсь к машине, но отец по-прежнему сидит там, продолжая обнадеживающе улыбаться.
– Такие дела.
На этот раз он говорит эти слова громче и – клянусь – показывает мне в знак поддержки поднятый вверх большой палец.
Вот почему я сливаюсь с общим потоком, который подхватывает меня и несет до самых дверей, где я жду своей очереди, чтобы открыть рюкзак для осмотра охранником, пройти через металлодетекторы и попасть в длинный коридор, разветвляющийся в разные стороны. Меня толкают руками и локтями. Я думаю: «Где-то в этой школе может быть парень. Один из этих милых молодых людей может оказаться тем, кто в конце концов покорит мое сердце и тело. Я – Полин Поттер из средней школы Мартина Ван Бюрена – намереваюсь сексом сбросить с себя лишний вес». Я гляжу на всех проходящих мимо ребят. Может, это вон тот парень или же вот этот. Вот в чем красота этого мира. Сейчас парень вон там или вот тут ничего для меня не значит, но скоро мы встретимся и изменим мир – мой и его.
– Да шевелись ты, толстозадая, – бросает кто-то. Я чувствую, как эти слова колют меня, словно иголкой, словно мир пытается проколоть меня, как прокалывает пузырь моих мыслей. Я медленно двигаюсь вперед. Моя полнота обладает великим преимуществом – я могу проложить себе дорогу.
Как и прическа, машина тоже часть имиджа. Это отреставрированный «Ленд Ровер» 1968 года, который мы с Маркусом выкупили у престарелого дяди. Сперва его использовали на полевых работах, потом он просто ржавел сорок с лишним лет, но теперь это частично джип, частично внедорожник, и в нем сто процентов крутизны.
Сидящий на пассажирском месте Маркус дуется.
– Урод, – произносит он вполголоса, отвернувшись. К несчастью для меня, он месяц назад получил водительские права.
– Ты просто душка. Надеюсь, одиннадцатый класс не нанесет вреда твоему мальчишескому очарованию. Будешь рулить в следующем году, когда я стану учиться в колледже.
Если я в колледж поступлю. Если вообще уеду из этого городка.
Он показывает мне средний палец. Сидящий сзади наш младший брат Дасти пинает ногой спинку сиденья.
– Хватит вам цапаться.
– Мы не цапаемся, мелкий.
– Вы прямо как мама с папой. Сделай музыку погромче.
Пару лет назад мои родители вполне между собой ладили. Но потом у папы диагностировали рак. За неделю до подтверждения диагноза я обнаружил, что отец изменяет маме. Он не знает, что мне это известно, и я не уверен, знает ли об этом мама, но иногда теряюсь в догадках. Теперь, кстати, рака у него нет, но все это прошло нелегко, особенно для десятилетнего Дасти.
Я прибавляю звук, из динамиков бухает старый хит Джастина Тимберлейка «Сексибэк», и я чувствую, что снова оказываюсь в своем личном пространстве. У меня есть четыре любимые песни, под которые я бы хотел входить в любое помещение, и это одна из них.
Мы тормозим у ворот школы Дасти, и он выпрыгивает из машины, прежде чем я успеваю его остановить. Бросаюсь за ним, прихватив ключи, чтобы Маркус не смог укатить без меня.
Этим летом Дасти начал ходить с сумкой на тонком ремешке. И никто ничего не сказал – ни мама, ни папа, ни Маркус.
Дасти одолевает половину дорожки, прежде чем я нагоняю его. Из всех нас троих кожа у него самая темная, а волосы – цвета потемневшей медной монеты. Вообще-то говоря, мама наполовину темнокожая, наполовину луизианская креолка, и папа – белый еврей. Дасти такой же темнокожий, как и мама. Маркус, напротив, светлый – светлее и быть не может. А я? Я – просто Джек Масселин, такой, какой есть.
– Не хочу опаздывать, – говорит Дасти.
– Не опоздаешь. Я просто хотел… Ты уверен насчет сумки, мелкий?
– Мне нравится. Я могу туда все запихнуть.
– Мне тоже нравится. Это и вправду классная сумка. Но я не уверен, что остальные заценят ее так же, как и мы. Могут найтись ребята, которые станут тебе завидовать из-за сумки и насмехаться над тобой.
Я вижу примерно десяток таких, шествующих мимо нас.
– Не будут они завидовать. Они подумают, что она чудна́я.
– Я не хочу, чтобы хоть кто-то над тобой насмехался.
– Если мне хочется носить сумку, я буду ее носить. И не перестану ее носить только потому, что она кому-то там не нравится.
И в эту секунду этот тощий парнишка с оттопыренными ушами становится для меня героем. Когда он уходит, я смотрю, как он двигается, прямой, как стрела, с гордо поднятым подбородком. Мне хочется проводить его до школы и убедиться, что с ним ничего не произойдет.
1. Пастух (исходя из того, что неспособность распознавать лица не распространяется на собак и овец).
2. Оператор по взиманию дорожных сборов (исходя из того, что никто из тех, кого ты знаешь, не поедет по дороге, где ты работаешь).
3. Рок-звезда, член бой-бенда, баскетболист команды Национальной баскетбольной лиги или нечто в этом роде (где люди считают, что у тебя огромное самомнение, и не удивляются тому, что ты их не помнишь).
4. Писатель (наиболее рекомендуемое поле деятельности для людей с социальными фобиями и расстройствами).
5. Выгульщик собак / дрессировщик (см. п. 1).
6. Бальзамировщик (разве что я могу перепутать тела).
7. Отшельник (самое идеальное, вот только доход мизерный).
Я прокладываю себе дорогу до класса, где будет первый урок, и сажусь в ближайшем к выходу ряду на тот случай, если мне в какой-то момент придется убежать. Я как раз вписываюсь за стол. Под блузкой у меня вся спина мокрая, а сердце немного колотится. Хотя этого никто не видит. По крайней мере я надеюсь, что никто этого не замечает, потому что нет ничего хуже, чем прослыть потной толстухой. В класс один за другим входят мои одноклассники, некоторые таращатся на меня. Один или два хихикают. В лицах подростков я не узнаю никого из одиннадцатилетних ребят, которых когда-то знала.
Но школа представляет собой именно то, что я ожидала, и в то же время чуть больше. Во-первых, в средней школе Мартина Ван Бюрена учатся около двух тысяч человек, так что там всегда царит суматоха. Во-вторых, школьники не выглядят такими прилизанными и ухоженными, как в теле- и кинофильмах о средней школе. Настоящим подросткам не по двадцать пять лет. У кого-то прыщавые лица плюс сальные волосы, у кого-то чистые лица и хорошие волосы, и все мы разного роста и комплекции. Реальные мы нравятся мне куда больше наших телеверсий, хотя, сидя в классе, чувствую себя так, словно я актриса, играющая какую-то роль. Я – выброшенная на берег рыба, новенькая в школе. Как сложится моя жизнь?
