На подъезде к Эль-Пасо поезд сбавил скорость. Я не стала будить маленького Бена, а просто подхватила его на руки и вышла в тамбур, чтобы высунуться наружу. И вдохнуть запах – запах пустыни. Запах селитры и шалфея, серы от сталелитейного завода, дровяного отопления в хибарках мексиканцев у Рио-Гранде. Святая Земля. Когда я впервые здесь оказалась, когда на время войны меня отправили сюда к деду и Мейми, я впервые услышала об Иисусе и Марии, о Библии и грехах, и в моей голове Иерусалим смешался с пустынями и зубчатыми горами Эль-Пасо. Камыш у реки и огромные распятия на каждом шагу. Смоквы и гранаты. Женщины с грудными детьми, закутанные в черные шали, и изможденные нищие мужчины с глазами мучеников, глазами Спасителя. А звезды по ночам были такие большие и яркие, как в песне про Техас, и так настойчиво сверкали, что, ясное дело, волхвам ничего не оставалось, кроме как пойти за одной из них, и она указала им дорогу.
Мой дядя Тайлер затеял собрать у себя на Рождество всю семью. Надеялся, в частности, что я помирюсь со своими родителями. А я ждала этой встречи с ужасом… Отец и мать взъелись на меня за то, что Джо, мой муж, меня бросил. Когда в семнадцать лет я вышла замуж, их чуть кондрашка не хватил, а уж развод окончательно вывел из себя. Но мне не терпелось повидаться с кузиной Беллой Линн и дядей Джоном, который должен был приехать из Лос-Анджелеса.
Да вот же она, вот она – Белла Линн! На парковке у депо. В “кадиллаке”, кабриолете цвета морской волны. Она привстает на сиденье и машет мне, на ней замшевый ковбойский костюм с бахромой. Пожалуй, в Западном Техасе не было женщины красивее, чем Белла Линн, она выиграла, наверно, миллион конкурсов красоты. Волосы длинные, белокурые, почти белые, глаза – карие с желтизной. И улыбка… нет, главное – ее смех, негромкий, низкий, переливчатый, он заражал тебя радостью и намекал, что в каждой радости есть примесь печали, и подсмеивался над этой печалью.
Белла Линн пошвыряла наши чемоданы и складную кроватку Бена на заднее сиденье. Мы, Мойниханы, поголовно уродились сильными – по крайней мере физически. Белла снова и снова бросалась целовать и обнимать нас обоих. Мы сели в машину и отправились в ресторан “А и Р”[49] на другой конец города. День был холодный, но воздух – сухой и чистый. Белла Линн опустила крышу, а печку включила на полную мощность; за рулем она болтала без умолку, причем руль крутила одной рукой, а другой махала чуть ли не каждому встречному.
– Первым делом должна тебя предупредить: на рождественское веселье не очень-то рассчитывай. Еще хорошо – слава Богу и всем силам небесным! – что приедет дядя Джон, послезавтра, к сочельнику. Мэри – я хочу сказать, твоя мама – и моя мама сразу же нажрались и поцапались. Моя залезла на крышу гаража и отказывается слезать. Твоя порезала себе вены.
– О господи!
– Ну, вообще-то она их чуть-чуть, несильно. Написала предсмертную записку: ты, мол, всю жизнь ломаешь ей жизнь. Подписалась “Кровавая Мэри”! Сейчас она в психиатрии в больнице Святого Иосифа, положили на семьдесят два часа, понаблюдают и отпустят. Хорошо еще, что твой отец не приедет: разозлился из-за твоего… на “р” начинается, на “д” кончается. Моя чокнутая бабушка уже здесь. Празднички с приветом! И орава мерзких родичей из Лаббока и Свитуотера. Папа поселил их всех в мотеле, а они с утра заваливаются к нам, целый день едят и смотрят телик. Они все заново родились во Христе и думают, что мы с тобой – неисправимые блудницы. Да, Рекс Кипп тоже здесь! Они с папой целыми днями закупают подарки и прочие разности для бедных, а вообще сидят безвылазно в папиной мастерской. Вот так-то, теперь ты понимаешь, как я рада тебя видеть…
Мы подъехали к окошечку, заказали, как всегда, бургеры “Папа”, картошку фри и солодовые коктейли. Я сказала, что поделюсь своей порцией с Беном. Ему тогда было всего десять месяцев. Но Белла заказала ему бургер и банановый сплит[50]. У нас в семье никто денег не считает. Ну, точнее, мой отец очень даже считает. Он из Новой Англии, бережливый, дисциплинированный. А я уродилась в Мойниханов.
