Круты и изрезаны скалистые берега омытой жарким солнцем Пропонтиды[5]. Ласково блестит внизу, под каменной грядой, зеленовато-прозрачная водная гладь; солнце разбрызгивает, расплёскивает золотистые копья-лучи; скользят по воде, подёрнутой лёгкой рябью, отражения скал, размываются, теряют свои очертания, исчезают, появляются вновь.
Окоём пестрит крохотными тёмными точками – это разбросаны по морю мелкие островки. Уже и не помнит никто, почему назвали эти острова Принцевыми. Может, потому, что порой томились здесь, на безлюдных скалах, знатные пленники.
Иногда пробежит по морю под косым ромейским парусом торговая кумвария[6], огласят берег крики капитана и свистки надсмотрщиков, вспенят изумрудную воду вёсла бронзоволицых невольников-гребцов, чайки закружат над водой, взовьются ввысь с криками, а затем снова всё стихнет, погрузится в тишину, лишь с тихим журчанием будут биться волны о прибрежный камень.
На высокой скале малоазийского берега видны опоясанные каменными стенами строения монастыря. В серый гранит одеты круглые башни с зубчатыми коронами, из-за стен выглядывают облитые свинцом купола церквей с золочёными, сверкающими на солнце православными крестами. Самое место здесь для молитв, уединения, размышлений. И не верится, что совсем невдалеке отсюда, всего на расстоянии каких-нибудь 600–700 стадий[7], – бухта Золотой Рог и кишащий людьми, наполненный суетой и гамом Константинополь – Новый Рим, переменчивый и великий, ужасный и исполненный невиданных чудес и красоты, огромный, подобный гигантскому муравейнику город.
…Дробный стук копыт нарушил незыблемую, казавшуюся вечной тишину берега. По узкой тропе, торопя резвого гнедого скакуна, проскакал всадник в белом льняном скранике[8], отделанном по вороту, подолу и рукавам шёлковыми алыми полосами. Под скраником поблескивала чешуйчатая бронь, голову всадника покрывала войлочная, отороченная мехом круглая шапка, на зелёных сафьяновых сапогах сверкали железные бодни[9].
Конь взмыл на крутую вершину, стрелой пролетел мимо башни монастыря и по извилистой тропе начал спускаться в глубокую лощину, на дне которой струилась серебристая змейка реки.
Резко удержав коня за поводья, верховой беспокойно прислушался, осмотрелся и удовлетворённо усмехнулся.
Острый глаз его заприметил у подножия горы, на речном берегу несколько воинских палаток-вежей. Спешившись, он повёл коня в поводу и стал неторопливо пробираться вниз по каменистому склону.
…Возле вежи пылал разожжённый костёр. В чёрном от копоти котле булькало ароматно пахнущее варево. Рослый светловолосый молодой воин в посконной долгой рубахе деревянной ложкой пробовал его на вкус.
– Вборзе[10] ль готова ушица будет? – нетерпеливо спросил вышедший из вежи кряжистый широкоплечий средних лет человек с тёмной окладистой бородой.
– Вборзе, воевода Иванко, – воин у костра улыбнулся. Из-под короткой верхней губы блеснули крупные белые зубы.
Воевода Иванко молча кивнул, подставив бронзовое от загара, перерезанное несколькими глубокими шрамами лицо с орлиным носом и тонкими губами под широкой щёткой густых усов закатным солнечным лучам.
Запыхавшись от быстрого бега, к нему подлетел высокий тонкостанный юноша в кольчуге, с копьём в деснице.
– Воевода, тамо… Посланник ромейский. Баит, с Царьграда. По-нашему лопочет!
– Наконец-то. Кличь его сюда, Любар, – воевода заметно оживился.
Хмуря чело, он круто повернулся и, тяжело ступая, пошёл обратно в вежу.
…В веже было темно, сыро, неуютно. Иванко присел на кошмы, но тотчас же передумал и, махнув рукой, с усталым раздражением откинул войлочную занавесь.
На пороге остановился уже знакомый нам путник в дорогом скранике. На смуглом лице его играла ласковая улыбка. Приложив руку к сердцу, он сладким, елейным голосом заговорил:
– Светлый друнгарий[11] Иван! Великий город святого Константина, Новый Рим, средоточие мира, готов распахнуть тебе объятия. Будь нашим гостем. Базилевс Михаил наслышан о твоих воинских подвигах, о том, как ты громил нечестивых агарян[12] на полях Аррана и Ширвана, на Гирканском море[13] и в долинах Аракса. Скажу сразу: тебя ждёт приём во дворце. Автократор[14] пожалует тебя беседой. Давно такого славного воина не видела столица империи.
Посланник старался не замечать убогой и грубой обстановки воеводской вежи. А может, и сам привык к подобному.
На вид гонец был очень молод – года двадцать три – двадцать пять. Иванко и удивился, и опечалился, мысленно отмечая это.
«Ну и ромеи. Мальчишек в гонцы наряжают!» – подумал он с едва скрываемым недовольством.