Решаю для себя, что начинаю здесь все с чистого листа. И что бы со мной ни происходило в одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет, теперь не существует. Я изменилась. Они тоже другие, по крайней мере внешне. Возможно, они и не вспомнят, что я та самая девчонка. А напоминать об этом я не собираюсь.
Я смотрю им в глаза и одариваю новой папиной фирменной улыбкой, приклеенной к уголкам губ. Это, кажется, их удивляет. Кое-кто улыбается в ответ. Севший рядом со мной парень протягивает мне руку:
– Мик.
– Либби.
– Я из Копенгагена. Я здесь по программе школьного обмена. – Даже несмотря на волосы цвета воронова крыла, он очень похож на викинга. – А ты из Амоса?
Мне хочется ответить: «Я тут тоже по обмену. Я из Австралии. Я из Франции». Но последние пять лет я разговаривала лишь с мальчишками из тренировочно-реабилитационных лагерей и поэтому ничего не говорю, а лишь киваю.
Он рассказывает мне, как сначала сомневался, ехать ли сюда вообще, но потом решил, что будет очень любопытно и полезно увидеть самое сердце Штатов и «то, как живет большинство американцев». Во всех смыслах.
Я с трудом выдавливаю из себя вопрос:
– Что тебе больше всего нравится в Индиане?
– То, что я однажды соберусь и уеду домой.
Он смеется, и я тоже, и тут в класс входят две девчонки, моментально впиваясь в меня глазами. Одна из них что-то шепчет другой, и они усаживаются перед нами. Что-то в них мне кажется знакомым, но я не могу понять, что именно. Может, я знала их раньше. По коже у меня бегут мурашки, и меня снова одолевает чувство, что вот-вот начнется фильм ужасов. Я смотрю на потолок, словно оттуда на меня сейчас рухнет рояль. Потому что знаю: неприятности откуда-нибудь да нагрянут. Так всегда случается.
Я говорю себе, что дам шанс Мику, дам шанс этим девчонкам, дам шанс сегодняшнему дню, а больше всего – дам шанс себе самой. После того как я потеряла маму, раскормила себя чуть ли не до смерти, как меня буквально вырезали из собственного дома на глазах у всей страны, а затем я перенесла ужасные комплексы упражнений и диеты вкупе с неприязнью соотечественников, получая пышущие ненавистью письма от совершенно незнакомых людей.
Просто отвратительно видеть, как кто-то позволяет себе разъедаться до таких размеров, и не менее отвратительно то, что Ваш отец не принимает против этого никаких мер. Надеюсь, Вы это переживете и облегчите душу перед Богом. Во всем мире столько людей голодают, и просто позорно, что Вы так много едите, в то время как другие недоедают.
И вот я вас спрашиваю: может ли средняя школа сделать то, чего со мной еще не делали?
У нас в запасе есть минутка, когда мы вкатываемся на парковку на последнее свободное место в ряду машин. Маркус роняет телефон, и когда он снова выпрямляется, передо мной словно совершенно новый человек. Как будто у меня в голове сбрасывается в исходное состояние игрушка «Волшебный экран» и приходится начинать все сначала, соединяя разрозненные части:
Косматые волосы + вытянутый подбородок + длинные жирафьи ноги = Маркус.
Не успевает «Ленд Ровер» остановиться, как он выскакивает на улицу и уже кого-то зовет. Мне хочется сказать: «Подожди меня. Не заставляй идти туда одного». Хочется схватить брата за руку и не отпускать, чтобы не потерять его. Вместо этого я, не мигая, гляжу на него, иначе он исчезнет. Потом он сливается с общим потоком, движущимся к школе, как стадо.
В царстве зверей существует масса определений для групп животных. Упорство зебр. Кровожадность ворон. Суровость воронов. И мое любимое – неуклюжесть панд. А как назвать эту группу? Приводящие в ужас ученики? Вызывающие кошмары подростки? Забавы ради, я всматриваюсь в лица проходящих мимо меня людей, выискивая среди них своего брата. Но это словно пытаться выбрать любимого белого медведя из целого выводка.
Я сижу тридцать секунд, наслаждаясь одиночеством: 30, 29, 28, 27…
Вот и все на целый день, пока я не вернусь домой. За эти тридцать секунд я позволяю себе думать о том, о чем не позволю думать в последующие восемь часов. Песня всегда начинается одинаково.
У меня мозги набекрень…
Урок идет уже двадцать минут, и на меня никто не таращится. Наша учительница, миссис Белк, что-то нам рассказывает, и пока я понимаю, о чем она ведет речь. Мик шепотом отпускает мне умные комментарии, что делает его или моим новым лучшим другом, или будущим бойфрендом, или, возможно, парнем, с которым я при помощи секса сброшу лишний вес.
Ты вписываешься в здешнюю обстановку так же, как все остальные. Никто не знает, кто ты. Да и кому какое дело. Вот такие дела, подруга. Не прыгай выше головы, но мне кажется, что у тебя все получается.
Тут я смеюсь над очередным комментарием Мика, и что-то вылетает у меня из носа, плюхаясь на его раскрытый учебник.
– Потише, пожалуйста, – произносит миссис Белк и продолжает вести урок.
Я буквально впиваюсь в нее глазами, но по-прежнему вижу Мика периферийным зрением. Я не уверена, что он заметил, чем я в него выстрелила, а посмотреть не решаюсь. Пожалуйста, не замечай этого.
Он продолжает нашептывать, словно ничего не случилось, словно мир не рухнет, но теперь мне хочется лишь закрыть глаза и умереть. Я вовсе не с этого хотела начинать. И совсем не это я себе воображала, лежа без сна прошлой ночью и представляя себе триумфальное возвращение в общество сверстников.
Может, он подумает, что это такая странная американская традиция. Нечто вроде эксцентричного обычая приветствовать приезжающих в нашу страну иностранцев.
Остаток урока я напряженно слежу за тем, что рассказывает миссис Белк, упершись взглядом в стену класса.