В зал ресторана мы не пошли – расположились прямо в машине на парковке драйв-ина. Ознакомив меня с обстановкой в семейном кругу, Белла Линн принялась рассказывать про Клетиса, своего мужа, с которым она прожила всего пару месяцев. Ее родители бесились из-за ее замужества не меньше, чем мои – из-за моего. Клетис работал в разных местах: то строителем, то наездником на родео, то бурильщиком. Когда Белла рассказывала мне, что стряслось, по ее прекрасным щекам текли слезы:
– Лу, мы были счастливы, как голубки. Клянусь, никто никогда не любил так нежно и сладко, как мы. Слушай, а почему говорят: “счастливые, как голубки”, шут их возьми? У нас был маленький хорошенький автоприцеп в долине за южной окраиной, у реки. Наш крохотный синий рай. И я прибиралась, я сама посуду мыла! И еду готовила: ананасовый торт-перевертыш, макароны и все что хочешь, и он мной гордился, а я – им. И тут пришла первая беда: папа простил мне брак с Клетисом и купил нам дом. На Рим-роуд, ну знаешь, особнячок такой, вход с колоннами, но нам не нужен был этот подарок, и папа с Клетисом жутко поругались. Я пыталась втолковать папе, что ни к чему нам его дурацкий особняк, что с Клетисом я была бы рада жить хоть в кузове грузовика. А еще мне приходилось каждый раз по новой внушать это Клетису, потому что, хоть я и отказалась переезжать, он начал дуться. А потом однажды я зашла в “Популар”[51] и купила кой-чего из одежды, полотенца – так, по мелочи – и записала на мой старый счет, который у меня всю жизнь. А Клетис взбеленился, сказал, что за два часа я истратила больше, чем он заработал за полгода. Тогда я просто вынесла все на улицу, облила керосином и подожгла, и мы поцеловались и помирились. Ой, Лу, котик мой, как же я его люблю: все сердце изболелось! А потом я, дурья моя башка, выкинула еще одну глупость, даже сама не пойму, как меня угораздило. К нам заглянула моя мама. Наверно, я просто чувствовала себя замужней дамой, понимаешь, да? Взрослой тетей. Я сварила кофе, положила на тарелочку печенье “Орео”, поставила на стол. И начала – язык у меня без костей – болтать про с… про кекс на букву “с”. Наверно, думала, что теперь-то я большая девочка, могу с ней разговаривать про это самое. Господи ты боже мой, но вообще-то я еще не все знала, вот и спросила у нее: а можно залететь, если, когда Клетис кончает, я глотаю? Она выскочила из трейлера, как ошпаренная, и побежала домой к папе. Ой, что началось – ад кромешный! В тот же вечер папа с Рексом приехали и разделали Клетиса под орех. Сдали его в больницу со сломанной ключицей и двумя сломанными ребрами. И все твердили: да он извращенец, надо его посадить за содомию, а брак признать недействительным. Нет, ты себе представляешь: брать в рот у своего законного венчанного мужа – идти против закона? В общем, я отказалась возвращаться домой к папе, так и сидела у кровати Клетиса, пока не смогла привезти его к нам домой. И жили мы хорошо, снова были счастливы, как те голубки, вот только Клетис стал много пить, потому что пока не мог работать. И вот на прошлой неделе смотрю я в окно и вижу, что перед нашей дверью стоит новенький “кадиллак”, а в нем сидит здоровенный плюшевый Санта, а вокруг вьются атласные ленточки. Я засмеялась, понимаешь, смешная ведь картина, а Клетис: “Радуешься, значит? А я никогда не смогу тебя обрадовать так, как твой дорогой папочка”. И ушел. Я думала, он в запой ушел, погуляет и вернется. Ох, Лу. Не вернется он. Он меня бросил! Устроился на буровую платформу в Луизиане. Даже не позвонил. Мне его мать сказала, хабалка, когда приходила за его одеждой и седлом.
Крошка Бен умял весь бургер и почти весь банановый сплит. И его вырвало: он испачкал себя с головы до ног, а заодно и куртку Беллы Линн. Куртку она швырнула на заднее сиденье, намочила салфетки и вытерла Бена, а я достала из чемодана чистую одежду и подгузник. Надо признать, Бен даже не хныкал. Слушал во все уши рок-н-ролл и кантри, просто влюбился в голос Беллы Линн и ее волосы – глаз с нее не сводил.
Я позавидовала Белле и Клетису: какая любовь! На Джо я раньше смотрела с обожанием, но всегда его побаивалась, старалась угодить. Наверно, я даже не особенно ему нравилась. И теперь мне было тяжело не потому, будто я тосковала по Джо, а потому, что все в моей жизни пошло наперекосяк и, кажется, виновата в этом я одна.
Я рассказала Белле свою недлинную грустную историю. Джо – великий скульптор. Ему дали стипендию Гуггенхайма, у него появились спонсор, вилла и литейная мастерская в Италии, и он уехал. “Искусство – его жизнь”. (Эту фразу я упорно твердила всем и каждому, с надрывом.) Нет, никаких алиментов. Я даже его адреса не знаю.
Мы с Беллой Линн долго обнимались и плакали, а потом она вздохнула:
– Что ж, по крайней мере, у тебя есть от него ребенок.
– Два ребенка.
– Ка-ак?
– Я беременна, скоро четыре месяца. Именно это доконало Джо: что у меня будет второй ребенок.
– Балда, это тебя совсем доконает – вот кого! Что теперь будешь делать, а? Предки твои тебе не помогут, даже пальцем не пошевелят. Когда твоя мама услышит эту новость, она опять с собой покончит, вот и все.
– Что делать, я не знаю. Есть еще одна дурацкая проблема… Мне очень хотелось сюда приехать, но в нотариальной конторе меня не отпускали даже на сочельник. И я просто уволилась и приехала. Теперь придется с пузом искать новое место.
– Лу, ты должна сделать аборт. И точка. Другого выхода нет.
– Но где же я его сделаю? И вообще… в одиночку с двумя детьми будет не труднее, чем с одним.