Когда звенит звонок, две показавшиеся знакомыми девчонки оборачиваются и пристально смотрят на меня, и я вижу, что это Кэролайн Лашемп и Кендра Ву, которые мне знакомы с первого класса. После того как меня вызволили из моего дома, репортеры брали у них интервью, описывая обеих как близких подруг попавшей в беду девочки. В последний раз, когда я видела их лично, Кэролайн представляла собой домашнюю одиннадцатилетнюю девчушку, которая постоянно носила шарф с Гарри Поттером, какая бы жара на улице ни стояла. Еще ее отличало от остальных то, что она переехала в Амос из Вашингтона, где ходила в детский сад, а также то, что она ужасно стеснялась своих ног с очень длинными пальцами, загибавшимися вниз, словно когти попугая. О Кендре мне запомнилось то, что она писала фан-прозу о Перси Джексоне у себя на джинсах и каждый день из-за чего-то плакала – из-за мальчиков, домашних заданий, дождя.
Теперь Кэролайн, конечно же, вымахала за два метра ростом и превратилась в красотку, которой впору рекламировать шампунь. Она носит юбку и короткий обтягивающий жакет, словно ходит в частную школу. Кендра, у которой улыбка, похоже, вытатуирована на лице, одета во все черное и достаточно миловидна для того, чтобы работать распорядительницей в ресторане «Эпплби» в престижном районе города.
– Я видела тебя раньше, – говорит мне Кэролайн.
– Я постоянно это слышу. – Кэролайн пристально вглядывается в меня, и я понимаю, что она пытается меня вспомнить. – Я тебе помогу. Меня все путают с Дженнифер Лоуренс, хотя мы даже не родственницы. – Брови у нее приподнимаются, словно резиновые жгутики. – Я же знаю, верно? В это трудно поверить, но я заходила на генеалогический сайт Ancestry.com и тщательно там все проверила.
– Ты та девчонка, которая не смогла выбраться из дома. – Она обращается к Кендре: – Пожарным пришлось буквально вырезать ее оттуда, помнишь? Мы были в новостях.
Она сказала не «ты Либби Страут, девчонка, которую мы знаем с первого класса», а «ты та девчонка, которая не смогла выбраться из дома и из-за которой мы попали в телевизор».
Мик из Копенгагена за всем этим наблюдает. Я говорю:
– Ты снова думаешь о Дженнифер Лоуренс.
Голос у Кэролайн становится тихим и сочувственным:
– Как у тебя дела? Я так волновалась. Даже представить себе не могу, что тебе тогда пришлось испытать. Но Господи Боже, ты так много веса сбросила. Правда, Кендра?
Номинально Кендра по-прежнему улыбается, но верхняя часть ее лица нахмурена.
– Да, много.
– Ты очень симпатично выглядишь.
Кендра по-прежнему улыбается-хмурится.
– Мне очень нравятся твои волосы.
Одна из худших фраз, которую хорошенькая девчонка может сказать толстушке, – это «ты очень симпатично выглядишь». Или же «мне очень нравятся твои волосы». Я понимаю, что сборище одних лишь красоток ничем не лучше сборища одних лишь толстушек. И я также понимаю, что быть можно одновременно и красоткой, и толстушкой (здрасте вам!), но по опыту знаю, что подобные фразы девчонки вроде Кэролайн Лашемп и Кендры Ву говорят тебе тогда, когда на самом деле думают совсем о другом. Это комплименты из жалости, и я чувствую, как умирает частичка моей души. Не говоря ни слова, Мик из Копенгагена встает и выходит из класса.
Кэролайн Лашемп – моя подружка. Ну, почти что подружка. Думаю, так сложилось потому, что она была взбалмошная, милая, но более всего – умная. Когда я на нее запал, она относилась к тому типу людей, которые не выставляют свой ум напоказ, – это пришло позже. Тогда она непринужденно сидела и впитывала все как губка. Мы разговаривали по телефону после того, как все ложились спать, и она рассказывала, как у нее прошел день, – что она видела, о чем думала. Иногда мы болтали всю ночь напролет.
Сегодняшняя Кэролайн – высокая и эффектная, но главная ее особенность состоит в том, что она может расколоть компанию. Она нагоняет страху на всех, даже на учителей, по большей части потому, что теперь высказывается – всегда – и говорит все, как есть. Главная причина, по которой мы по-прежнему поддерживаем отношения, – это их история. Я знаю, что она должна находиться где-то рядом, даже если нет никаких признаков ее присутствия. Новая Кэролайн появилась внезапно в десятом классе, и это означает, что прежняя Кэролайн может (вероятно) вернуться в любой момент. Другая причина состоит в том, что мне почти всегда ее легко узнать.
Я сворачиваю в свой самый нелюбимый коридор за библиотекой, туда, где находится запирающийся шкафчик Кэролайн. Когда я учился в девятом классе, то подрабатывал в библиотеке, и если вдруг наталкивался на кого-то из ее сотрудников, они все со мной здоровались и спрашивали, как моя семья, а я вроде бы должен был знать, кто они.
Когда я иду, окружающие здороваются со мной, и это тоже кошмар какой-то. Я добавляю в походку немного развязности, слегка улыбаясь всем подряд, шагаю непринужденно, но, очевидно, обделяю кого-то вниманием, потому как слышу за спиной:
– Урод.
Воды ненадежны. И зыбки. Это первое, что я узнал о школе. Сегодня ты всеобщий любимец, назавтра – изгой. Просто спросите Люка Ревиса – самый назидательный пример в истории нашей школы. В девятом классе Люк был героем, пока все не узнали, что отец у него сидел в тюрьме. Теперь Люк тоже сидит, и лучше бы вам не знать за что.
В данный момент коридор просто кишит потенциальными Люками. Одного мальчишку запихивают в шкафчик. Другой спотыкается о чью-то подставленную ногу и врезается в кого-то еще, а тот отталкивает его, пока бедняга не начинает перелетать от одного парня к другому, словно волейбольный мяч. Девчонки последними словами кроют одну девочку прямо той в лицо, пока она не отворачивается с красными от слез глазами. Еще одна девчонка идет со свисающей со спины большой алой буквой «А», отчего народ хихикает ей в спину, потому что к этой шутке приложили руку все, кроме Эстер Принн – героини романа «Алая буква». На одного смеющегося в коридоре приходится пятеро, имеющие жалкий или кошмарный вид.
Я пытаюсь себе представить, что бы произошло, если бы все в школе знали обо мне: они просто подходили бы ко мне и крали что-нибудь или угнали бы мою машину, потом вернулись бы и принялись помогать мне ее искать. Это парень мог бы выдавать себя за того, а эта девчонка – вон за ту, и всем было бы до чертиков весело. Все бы ржали, кроме меня.
Мне хочется шагать, пока не дойду до главной двери на улицу, а потом рвануть отсюда к чертовой матери.
– Погоди, Масс, – слышу я у себя за спиной и прибавляю шагу.
– Масс!
Вот зараза! Да отвали ты, кто бы ты ни был.
Парень переходит на бег и догоняет меня. Он примерно моего роста и довольно коренастый. У него каштановые волосы, и одет он в ничем не примечательную рубашку. Я оглядываю его рюкзачок, книгу в руках, ботинки – все, что может подсказать, кто же это. А он тем временем завязывает разговор.
– Брат, тебе надо слух проверить.
– Извини. У меня встреча с Кэролайн.
Если он ее знает, это сработает.
– Вот черт.
Он ее знает. Что касается Кэролайн Лашемп, то большинство людей разделяется на два лагеря – на тех, кто в нее влюблен, и на тех, кто от нее в ужасе.
– Неудивительно, что ты где-то в другом месте. – Его слова и интонация указывают, что он относится к лагерю «ужаснутых». – Я просто подумал, что ты, может, захочешь сказать мне это в лицо.
Еще один кошмар – когда в разговоре тебе не от чего оттолкнуться.
– Что сказать-то?
– Ты это серьезно? – Он останавливается посреди коридора, и щеки у него начинают багроветь. – Она моя подружка. Тебе еще повезло, что я из тебя дух не вышиб.
Это почти на сто процентов Рид Янг, но существует вероятность, что кто-нибудь еще. Я решаю отделываться общими фразами, взяв насколько возможно конкретный тон.
– Ты прав. Мне повезло, и не думай, что я этого не оценил. Я твой должник.
– Это да.
Я слышу громкие и возбужденные голоса, словно у грабящих деревню бандитов. Люди прижимаются к стенам, и появляется пара парней, огромных, как футбольное поле. Они спрашивают:
– Как жизнь, Масс? Слышали, ты здорово зажег на вечеринке.
Оба истерически смеются. Может, я их и не узнаю́, но они явно мои друзья. Один из них задевает плечом какого-то мальчишку, после чего говорит бедняге, чтобы тот смотрел, куда прет.
– Парень, маленьких уважать надо, – говорю я футбольному полю. Потом киваю Риду и обращаюсь к нему: – Да, брат. Ты хороший друг.
Это не совсем так, но мы с ним играем в одной бейсбольной команде с девятого класса.
– Ладно. Мне очень хочется хорошенько тебе надавать, но только чтобы это в последний раз.
– В самый последний.
Он смотрит в сторону библиотеки. Напротив нас, у ящичков, стоит девушка и разговаривает по телефону. Парень вздрагивает.
– Не хотел бы я сейчас оказаться на твоем месте.
И быстро скрывается в противоположном направлении в сопровождении футбольных полей в человеческом облике.
Подходя ближе к девушке, я замечаю светлые глаза на фоне темной кожи и родинку, которую она рисует рядом с правой бровью, хотя все знают, что эта родинка ненастоящая.
Беги, пока еще есть возможность.
Девушка поднимает взгляд.
– Серьезно? – спрашивает она, и да – это Кэролайн. Она не ждет, просто поворачивается, чтобы войти в библиотеку, где я за столом вижу библиотекарей, ждущих, пока я зайду, чтобы там потешаться надо мной.
Я хватаю ее за руку, резко разворачиваю, и хотя мне этого не хочется, прижимаю к себе и крепко целую.
– Вот что мне надо было сделать в субботу, – говорю я, разжимая объятия. – Вот что надо было делать все лето.
Ахиллесова пята Кэролайн – романтические комедии и любовные романы про вампиров. Ей хочется жить в мире, где горячий парень страстно обнимает девушку и впивается в нее поцелуем, потому что он настолько одержим желанием, что теряет остатки разума. Так что я касаюсь ее лица, завожу прядь волос за ухо, стараясь не испортить прическу, иначе она разъярится. По какой-то причине мне трудно смотреть человеку в глаза, а это значит, что я смотрю на ее губы.
– Ты такая красивая.
Осторожнее. Ты именно этого хочешь? Мы это уже проходили, дружище. Что, и вправду хочется снова повторить?
Но в глубине души я нуждаюсь в ней. И ненавижу себя за это.
Я чувствую, что она смягчается. Если я достаточно хорошо знаю Кэролайн, то это самый лучший подарок, который я только мог ей преподнести, – сделать так, чтобы простила она. Кэролайн не улыбается – она теперь вообще редко улыбается, – но опускает взгляд, внимательно рассматривая что-то на полу. Уголки ее рта опускаются. Она все обдумывает и наконец произносит:
– Ты просто негодяй, Джек Масселин. Сама не знаю, почему я даже разговариваю с тобой.
Что на ее языке означает: я тоже тебя люблю.
– А как же Зак?
– Я бросила его две недели назад.
Вот так – мы снова вместе.
Она берет меня за руку, и мы идем по коридорам, и сердце мое бьется чуть быстрее, и я начинаю чувствовать, что я в безопасности. Даже сама этого не зная, она станет моим проводником. Она скажет мне, кто есть кто. Мы – Кэролайн и Джек, Джек и Кэролайн. Пока я рядом с ней, я в безопасности. В безопасности. В безопасности.
По словам мистера Домингеса, если бы он не преподавал на курсах вождения, то изымал бы машины. Не из-за невыплат по кредитам на автомобили. Нет, он отбирал бы машины у плохих водителей, а потом, подобно Робин Гуду, передавал бы их в детские дома или же хорошим водителям, которые не могут позволить себе авто. Трудно сказать, серьезно он это говорит или нет, поскольку начисто лишен чувства юмора и осуждающе смотрит на все вокруг. Он самый сексуальный мужчина из всех, кого я видела.
– Множество школ закрывают курсы вождения и отсылают учащихся брать уроки где-то еще… – Фразу «где-то еще» он произносит так, словно это темные и жуткие трущобы или лесные чащи. – Но мы обучаем вас, потому что судьба наших учеников нам небезразлична.
Затем он показывает нам фильм, где автомобили врезаются сзади в фуры и их затягивает под задний бампер. Сначала парень по имени Тревис Кирнс смеется, но затем бормочет финальное: «Вот черт», – и умолкает. Через десять минут даже Бейли Бишоп не улыбается, а Моника Бентон просится выйти, потому что ее тошнит.
После ее ухода мистер Домингес спрашивает:
– Еще желающие есть? – Словно Моника вышла в знак протеста, а не держась за живот. – Согласно статистике, вы должны погибнуть в автокатастрофе, прежде чем вам исполнится двадцать один год. Я здесь затем, чтобы сделать все возможное, чтобы ничего подобного не произошло.
У меня мурашки по телу бегут. Такое ощущение, что он готовит нас к схваткам, словно Хеймитч наших Китнисс. Бейли произносит:
– Вот дьявол! – это ее эквивалент совсем уже непристойной фразы.
Все сразу скисают, кроме меня.