– Не легче, чем с одним! И вообще… ты какую-то ерунду несешь! Почему Бен такой славный? Потому что, пока был грудной, был при тебе. Теперь он подрос, его можно кому-нибудь поручить, пока ты на работе, хотя, конечно, очень жалко оставлять на чужих. Но новорожденного кроху ведь не оставишь.
– Что ж, такие обстоятельства…
– Ты заговорила, как твой отец. Обстоятельства вот какие: тебе девятнадцать лет, ты красивая девушка. Должна найти себе хорошего, сильного, порядочного мужика, который готов полюбить Бена как родного. Но найти мужика, который согласится растить двоих… ой, это совсем непросто. Разве что подвернется святоша какой-нибудь, который рвется всех спасать, и ты за него выйдешь из благодарности, а потом почувствуешь себя виноватой, и его возненавидишь, и втюришься в какого-нибудь саксофониста – перекати-поле… Ой, Лу, это будет трагедия, просто трагедия. Давай пошевелим мозгами. Дело нешуточное. Лу, ты теперь просто слушайся меня, дай я все улажу. Я же всегда тебе хорошие советы давала, правда?
Ну, вообще-то не самые хорошие, но у меня в голове был такой сумбур, что я ничего Белле не ответила. Только пожалела, что проболталась. Я ведь ехала в Эль-Пасо без какой-то особой цели: хотелось повидаться с родней, развеяться, позабыть про все беды… А бед только прибавилось: мать опять накладывает на себя руки, папа вообще не приедет.
– Жди тут, и никуда! Закажи нам кофе, а я кое-кому позвоню.
Она пошла к телефонной будке. По дороге улыбалась и махала рукой тем, кто окликал ее из других машин на парковке драйв-ина. По большей части это были мужчины. В будке она оставалась долго, два раза возвращалась к машине: один раз – чтобы попросить у меня шерстяную кофту и взять еще кофе, второй – за мелочью. Бен сам себя развлекал – крутил ручки на радиоприемнике, включал и выключал дворники. Официант подогрел мне бутылочку с молоком, Бен выпил молоко и прикорнул у меня на коленях.
Вернулась Белла. Подняла крышу машины, ослепительно улыбнулась мне, нажала на газ. Мы помчались по Меса-стрит в сторону Плазы. “Южнее границы, по дороге на Мехико…” – запела Белла.
– Все путем, Лу. Все обговорено. Я сама через это прошла. Жуть, но опасности никакой, и у них там чистенько. Сегодня в четыре тебя примут, а завтра в десять утра выпишут. Дадут с собой антибиотики и обезболивающие, но боль не так чтобы сильная, наподобие месячных. Я позвонила домой и сказала, что мы прошвырнемся по магазинам в Хуаресе, переночуем в отеле “Камино-Реаль”. Мы с Беном действительно там переночуем, познакомимся поближе, а ты сможешь к нам приехать, как только все закончится.
– Подожди минутку, Белла, про это я даже не думала.
– Знаю-знаю. Потому за тебя думаю я.
– А если что-то пойдет не так?
– Доставим тебя к американскому врачу. В Техасе врачи могут спасти жизнь и вообще. Им не разрешается только делать аборты.
– А если я умру? Кто позаботится о Бене?
– Кто-кто – я, конечно! И я буду хорошей матерью, черт подери!
Тут я невольно рассмеялась. А ведь она дело говорит. Если честно, у меня словно камень с души свалился. Беспокоиться за одного только Бена, а не за нового малыша. Боже, какое облегчение. Белла права. Аборт – лучший выход. Я зажмурилась, откинулась на спинку кожаного сиденья.
– Но у меня нет денег! Сколько это стоит?
– Пятьсот. Наличными. И такая сумма случайно есть – вот она, в моем маленьком потном кулачке. Денег у меня – куры не клюют. Каждый раз, когда я подхожу к маме или папе – а мне иногда просто хочется, чтобы меня кто-нибудь обнял, или хочется рассказать, как я тоскую по Клетису, или спросить: “А может, мне пойти на курсы секретарш?” – они суют мне деньги: иди купи себе что-нибудь красивое.
– Я знаю, – сказала я. Я знала, как это бывает. Или как бывало, пока родители не выгнали меня из дому. – Раньше мне представлялось: если большой злой тигр откусит мне руку, а я побегу к маме, она просто залепит культю деньгами. Или иронизировать начнет: “Что это – хлопок одной ладони?”
Вот и мост, вот и запахло Мексикой. Дымом, чили и пивом. Гвоздиками, свечками и керосином. Апельсинами, “Деликадос”[52] и мочой. Я опустила стекло, высунула голову: до чего же здорово вернуться домой. Церковные колокола, звуки ранчерас[53], бибопа, мамбо. Из сувенирных лавок – рождественские гимны. Кашель выхлопных труб, рев клаксонов, пьяные американские солдаты с базы “Форт-Блисс”. Матери семейств из Эль-Пасо, нагруженные кувшинами с ромом и пиньятами[54], скупают всякую всячину. Новые торговые центры, шикарный новый отель, где один милейший юноша отогнал машину в гараж, второй взял мои чемоданы, а третий подхватил Бена на руки не разбудив. Обстановка в номере изысканная: красивые коврики и пледы, добротный поддельный антиквариат и яркие народные поделки. Окна с опущенными жалюзи выходили на внутренний двор с пышным садом и с фонтаном, облицованным керамической плиткой, вдали виднелся бассейн, над которым клубился пар. Белла раздала всем чаевые и начала звонить по телефону. Заказала большой кофейник с кофе, ром, кока-колу, булочки, фрукты. У меня с собой было детское питание, каша и много чистых бутылочек для Бена, я умоляла Беллу не кормить его конфетами и мороженым.