Это оттого, что в тот момент, когда на экране голова погибшего в катастрофе катится по шоссе, я точно осознаю́, какую роль мне хочется играть на этих курсах и в школе вообще. Не желаю становиться частью статистики – я побеждала статистику бо́льшую часть жизни. Не собираюсь оказаться водителем, которого разрывает металлом под фурой. Я хочу стать девушкой, способной достичь всего. Хочу стать той, кто попытается попасть в группу «Девчата», и ее примут в коллектив.
Я поднимаю руку. Мистер Домингес кивает, и у меня по коже словно ток пробегает.
– А когда мы начнем вождение?
– Как только будете готовы.
1. Она передается по наследству, а это означает, что даже если ты мой ровесник, то все равно чувствуешь мишень у себя на спине.
2. Она передается по наследству у меня в семье.
3. Она разит внезапно, как метеорит, как гром среди ясного неба.
4. Химиотерапия.
5. Все это чрезвычайно серьезно. (Иными словами, что бы ты ни делал, не улыбайся и не смейся ни над чем в попытке поднять настроение.)
6. Необходимость подкупать / торговаться с Богом, даже если ты не уверен, что Он существует.
7. Когда ты в десятом классе, у твоего отца диагностируют рак – через неделю после того, как ты узнал, что он изменяет твоей матери.
8. Видеть, как плачет мама.
По пути на четвертый урок я захожу в кабинет Хизер Алперн. Она ест яблочные дольки, скрестив длинные ноги и грациозно положив длинные руки, похожие на кошачьи лапки, на подлокотники кресла. До того, как стать тренером и руководителем «Девчат», она выступала в кордебалете ансамбля киноконцертного зала «Радио-сити». Она такая красавица, что я не могу смотреть прямо ей в лицо. Упираюсь взглядом в стену и говорю:
– Я хотела бы подать заявку на участие в «Девчатах».
Жду, пока она мне скажет, что у них есть ограничения по весу и я их очень сильно превышаю. Жду, пока она закинет назад прекрасную головку и истерически рассмеется, прежде чем указать мне на дверь. Ведь «Девчата» – коллектив высокого уровня. Помимо футбольных и баскетбольных матчей, они участвуют во всех больших городских мероприятиях – торжественных открытиях, парадах, религиозных празднествах и концертах.
Но вместо этого Хизер Алперн роется в ящике стола и достает бланк.
– Сезон официально начался этим летом. Если никто не уйдет, то следующего отборочного периода придется ждать до января.
Я спрашиваю, упершись взглядом в пол:
– А если кто-то уйдет?
– Тогда мы проведем кастинг. Сделаем объявление и разошлем листовки. – Она подает мне бланк. – Заполните заявление и принесите мне, а я занесу его в файл. И не забудьте обязательно получить разрешение родителей.
Затем она улыбается очаровательной подбадривающей улыбкой, как Мария в «Звуках музыки», и я выплываю в коридор, словно наполненная гелием.
Я подпрыгиваю и подскакиваю, как воздушный шар, паря по коридорам и чувствуя себя хранительницей величайшей тайны мира. Может, вы обо мне этого и не знаете, но я обожаю танцевать.
Я всматриваюсь в лица всех проходящих мимо меня и гадаю, какие же тайны они хранят, и тут на меня кто-то налетает. Это дубоватого вида парень с широким пунцовым лицом.
– Привет, – произносит он.
– Привет.
– Это правда, что толстухи лучше всех делают минет?
– Не знаю. Лично мне толстуха минет никогда не делала.
Нас обходят с обеих сторон, и кто-то смеется над этой шуточкой. Глаза его становятся ледяными, и вот она – ненависть, которую может к тебе испытывать совершенно незнакомый человек, даже если он тебя не знает, просто ему почему-то кажется, что он тебя знает или ненавидит тебя такой, какая ты есть.
– По-моему, ты просто отвратительна.
– Если тебе от этого полегчает, то, по-моему, ты тоже, – отвечаю я.
Он бормочет что-то похожее на «жирная шлюха». Наверное, именно это. Не имеет никакого значения, что я девственница. Я должна была бы тысячу раз заняться сексом со всеми парнями, которые меня так обзывают с пятого класса.
– Оставь ее в покое, Стерлинг, – раздается голос девушки с длинными развевающимися волосами и ногами, растущими, как говорится, от коренных зубов. Бейли Бишоп. Если сегодняшняя Бейли чем-то напоминает Бейли тогдашнюю – значит, она серьезная, общительная, популярная и обожает Иисуса. Она просто очаровательна. Все ее любят. Она заходит в комнату в ожидании понравиться людям, и она им нравится, потому что как может не нравиться такой очаровательный человек?
– Привет, Либби. Не знаю, помнишь ли ты меня… – Она не берет меня под руку, но могла бы. Голос у нее по-прежнему мелодичный, и каждое предложение она заканчивает на высокой, счастливой ноте. Такое впечатление, что она почти поет.
– Привет, Бейли. Я тебя помню.
– Я так рада, что ты вернулась.
Тут она все же обнимает меня, и мне в рот случайно попадают ее волосы, у которых вкус персиков пополам со жвачкой. Именно такой вкус, понимаете, и должен быть у волос Бейли Бишоп.
Мы отстраняемся друг от друга, и она стоит, широко улыбаясь и раскрыв глаза, ямочки у нее на щеках светятся, и вся она прямо сияет. Пять лет назад Бейли была моей подругой, настоящей, а не выдуманной. Пять лет – срок немалый. Тогда между нами почти не было ничего общего, и я не уверена, появится ли это общее теперь. Но я говорю себе: «Будь милой. Возможно, она единственный человек, с которым ты подружишься».
Она зовет проходящую мимом девушку и говорит мне:
– Хочу, чтобы ты познакомилась с Джейви. Джейви, это Либби.
– Привет. Как житуха? – отзывается Джейви. Ее пышные черные волосы коротко острижены, а на футболке красуется надпись «Мой настоящий бойфренд – вымысел».
Бейли вся светится, словно маяк.
– Джейви два года назад приехала сюда с Филиппин. – Я жду, пока она скажет Джейви, что это мой первый год в школе после долгого затворничества, но она лишь произносит: – Либби тоже новенькая.
Четвертым уроком у нас высшая химия. Ведет его Моника Чапмен. Преподаватель точных и естественных наук. Жена. И женщина, которая спала с моим отцом. Как правило, учителей узнать гораздо легче, чем учеников, по трем причинам. Их меньше, чем нас. Даже молодые учителя одеваются строже, чем мы. У нас есть полное право смотреть на них целыми днями (то есть у меня больше времени распознать их приметы).