– А фланом[55]? – спросила она. Я кивнула. “Флан”, – сказала она в телефонную трубку. Потом Белла позвонила в магазин отеля, заказала купальник восьмого размера, восковые мелки, все игрушки, какие есть, и модные журналы. – Может, вообще тут останемся на все праздники! А Рождество с семьей – ну его в топку, а?!
Мы гуляли в саду отеля, держа Бена за руки с двух сторон. Я чувствовала себя такой счастливой и безмятежной, что, когда Белла Линн сказала: “Ну, голубка, тебе пора”, опешила – успела про все позабыть.
Она выдала мне пятьсот долларов. Велела вернуться в отель на такси и вызвать ее – она спустится и заплатит: “Тебе нельзя иметь при себе документы и лишние деньги. Но назови мое имя и дай вот этот телефон – это можно”.
Она усадила меня в такси, заплатила вперед и сказала таксисту адрес; они с Беном помахали мне на прощанье.
Такси отвезло меня к ресторану “Нуэва Поблана”, на парковку. Там, у служебного входа, я должна была ждать двух мужчин в черном и в темных очках.
Через две-три минуты, не больше, они приблизились ко мне сзади. Быстро, бесшумно подъехал потрепанный седан. Один мужчина распахнул дверцу, сделал приглашающий жест, второй торопливо обогнул машину и сел с другой стороны. Шофер, молоденький парнишка, огляделся по сторонам, кивнул, нажал на газ. Сзади окна были задернуты шторами, а сиденье – такое низкое, что я не видела ничего снаружи; мне показалось, что вначале мы ездили кругами, а потом немножко прокатились по автостраде, и опять стали нарезать круги, пока не притормозили. Скрип тяжелых деревянных ворот. Мы проехали еще несколько ярдов, остановились. За нами захлопнулись ворота.
Пока старуха в черном вела меня к двери, я огляделась по сторонам. Во взгляде старой женщины не было презрения, но она даже не поздоровалась со мной, не сказала ни слова, и это обожгло меня, точно брань, потому что разительно отличалось от обычной сердечности и обходительности мексиканцев.
Здание из желтого кирпича – наверно, бывшая фабрика. Весь двор забетонирован, но все равно тут поют канарейки в клетках, зеленеют в горшках портулак и мирабилис. Из закоулков слышатся звуки болеро, смех, звон тарелок. Варится курица, пахнет луком, чесноком и “мексиканским чаем”[56].
Женщина за письменным столом деловито кивнула; когда я села, она пожала мне руку, но не представилась. Сказала: “Ваше имя и пятьсот долларов. Пожалуйста. Имя и телефон персоны, которой звонить в экстренных случаях”. Больше она ни о чем не попросила. Никаких бумаг я не подписывала. Английским она владела плохо, но я не стала переходить на испанский, ни с ней, ни вообще с кем-то из этих – не хотела фамильярничать.
– Врач приходит в пять часов. Делает вам осмотр, ставляет катетер в утеро[57]. Ночью будет вызывать схватки, но снотворное, вам не будет нехорошо. После ужина – не есть, не пить. Самопроизвольный аборт обычно рано утром. В шесть часов вас несут в операционную, вас засыпляют, делают дилатацию и кюретаж[58]. Просыпаетесь в палате. Мы вам даем ампициллин от инфекции, кодеин от боли. В десять машина везет вас в Хуарес, или в аэропорт Эль-Пасо, или до автобуса.
Старуха проводила меня до койки в затемненной палате, где было еще шесть мест. Растопырила пальцы, показывая: “пять часов”, махнула рукой в сторону койки, а потом – в сторону коридора: там, напротив палаты, была комната отдыха.
Было так тихо, что я изумилась, увидев в комнате отдыха десятка два женщин. Все американки. Три молоденькие, совсем девчонки, с матерями. Другие словно бы подчеркивали свое одиночество: сидели, уткнувшись в журналы или просто так. Четырем женщинам было далеко за сорок, а то и за пятьдесят; прозевали беременность во время менопаузы, предположила я и угадала. Остальные были молодые, на вид от семнадцати до двадцати трех. На всех лицах читались одни и те же чувства: страх, смущение, но в основном – жгучий стыд. Так стыдятся какого-то ужасного проступка. Бесчестья. И ни одна, казалось, не сострадала остальным, хотя сочувствие могло бы здесь всех нас объединить. Мое появление прошло почти незамеченным. Беременная мексиканка возила по полу грязной мокрой тряпкой, разглядывая нас с нескрываемым любопытством и презрением. Во мне вспыхнула необъяснимая злость. Что ты говоришь своему духовнику, сука? У тебя семеро детей и нет мужа… и, чтобы не умереть с голоду, ты вынуждена работать в этом гнезде порока? Боже мой, а ведь, наверно, так и есть. Меня захлестнула усталость и безмерная печаль: грустно было думать об этой мексиканке, вообще о всех нас в этой комнате.
Тут каждая – одна-одинешенька. А девочки, наверно, в наибольшей степени: их было три, и две обливались слезами, но матери, казалось, отмежевывались от них, упершись взглядом в стену, замкнувшись в коконе собственного позора и гнева. Одинокие… У меня навернулись слезы, потому что Джо ушел от меня, а матери тоже нет со мной рядом. И никогда не будет.
Я не хочу делать аборт. Нет никакой необходимости. Я воображала судьбы остальных женщин, собравшихся в этой комнате, и мне представлялись сплошные ужасы: тяжелые переживания, безвыходные ситуации. Изнасилования, инцесты – вот это действительно серьезно. А я смогу позаботиться о своем ребенке. Мы – семья. Я, Бен и маленький. Настоящая семья. Может быть, это сумасбродное решение? Но, по крайней мере, мое собственное. Белла Линн вечно мной командует.
Я вышла в коридор. Хотела позвонить Белле Линн, уехать. Ан нет – куда ни толкнись, заперто, только на кухню можно войти, но кухарки меня прогнали.
Где-то хлопнула дверь. Доктор приехал. Сразу ясно, что это врач, хотя внешность у него – как у аргентинской кинозвезды или певца из ночных клубов Лас-Вегаса. Старуха помогла ему снять пальто из верблюжьей шерсти, размотать шарф. Дорогой шелковый костюм, часы “Ролекс”. Высокомерие и властность – вот что изобличало в нем врача. Брюнет с влажным чувственным взглядом, ступает тихо, как вор.
Врач взял меня за руку:
– Дорогая, вернитесь к другим девочкам, пора вас осмотреть.
– Я передумала. Я хочу вернуться в город.
– Идите в свою палату, золотце. Некоторые меняют решение дюжину раз за час. Поговорим попозже… Ну, идите.
БЯ отыскала свою койку. На всех других койках, на краешке, сидели женщины. В том числе две девочки, которых я уже видела. Старуха велела нам раздеться, надеть больничные халаты. Самая молоденькая вся дрожала, от страха была на грани истерики. Врач начал осмотр с нее и, надо признать, проявлял терпение, старался ее успокоить, но она начала бить его по рукам, а свою мать пнула. Он сделал девочке укол, укрыл ее одеялом.
– Зайду еще. Не волнуйтесь, – сказал он ее матери.
Другой девочке тоже дали успокоительное перед тем, как врач приступил к беглому осмотру. Спросил скороговоркой, чем ей довелось болеть, послушал фонендоскопом сердце, измерил температуру и давление. Мочу и кровь на анализы у нас не брали. После торопливого гинекологического осмотра очередной пациентки врач кивал, и старуха начинала заталкивать той в матку катетер – трубку десять футов длиной, мало-помалу, словно фаршируя индейку. Перчаток старуха не надевала, а обработав одну женщину, сразу переходила к следующей. Некоторые вопили: боль, должно быть, была адская.
– Это причинит некоторый дискомфорт, – сказал доктор нам всем. – А также вызовет схватки и безвредное, естественное отторжение плода.
И занялся немолодой женщиной, моей соседкой по койке. Спросил, когда у нее в последний раз была менструация. Она ответила, что не знает – давно уже не было. Ее он осматривал долго. Наконец сказал:
– Мне очень жаль. Вы на шестом месяце. Я не могу рисковать.
Ей он тоже дал успокоительное. Она уставилась в потолок, в глазах – отчаяние. О Господи. Господи ты Боже мой.
– О, кого я вижу! Наша маленькая беглянка, – он сунул термометр мне в рот, надел на руку манжету тонометра, на другую руку надавил, прижимая к койке. Потом отпустил, чтобы послушать сердце, а я тут же вытащила термометр изо рта:
– Я хочу уйти отсюда. Я передумала.
Он пропустил это мимо ушей – а может, уши были просто заткнуты фонендоскопом. Нахально улыбаясь, обхватил пальцами и приподнял одну из моих грудей, начал выслушивать легкие. Я возмущенно отшатнулась. Он сказал старухе по-испански: “Надо же, шлюшка, притворяется, будто ее за сиськи никто не трогал”. И тогда я заговорила по-испански. “Это тебе, мудак и сволочь, их трогать не положено” – вот как можно примерно перевести мои слова.
Он захохотал:
– Как нехорошо с вашей стороны: я тут мучаюсь со своим убогим английским, а вы не предупредили.
Потом он извинился и стал рассуждать о том, что после пятнадцати-двадцати процедур на дню превращаешься в озлобленного циника. Трагично, но, что поделаешь, люди его профессии нужны человечеству. И так далее. Когда он договорил, я уже и к нему прониклась жалостью, и, Господи прости, засмотрелась в бездну его огромных карих глаз, а он поглаживал мне руку.
Я вернулась к делу:
– Послушайте, доктор, я от этой процедуры отказываюсь. Хочу немедленно уехать.
– Вы в курсе, что деньги, которые вы заплатили, вам не вернут?
– Неважно. Все равно не желаю.
– Muy bien[60]. Боюсь, вам все равно придется остаться здесь на ночь. Город далеко, наши водители до утра не вернутся. Я дам вам успокоительное, и вы заснете. Завтра утром, не позже десяти, уедете. Но вы уверены, m’ija[61], что хотите поступить именно так? Это последний шанс.
Я кивнула. Он держал меня за руку. Я почувствовала, что мне до смерти хочется рыдать в чьих-нибудь объятиях. Ох, на что мы только не готовы ради капельки сочувствия.