Ничего из этого в случае с Чапмен мне не помогает. Раньше я никогда не бывал у нее на занятиях, и вся она такая молодая и обыкновенная. В том смысле, что вы, наверное, подумаете, что женщина, с которой ваш отец решает изменить вашей маме, настолько примечательна во всех отношениях, что даже человек, который никого не помнит, обязательно ее узнает.
Я выбираю место в заднем ряду, у окна, и кто-то садится рядом со мной. У него такой взгляд, которым люди смотрят на тебя, когда тебя знают, и предполагают, что ты их знаешь. Вот так он на меня сейчас и смотрит.
– Привет, брат, – говорит он.
– Привет.
В какой-то момент группка девушек распадается, и одна из них подходит к доске в другом конце класса. Она обводит всех взглядом, представляется, замечает меня, и тут ее лицо каменеет, всего на мгновение, прежде чем она вспоминает, что надо улыбаться.
После того как все успокаиваются, Моника Чапмен начинает рассказывать нам о различных направлениях химии, а я могу думать лишь об одном – о той области химии, о которой она не упоминает и которой воспользовалась, чтобы завести роман с моим отцом.
Узнал я об этом через Дасти. Именно он заметил эсэмэску на папином телефоне. Аппарат лежал на видном месте. Папа куда-то вышел, а Дасти искал, что бы ему прибавить в свою коллекцию – как и я, он все время что-то собирает, – а чуть позже сказал мне:
– А я думал, что нашу маму зовут Сара.
– Ее и зовут Сара.
– А тогда кто такая Моника.
Выходит, что этот гад даже не удосужился сменить ее имя на телефоне. Так оно там и красовалось: Моника. Хуже того, это был не его обычный телефон, а какой-то другой, который он, наверное, купил специально для разговоров с ней. Чтобы разобраться в том, что же это за Моника, потребовалось потрудиться, но верьте слову – это она.
Теперь она переходит к физической химии, и я поднимаю руку.
– У тебя вопрос, Джек?
Еще какой, думаю я. Если я смогу выговорить следующие слова, случится чудо, потому что чувствую, что грудь у меня вдавило в глотку.
– Вообще-то я хотел рассказать вам то, что знаю о физической химии.
Сидящий рядом со мной парень – кажется, Дамарио Рейнз – кивает, глядя в стол, и кое-кто из девчонок поворачивает голову, чтобы услышать, что я собираюсь сказать. Они все на одно лицо, и я гадаю, хотят ли они выглядеть именно так или хотя бы знают ли об этом. Они ждут, что я скажу что-нибудь умное. Это по ним видно. К тому же никто не знает, что произошло между Чапмен и моим отцом. Даже Маркус не в курсе, и я хочу сохранить все так, как есть.
– Пожалуйста, Джек, – отвечает Чапмен совершенно нормальным голосом, беззаботным и четким, с легким оттенком мичиганского или висконсинского говора.
– Физическая химия применяет физические теории для изучения химических систем, включающих в себя реакционную кинетику, химию поверхностных явлений, молекулярно-квантовую механику, термодинамику и электрохимию.
Я улыбаюсь ослепительной улыбкой, которая соперничает со светом в классе и бьющим в окна солнцем. Хочу ослепить ее этой поганой улыбкой, чтобы она больше не смогла встречаться с моим отцом. Сидящая через два стола девчонка широко мне улыбается, но остальные выглядят смущенными и несколько разочарованными. Парень, который, кажется, Дамарио, бормочет, уткнувшись в стол:
– Ну, ты дал.
Из этих слов я понимаю, какой же я «обломщик».
– Вообще-то я думаю, что больше всего мне нравится электрохимия. Есть что-то зажигательное в хорошей химической реакции, так ведь?
И тут я подмигиваю Монике Чапмен, которая на последующие двадцать секунд лишается дара речи.
Обретя вновь способность говорить, она сразу дает нам экспресс-контрольную «для оценки знаний», однако на самом деле я думаю, что она собирается мне отплатить, поэтому ставит на листках оценки у себя за столом, а затем произносит:
– Джек Масселин, раздай работы классу.
И тут начинается.
Я встаю со своего места, подхожу к учительскому столу и беру у нее контрольные. Затем с минуту стою там, пытаясь сообразить, что же делать. Одноклассники смотрят на меня, а я на них. Есть четверо ребят с четкими приметами. Троих, я почти уверен, не знаю, да и не должен знать (но на все сто не уверен). Восемь – в серой зоне, более известной как «зона опасности».
И вот я хожу туда-сюда по проходам, пытаясь совместить имена с теми, чьи лица мне знакомы. Я готов к принятию всех ушатов грязи, которые выльют на меня, как только выяснится, что я не знаю всех присутствующих. Урод. Дуболом.
Или же я могу продолжить то, что делаю прямо сейчас, – поднимаю над головой пачку листков и спрашиваю:
– Кто на самом деле хочет знать, что он получил?
В конце концов, это была экспресс-контрольная, и никто из нас к ней не готовился. Вдобавок к сказанному я бегло просматриваю листочки, и большинство оценок – это тройки, двойки, тройки с минусом, снова тройки. Как и ожидалось, никто не поднял руку.
– А кто желает, пользуясь этой возможностью, пообещать миссис Чапмен заниматься лучше и усерднее?
Почти все поднимают руки. Эти руки прикреплены к плечам, плечи прикреплены к туловищам, туловища – к шеям, а шеи – к лицам. И лица наплывают на меня, чужие и неузнаваемые. Это как каждый день присутствовать на карнавале, где ты один без костюма, но от тебя все же ждут, что ты знаешь, кто есть кто.
– Если кому интересно, я положу их вот здесь. – Я швыряю листки на свободный стол и сажусь на свое место.
Когда звенит звонок, Моника Чапмен произносит:
– Джек, мне нужно с тобой поговорить.
Я выхожу из класса, словно ничего не слышал, и прямиком направляюсь в школьную канцелярию, где говорю, что мне нужно перейти в другой класс по высшей химии, хотя его ведет мистер Вернон, которому наверняка лет сто и который глух на одно ухо.
Секретарша начинает свою речь словами:
– Не уверена, что мы сможем вас перевести, поскольку нам придется переверстать часть вашего расписания…
В какой-то момент меня так и подмывает сказать: «Да ладно, ничего страшного, я останусь там, где есть. Уж поверьте, мне будет просто в кайф целый семестр доводить Монику Чапмен». Но я начинаю думать о том, что у отца выпадают волосы, каким худющим он сделался после химиотерапии, каким хилым выглядит, словно вот-вот грохнется в обморок. Я помню ощущение, когда мы едва его не лишились. Какая-то частичка моей души по-прежнему его ненавидит и, возможно, всегда будет ненавидеть, но он же, в конце концов, мой отец, и я не желаю ненавидеть его больше, чем теперь. К тому же мне и вправду нравится химия, так к чему тогда такие жертвы?
Я облокачиваюсь на стол и улыбаюсь секретарше улыбкой, говорящей: я берег ее для тебя и только для тебя.
– Я прошу прощения, если это доставит неудобства, и не хочу показаться равнодушным, но если это действительно вам поможет, я знаю, что мы сможем уговорить миссис Чапмен согласиться на это.
Я решаю не ходить на обед. После него физкультура, и, по-моему, на планете нет ни одной полной девушки, как бы уверенно она себя ни чувствовала, которая бы не испытывала ужаса перед физкультурой.
Если смотреть на вещи шире, то сегодняшний день мог оказаться куда хуже. Никто не выгнал меня с игровой площадки. Пока что надо мной четыре-пять раз подшутили и посмеялись и пару сотен раз пристально разглядели. Многие даже не обратили на меня особого внимания, и многие относятся ко мне как ко всем остальным. Я завела по крайней мере одну, а может, и двух потенциальных подруг.
Но самым трудным оказалось то, чего я никак не ожидала, – увидеть людей, которых я когда-то знала и с кем вместе росла. И знать, что, пока я сидела дома взаперти, они взрослели, ходили в школу, заводили друзей и жили своей жизнью. Похоже, я единственная, кто остановился на определенном этапе.
Так что есть мне совсем не хочется. Вместо обеда я сижу на парковке за столовой и читаю свою любимую книгу Ширли Джексон «Мы живем в замке». Она о девушке по имени Мари Кларисса Блеквуд. У нее в семье почти все умерли, и она живет вместе с сестрой, спрятавшись от общества, замкнувшись в своем доме не из-за избыточного веса, а из-за чего-то ужасного, что она однажды сотворила. Люди в ее родной деревне сочиняют о ней легенды и боятся ее, а иногда подкрадываются к дому, чтобы тайком на нее взглянуть. Я совершенно уверена, что понимаю Мари Клариссу как никто на свете.
Я несколько минут читаю, а потом закрываю глаза и запрокидываю голову назад. Стоит теплый, ясный денек, и хотя я уже довольно давно не привязана к дому, думаю, что мне никогда как следует не насытиться солнечным светом.
Физкультура – это гораздо хуже, чем я себе представляла.
И конечно же, это Сет Пауэлл ляпает:
– Я тут про одну игру вычитал.
Или, может, он ее в онлайне увидел – не помнит.
– Называется она «Родео на толстухе».
И хохочет так, как будто это самое смешное, что он слышал за всю жизнь. Буквально ржет изо всех сил, едва не падая с сиденья на открытой трибуне.
– Значит, так: подходишь к какой-нибудь толстухе, подпрыгиваешь и вцепляешься в нее, как будто на быке скачешь…
Он наклоняется вперед, прикрыв лицо, и трижды топает ногой по трибуне, словно это поможет ему снова ровно дышать. Когда он наконец снова смотрит на нас, глаза у него прищурены и слезятся.
– Держишься изо всех сил, как будто весь жир из нее хочешь выжать…
Он сгибается пополам и раскачивается вправо-влево. Мы с Камом переглядываемся. Вот ведь урод тупой.
Сет садится прямо, трясясь от смеха.
– И кто…
(Эти последние слова выговорить труднее всего.)
– Продержится дольше всех…
(Он едва дышит.)
– Тот и выигрывает.
– Что выигрывает? – спрашиваю я.
– Игру.
– Да, но что выигрывает-то?
– Игру, брат. Игру выигрывает.
– А приз-то там есть?
– Что значит – приз?
По правде сказать, Сет довольно туповат. Я вздыхаю, словно несу на себе все мировое бремя, как будто я какой-то там Атлас.
– Когда едешь на ярмарку и стреляешь в тире, тебе дают, не знаю, плюшевого мишку или что-то вроде того.
– Когда мне было восемь лет. – Сет косится на Кама.
Я запускаю руки в свою львиную гриву, нещадно взлохмачивая ее. Говорю медленно, очень медленно, как отец общается с иностранцами.
– Значит, когда ты в восемь лет пошел в тир, тебе дали что-то за выигрыш.
Кам делает глоток из фляжки, которую всегда носит с собой, но нам не предлагает.
– Если он вообще что-то выиграл, – фыркает он.
Сет смотрит на меня, но протягивает руку и хлопает Кама по макушке. Глазомер у него хороший, скажу я вам. Прищурившись, он снова обращается ко мне:
– Так ты вообще о чем?
– Что ты получаешь, если выигрываешь родео?
– Ты выигрываешь. – Он поднимает руки, как бы спрашивая «чего же еще?».
Это может продолжаться часами, но Кам произносит:
– Напрасный труд, Масс. Плюнь ты на это.
Теперь я смотрю на Кама.
– А ты слышал о «Родео на толстухе»?
Он встает, делает еще один глоток из фляжки, и на секунду кажется, что сейчас предложит хлебнуть и мне. Потом завинчивает пробку и прячет флягу в карман.
– Теперь услышал.
Неожиданно он спрыгивает с трибуны на землю и трусцой бежит к какой-то девчонке, у которой, похоже, под блузкой целая автопокрышка. Я ее не узнаю, как, конечно же, никого не узнаю. Без автопокрышки она могла бы оказаться моей матерью, вот так.
Главная примета Сета не в том, что он единственный темнокожий парень в школе с прической ирокез. Его основная примета – идиотский смех. Он всегда смеется, потому что он идиот, и этот смех я различу всегда и везде. А примета Кама – очень светлые волосы, делающие его похожим на альбиноса. Он единственный из моих знакомых с таким цветом волос.
Я понятия не имею, кто эта девушка с автопокрышкой под блузкой, и все время, пока смотрю, мне кажется, что Кам на самом деле ни на что подобное не решится. Он просто пытается заставить нас поверить, что способен на такое.
И вот он это делает. Кам обворачивается вокруг девушки, как целлофан, и сперва кажется, что, может, ей это и нравится, поскольку с ней в связке Дэйв Камински, но чем дольше он за нее держится, тем больше она нервничает, и похоже, начнет визжать или плакать или же все вместе.
Я встаю. Мне хочется сказать ему: прекрати. Глаза Сета прикованы к Дэйву и девушке, он разевает рот, а потом начинает бить себя по коленке со словами: «Вот черт, вот черт, вот черт». Вслед за тем он хохочет и говорит в мою сторону что-то типа: «Да ей же самой хочется». А я все время думаю: «Скажи хоть что-нибудь, придурок».
Но я молчу. И когда девушка готова сорваться, Кам отпускает ее. После чего начинает совершать по беговой дорожке круг почета.