– Вы можете оказать мне огромную услугу, – сказал он. – Вон у той малышки в углу тяжелая психическая травма. Ее мать не в себе, от нее помощи не жди. Подозреваю, что в деле замешан отец – или это еще какая-то кошмарная ситуация. Ей обязательно нужно прервать беременность. Поможете мне с ней поработать? Успокоите ее немножко сегодня вечером?
Я подошла вместе с ним к девочке, представилась. Он попросил меня разъяснить ей, что он будет делать, каких ощущений ждать, растолковать, что процедура легкая и безопасная, что все будет хорошо. Сейчас он выслушает ваше сердце и ваши легкие… А теперь доктор должен пощупать вас там, внутри… (Он сказал, что это не больно. Я ей сказала, что будет больно.) Ему придется это сделать: надо же удостовериться, что никаких проблем не будет.
Она продолжала сопротивляться. “A fuerzas!” – сказал он. Насильно. Мы со старухой держали ее вдвоем. А потом, пока старуха засовывала в худенькое тело трубку, фут за футом, мы с врачом удерживали девочку и разговаривали с ней, пытались успокоить. Когда все закончилось, я ее обняла, а она вцепилась в меня, всхлипывая. Ее мать с каменным лицом все это время сидела на стуле в изножье кровати.
– У нее шок? – спросила я врача.
– Нет. Вдребезги пьяна.
И тут же, словно подгадав момент, она повалилась на пол; мы ее подняли, взгромоздили на соседнюю койку.
После этого врач и старуха ушли. Их ждали еще две палаты, битком набитые пациентками. Вошли две молоденькие индианки с подносами – принесли ужин.
– Хотите, я поужинаю тут вместе с вами? – спросила я девочку. Она кивнула. Ее звали Салли, она была из Миссури. Больше она ничего мне не рассказала, но ела жадно. Она никогда еще не пробовала тортильи, жалела, что нет обыкновенного хлеба. А это что за штука? Авокадо. Это вкусно. Положи немного авокадо на тортилью вместе с мясом. Вот так, и сверни в рулет.
– Ваша мама… Она как, придет в норму? – спросила я.
– Утром ее будет тошнить. – Салли приподняла матрас. Под ним лежала бутылка – полпинты “Джим Бима”. – Если меня здесь не будет, а вы будете, дайте ей глотнуть, чтобы не поплохело.
– Договорились. Моя мать тоже пьет, – сказала я.
Индианки унесли подносы, пришла старуха, раздала нам всем здоровенные таблетки секонала. Самым молоденьким сделали уколы. Подойдя к матери Салли, старуха замешкалась, а потом вколола барбитурат и ей, хотя она спала.
Я легла на койку. Простыни были шершавые и приятно пахли солнцем, на котором сушились, а от грубого мексиканского одеяла несло овчиной. Вспомнилось, как мы проводили лето в Накодочесе[62].
Доктор со мной даже не попрощался. Может быть, Джо вернется. Нет, это у меня завихрения. Может, все-таки надо было сделать аборт? Разве я способна вырастить ребенка? Одного – и то нет, а двоих – тем более. Боже правый, что же мне де… И тут я заснула.
Откуда-то доносились истошные рыдания. В палате свет не горел, но в тусклом свете, который просачивался из коридора, я разглядела, что койка Салли пуста. Я выбежала в коридор. Дверь сортира поддалась не сразу. Изнутри к двери привалилась Салли: без сознания, мертвенно-бледная. Повсюду кровь. Салли, обмотанная бессчетными кольцами трубок, истекала кровью. На Лаокоона – вот на кого она была похожа, на Лаокоона и берсерков сразу. Трубка, облепленная какой-то кровавой кашей, изгибалась и закручивалась, ползала вокруг Салли, точно живая. Пульс прощупывался, но мне не удавалось привести Салли в чувство.
Я побежала по коридору, колотя в двери, пока не разбудила старуху, которая спала, не сняв своей белой униформы. Старуха сунула ноги в туфли, ринулась к сортиру. Взглянула одним глазом – и бегом в кабинет, к телефону. Я ждала в коридоре, прислушивалась. Она пинком захлопнула дверь.
Я вернулась к Салли, отмыла ей лицо и руки.
– Доктор едет. Идите в свой комнат, – сказала старуха. За ней шли индианки. Схватили меня, уложили на мою койку; старуха сделала мне укол.
Я проснулась в палате, залитой солнечным светом. Вокруг – шесть пустых коек, аккуратно заправленных, прикрытых ярко-розовыми покрывалами. За окном поют канарейки и зяблики, шелестит на ветру пурпурная бугенвиллия, цепляясь ветками за раскрытые ставни. Моя одежда была сложена в изножье койки. Я взяла всё, пошла в сортир, уже отдраенный до блеска. Умылась, оделась, причесалась. Меня шатало: успокоительное еще не выветрилось. Когда я вернулась в палату, других женщин начинали привозить на каталках и перекладывать на койки. Женщина, которой здесь отказались делать аборт, сидела на стуле, уставившись в окно. Вошли индианки с подносами: caf
й– Buenos d
н– Надеюсь, вы хорошо спали, – сказал он. – Уедете на первой машине, через несколько минут.
– Где Салли? Где ее мать? – выговорила я, еле ворочая распухшим языком. Очень трудно было выжимать из себя слова.
– Салли потребовалось переливание крови.
– Она здесь? – На самом деле я хотела спросить: “Жива ли она?”, но язык не поворачивался.
Он вцепился в мое запястье:
– У Салли все в полном порядке. Вы собрали вещи? Машина ждать не станет.
Меня и еще четырех женщин провели, поторапливая, по коридору во двор, усадили в машину. Автомобиль рванул с места, мы услышали, как закрылись за нами ворота. “Кому в аэропорт Эль-Пасо?” Все остальные ехали в аэропорт.
– Высадите меня в Хуаресе перед мостом, – сказала я. Мы ехали, ехали, ехали. Ни одна из нас не проронила ни слова. Мне дико хотелось ляпнуть какую-нибудь глупость типа “Прекрасный день, правда?” Между прочим, день был действительно прекрасный: безоблачный, бодряще-холодный, небо – кричащего оттенка мексиканской лазури.
Но внутри машины сгустилось непроницаемое безмолвие, тяжелое, налитое стыдом и болью. Испарился только страх.
В центре Хуареса – все тот же гвалт, все те же запахи, памятные мне с детства. Мной овладело какое-то бесчувствие, хотелось только одного – бесцельно побродить по улицам, но я никуда не пошла, а стала ловить такси. Оказалось, до отеля всего несколько кварталов. С таксистом расплатился швейцар: Белла Линн заранее обо всем договорилась. Они в номере, сказал швейцар.
В номере был полный кавардак. Бен и Белла валялись на самой середине широкой кровати, хохотали, рвали журналы, подбрасывали страницы в воздух.
– Это его любимая игра. Кем он вырастет, а? Критиком?
Белла вскочила, обняла меня, заглянула мне в глаза.
– Силы небесные! Не сделала. Ах ты, дура! Дурында стоеросовая!
– Да, не сделала! – я прижала к себе Бена. Ох, как же я люблю его запах, его маленькое – кожа и косточки – тело. Бен оживленно лепетал. Сразу было видно: они здорово провели время.
– Да, я ничего не стала делать. Заплатить все равно пришлось, но деньги я тебе верну. Только не читай мне нотаций, ладно? Белла, там одна девушка, Салли…
Про Беллу Линн говорят, что она избалованная и капризная. Беззаботно порхает по жизни. Но так, как она все понимает, не поймет никто другой… Она догадалась сразу. Мне не потребовалось ничего больше говорить, хотя, конечно, потом я рассказала ей со всеми подробностями. А тогда я просто заплакала, и она тоже, и Бен.
Но мы, Мойниханы, немножко поплачем или поскрипим зубами от злости, а потом: “Ну ладно, жизнь продолжается”. Бен первый притомился хныкать, начал подскакивать на кровати.
– Послушай, Лу, ну разве ж я буду читать тебе нотации? По мне, что ты ни сделаешь, то и хорошо. Скажи только одно: чем сейчас займемся? Хочешь, закажем “Текила санрайз”? Пообедаем? Прошвырнемся по магазинам? Я лично умираю от голода.
– Я тоже. Пошли обедать. А еще я хочу что-нибудь купить твоей бабушке и Рексу Киппу.
– Ну что, Бен, все путем, а? Можешь сказать: “магазин”? Мы должны воспитывать ребенка на высоких ценностях. По магазинам!
Коридорный принес ее ковбойскую куртку с бахромой. Мы обе переоделись и накрасились, одели Бена. Я-то думала, у него диатез, а это его Белла исцеловала, измазала все лицо помадой.
Пообедали, не выходя из отеля, в красиво отделанном ресторане. Веселились без удержу. Молодые, красивые, свободные, вся жизнь впереди. Мы сплетничали, хохотали, старались вычислить биографию каждого из сидевших вокруг нас в ресторане.
– Ну ладно, надо все-таки ехать домой, к родне, – сказала я наконец, за третьей чашкой кофе с ликером “Калуа”.
Мы купили подарки и плетеную корзинку, чтобы уместилось все, в том числе разбросанные по номеру игрушки. Когда вышли в коридор, Белла Линн вздохнула: “Как же уютно в отелях, мне всегда грустно съезжать…”
Мы поднялись на крыльцо в загородном доме дяди Тайлера. Услышали сквозь массивную дверь рождественские гимны в исполнении Роя Роджерса и Дейла Эванса. Изнутри к двери был приделан генератор мыльных пузырей, так что дядину исполинскую елку каждый, кто приходил, вначале видел сквозь радужную пелену.
– Силы небесные, как через автомойку проезжаешь! И погляди только, что стало с ковром! – Белла Линн выключила генератор, вырубила музыку.
Мы спустились по каменным ступеням в циклопическую гостиную. В камине пылали бревна – целые деревья. Родственники тети Малютки в полном составе развалились на кожаных диванах и креслах – смотрели по телевизору футбол. Бен так и присел от неожиданности: он никогда в жизни не видал телевизора. Милый мой карапуз, никогда из дома не выезжал, но ловит все на лету.
Белла Линн всех перезнакомила, но родичи по большей части только кивали, едва отрывая взгляд от тарелки или от экрана. Все они были разряжены в пух и прах, словно на похороны или на свадьбу, но все равно походили на издольщиков или на жертв торнадо.
Мы снова поднялись по ступеням.
– Не терпится посмотреть на них завтра на папиной вечеринке! – сказала Белла Линн. – Утром встретим дядю Джона, потом поедем вызволять твою маму. А потом нагрянет толпа гостей, двери нараспашку. В основном – завидные женихи, так что нам с тобой они не понравятся. Но и старых друзей будет масса, и все хотят повидать тебя с малышом.