– Пятнадцать секунд, – задыхаясь, произносит Сет. – Это же мировой рекорд, черт подери.
Либби Страут – жирная.
После школы я заперлась в туалете, и черный маркер скрипит по жуткой-жуткой стенке. На полу валяется неиспользованная прокладка, а в раковине лежит пустой тюбик из-под блеска для губ, хотя мусорная корзина буквально под носом. На двери одной и кабинок висит табличка «НЕ РАБОТАЕТ», потому что кто-то бросил (засунул) в унитаз учебник по математике. Помимо других ароматов здесь пахнет еще и освежителем воздуха вкупе с сигаретами. Как там в поговорке про девушек говорится: «Они из сахара и пряностей и всяких разных сладостей»? Не совсем верно. Чтобы в этом убедиться, нужно всего лишь посетить женский туалет на третьем этаже средней школы города Амоса, штат Индиана.
Кто-то колотит в дверь.
Я протягиваю вверх руку и пишу такими большими буквами, какие у меня только получаются, чтобы все увидели.
Либби Страут – жирная.
Жирная и страшная.
Ее никогда не трахнут.
Ее никто и никогда не полюбит.
Мельком замечаю свое отражение в зеркале – лицо у меня свекольного цвета. Мама называла свеклу вкусным овощем, хотя прекрасно знала, что ничего вкусного в ней нет. Мама всегда так поступала – представляла вещи «вкуснее», чем на самом деле.
Либби Страут – такая жирная, что пришлось ломать дом, чтобы вытащить ее оттуда.
Это слово в слово то, что я подслушала на физкультуре, когда Кэролайн Лашемп и Кендра Ву говорили обо мне, а другие девчонки стояли вокруг и слушали. И смеялись. Я добавляю одну-две строчки из самых гадких слов, какие только могу придумать, чтобы мне не пришлось их выслушивать от кого-то еще. Я пишу их, чтобы им не надо было раскрывать рот. Таким образом, они больше ничего не смогут сказать про меня такого, чего бы не сказала я сама.
Либби Страут – самая жирная девчонка в Америке.
Либби Страут врет.
Я делаю шаг назад.
Это правдивейшие слова из всех, и пока я их не увижу, со мной все хорошо. Но я смотрю на них, и, словно оскорбления написал кто-то другой, они заставляют меня затаить дыхание. Ты зашла слишком далеко, Либбс, думаю я.
Да, я толстая.
Да, мой дом пришлось частично разрушить.
Может, ни один парень меня не полюбит или никогда не захочет ко мне прикоснуться, даже в темноте, даже после светопреставления, когда всех стройных девушек на земле унесет какая-нибудь жуткая чума. Возможно, когда-нибудь я похудею, и у меня появится бойфренд, который меня полюбит, но я все равно останусь лгуньей. Я всегда буду лгуньей.
Потому что через три минуты я открою дверь, пойду по коридору и скажу себе: а что я ожидала, я знала, что это случится, иначе никогда и быть бы не могло, слова не имеют значения, школа не имеет значения, ничего из этого не имеет значения. Значимо лишь внутреннее содержание. Именно оно лежит за пределами всего этого. Все то, что любят тебе говорить. К тому же я давным-давно перестала что-то чувствовать.
Вот только это – тоже ложь.
Шестьдесят секунд спустя.
Я выхожу из туалета и тут же налетаю на девушку почти таких же габаритов, как и я. У нее такой жуткий взгляд, что мне инстинктивно хочется убраться у нее с дороги. Она спрашивает:
– Что ты там делала? Ты что, дверь заперла?
Вообще-то она выкрикивает эти слова.
– Ее, наверное, заклинило. Что с тобой? – Я говорю тихо и спокойно в надежде, что она последует моему примеру.
Девушка плачет, беспрестанно икает, и ей требуется минута, чтобы ответить:
– Вот ублюдки! – Это говорится чуть тише.
Мне не приходится спрашивать, что случилось, а только кто это сделал. По ее габаритам я могу представить, что произошло.
– Кто? – спрашиваю я, хотя у меня такое чувство, что я в этой школе никого не знаю.
– Дэйв Камински и его ублюдки-дружки.
Она протискивается мимо меня к раковине, наклоняется, ополаскивает лицо и смачивает волосы, завитые тугими черными колечками. На ней футболка с группой «Нирвана» и ожерелье из леденцов, которое можно потихоньку есть. Я хватаю бумажное полотенце и протягиваю ей.
– Спасибо. – Она промокает лицо. – Дэйв Камински схватил меня, а когда я попросила отпустить, он еще пуще вцепился.
Дэйв Камински, которого я когда-то знала, был костлявым двенадцатилетним мальчишкой с почти белыми волосами, который однажды стянул у своего папаши виски и притащил в школу.
– Где они?
– На трибунах. – Она по-прежнему икает, но уже не так сильно. Взгляд ее упирается в стену, и она начинает читать.
– Какого…
Мои глаза следуют за ее взглядом.
– Я знаю, верно? Думай о хорошем. По крайней мере на стене не твое имя.
Кам по-прежнему совершает круги почета, когда из здания школы выходят две девчонки. Одна из них чуть отстает, но другая шагает прямо через футбольное поле. Она бегло смотрит на нас, и наши взгляды встречаются. А потом она направляется прямиком к Каму.
Сначала он ее не замечает, что само по себе чудо, поскольку эта девушка совершенно громадных размеров. Но затем я понимаю, что он видит ее, прибавляет скорость, смеется и убегает прочь. Сет сидит очень прямо, словно пес, высматривающий белку, и бормочет:
– Какого черта?..
Как только девушка приближается к нему, Кам рвет вперед, словно на форсаже, а девчонка припускает за ним. Я вскакиваю на ноги, потому что это лучшее зрелище из всех, что я видел. В том смысле, что она летит.
Сет, как дурак, принимается хлопать в ладоши.
– Вот черт. – Он орет на Кама и ржет аж до синевы, топая ногами и пиная трибуны, а я все это время болею за девчонку.
– Беги! – реву я ей, хотя об этом никто не знает. – Давай! Нажимай! Напирай!
Наконец, Кам перелезает через забор и рвет по улице прочь от нас. Словно бешеная газель, девчонка вслед за ним преодолевает забор, и единственное, что мешает ей поймать Кама, – это грузовик, как раз в тот момент проносящийся по улице. Она стоит на тротуаре и пристально глядит вслед Каму, а потом идет, а не бежит обратно к школе. Она пересекает футбольное поле, и наши взгляды снова встречаются. Головы она не поворачивает, просто следит за мной глазами, и я с уверенностью говорю вам, что она жутко рассержена и раздосадована.