– Исус, Спаситель мира! – старая миссис Видер, мать Малютки, подхватила Бена на руки, уронив свою трость, и заковыляла с ним по столовой. Бен засмеялся, подумав, что это игра такая: они вдвоем натыкались на комоды и буфеты с фарфоровой посудой, били стекла в дверцах. “Жизнь полна опасностей” – одно из любимых присловий моей мамы. Миссис Видер побрела с Беном в свою спальню, где стоял другой телевизор, настроенный на мыльные оперы, а на ее кровати валялось столько всякой ерунды, что Бен несколько месяцев не соскучился бы. Солонки в виде деревенских нужников из Тексарканы, вязаные футляры для туалетной бумаги в виде собачек, фетровые саше, браслеты, в которых не хватало половины камней. Все замурзанное, все сейчас будет упаковано для передаривания на Рождество. Миссис Видер и Бен вместе рухнули на кровать. Бен просидел там с ней несколько часов, пробуя на зуб фигурки Христа, светящиеся в темноте, пока миссис Видер заворачивала в мятые обрывки бумаги и обвязывала спутанными ленточками подарки. И распевала: “Мой Господь меня не бросит! Так Писанье говорит!”
Столовая напоминала рекламу морских круизов: там именно такие шведские столы. Я уставилась на композицию из салатников и блюд с колбасами, с ребрышками-барбекю и заливным, с креветками, сырами, пирогами и печеньем, удивляясь: “Куда столько?”, и тут, прямо у меня на глазах, еда начала исчезать: родственники Малютки поодиночке проскальзывали в столовую, украдкой хватали что-нибудь и торопливо возвращались к футболу.
Эстер, в черной униформе горничной, хлопотала на кухне. Нагибалась над огромным тазом – месила тесто для тамалес[65]. В духовке выпекались слоеные рождественские пирожки. Белла Линн обняла Эстер так крепко, словно несколько месяцев не была дома.
– Он звонил?
– Конечно, нет, голубка. Он больше никогда не позвонит. – И Эстер крепко прижала ее к себе, укачивая в объятиях. Она присматривала за Беллой Линн с младенчества. Но, в отличие от остальных домочадцев, не баловала ее. Раньше я думала, что у Эстер вредный характер. И вообще-то не ошибалась. Меня она встретила словами:
– Ну-ка поглядите! Еще одна – ветер в голове! – И тоже меня обняла. Эстер была миниатюрная, хрупкая, но коли уж обнимала, окутывала тебя со всех сторон.
– А где же твой бедненький сынишка? – Она сходила проведать Бена, вернулась и снова обняла меня. – Славный малыш, на нем Господня благодать. Благодаришь Бога, девочка моя?
Я кивнула, улыбнулась:
– Хочешь, мы тебе поможем с тамалес? Я только сбегаю поздороваться с Тайлером и Рексом. И с тетей Малюткой. Она… э-э… как?
– Она не спускается. У нее есть электрическое одеяло, радио и бутылка. Надолго там окопалась.
– Восславим Господа, – сказала Белла.
– Пойдите отнесите поесть этим седым мальчишкам в мастерскую. Рексу положите побольше креветок.
“Мастерская” Тайлера занимала целый дом – старый, глинобитный, где были устроены просторный кабинет, спальня для гостей и гигантская “оружейная”, полная новых и старинных ружей. В кабинете – широченный камин, стены увешаны охотничьими трофеями, кафельный пол устлан медвежьими шкурами. В ванной лежал коврик из женских грудей – резиновых, всевозможных цветов и размеров. Тайлер получил его в подарок от Барри Голдуотера, который когда-то баллотировался в президенты.
Смеркалось, холодало, небо оставалось безоблачным. Я шла по дорожке вслед за Беллой Линн.
– Дешевки! Потаскушки!
Я так и обомлела. А Белла засмеялась:
– Да это моя мама на крыше, только-то.
Рекс и дядя Тайлер мне обрадовались. Сказали: когда Джо снова ступит на американскую землю, сообщи нам, мы ему руки-ноги поотрываем. Они пили бурбон и составляли списки. В кабинете громоздились штабеля пакетов с покупками. Каждый год Рекс и Тайлер развозили подарки по домам престарелых, детским больницам и сиротским приютам. Тысячи и тысячи долларов – вот сколько они тратили. Но не просто выписывали чеки. Главное удовольствие состояло в том, чтобы самим все выбрать, а потом повсюду развозить гостинцы и Санта-Клаусов.
В этом году у них появился новый план, потому что Рекс обзавелся самолетом модели “пайпер каб”. Сам на нем сюда прилетел, поставил на южном пастбище на ранчо Тайлера. В сочельник они пролетят над трущобами Хуареса, будут сбрасывать на парашютах мешки с провизией и игрушками. А пока хохотали и обсуждали свою затею.
– Но, пап, – сказала Белла, – что делать с мамой? И с тетей Мэри? А как быть нам с Лу? Прибежали тигры, сделали ей ребенка, а у меня утащили мужа.
– Надеюсь, вы позаботились о сногсшибательных платьях для завтрашней вечеринки. Я нанял официантов, но Эстер все равно понадобится подмога. Рекс, как ты думаешь, сколько пряничных домиков надо взять для маленьких калек?