Он жестом пригласил гостя сесть на постеленную у костра конскую попону и, когда тот с благодарностью принял предложение, коротко приказал воину, колдующему над варевом:
– Порей! Ушицу подай вестнику.
– Ты добирался до нас один? – приподняв лохматые брови, спросил воевода гонца.
– Один, светлый друнгарий. Я хорошо знаю этот путь. Он относительно безопасен днём. Раньше, во время войн с сарацинами, – да, в здешних водах часто разбойничали пиратские кубары[15], но сейчас вокруг тишина и покой.
– Кто ты? Как твоё имя?
– Меня зовут Кевкамен Катаклон.
– Ты грек?
– Мой отец – армянин, а мать – из болгарского рода Николицы.
– Из ранних ты. – Воевода и остальные воины, рассевшиеся вокруг костра, пристально рассматривали молодого посланника.
Слегка припухлые уста под ленточкой коротких, напомаженных на кончиках усов придавали смуглому лицу Катаклона некоторую мягкость, тогда как горбатый тонкий нос и густые брови делали его суровым и порой надменным. Волосы на голове у юноши вились плавной волной. Вообще, он был хорош собой и утончён в манерах, этот Кевкамен, сын армянина и болгарки.
Порей с улыбкой подал доброму вестнику глиняную миску с дымящейся ухой. Кевкамен рассыпался в благодарностях и осторожно, боясь обжечь губы, приступил к трапезе.
– В удобной бухте, укрытой от борейских[16] ветров, ждёт вас императорский дромон[17]. На нём вы поплывёте в нашу столицу, – говорил он, уважительно поглядывая на суровое лицо воеводы. – Я провожу вас в эту бухту. Базилевс распорядился выдавать вам жалованье – слебное[18].
– Слебное? Вот как? – Иванко удивлённо вскинул голову. – Но мы ведь не на службе у его. И не посольство правим. Просим токмо, пропустил бы чрез свои земли. Почитай, пять лет на чужбине провели.
– О том разговор после будет, – досадливо обронил Катаклон.
Наверное, он сказал сейчас лишнее. Чёрт, что ли, дёргал за язык! Зачем было начинать толковню о жалованье – вот прибудут русы в Константинополь, тогда всё и узнают.
Трапеза продолжалась в напряжённом молчании. Воины, было оживившиеся, насторожённо, исподлобья бросали взгляды на немного растерянного Катаклона. Даже улыбчивый Порей и живчик Любар примолкли.
– Любар! – нарушил тишину воевода. – Сопроводи гостя в вежу. Отдохни, вестник. Да, отмолви: в каком ты придворном звании?
– Спафарокандидат[19].
Иванко кивнул.
Юный Любар проводил Кевкамена в высокий шатёр. Хмурился молодой рус, нечто скользкое, отталкивающее читал он в чёрных глазах сладкоречивого ромея. Вот вроде и доброе известие тот принёс, а нет в душе ни капли радости. И словесами напыщенными набит этот хитрец, как горохом.
«Ромеи льстивы и коварны, – вспомнил Любар слова, некогда сказанные воеводой. – Не верь их лукавым речам».
Может, и этот таит за ласковой улыбкой полные ковы и ненависти замыслы?
Тряхнув русой головой, постарался отогнать добрый молодец тревожные думы.
Пусть, в конце концов, валяется ромей на кошмах в шатре. Если задумает лихое, найдётся и для его головы острый меч.
Любар воротился к костру. Воины разошлись по вежам, только воевода по-прежнему сидел у огня, в задумчивости вороша тонким прутком гаснущие угольки.
– Не верю я сему Кевка… Как его тамо? – сплюнул Любар. – Ну и имя. Лягушачье какое-то.
Воевода усмехнулся в усы:
– Кевкамен Катаклон. Постарайся запомнить.
– А ты, воевода, веришь его словам льстивым?
– Да как те сказать? Садись-ка поближе, друже Любар, потолкуем.
Иванко потеребил перстами окладистую, тщательно расчёсанную и приглаженную бороду.
– Ромею сему я не верую… До конца. Но не думаю, что створят нам в Царьграде лихо. Иное тут. Верно, в службу свою зазывать почнут. Вот и льстят пото[20].
– А на что мы им? Али своих ратников нету? – удивлённо пожал плечами Любар.
– На своих, видать, полагаться не приходится. Раньше, в старые времена, набирали императоры на службу ополченцев-крестьян, стратиотами их кличут. Но войско такое ненадёжно, не един раз бунты случались, встани[21]. Вот и порешили топерь держать рать наёмную – варяги служат, нурманы, да и наших славян хватает. Ныне времена для империи наступили тяжкие – смуты повсюду идут, которы[22], мятежи. Пото и надобны ромеям смыслёные в ратном деле люди.
– Верно, так. Вот слушаю тя, а мысли-то совсем об ином. Как тамо ноне у нас, на Руси? – вздохнул Любар. – Верно, сенокос идёт. Хоть бы единым глазком глянуть.
Подняв васильковые глаза, он печально воззрился на темнеющее южное небо. Солнце садилось за горной цепью, потухало, слабые косые лучи падали на листья благоухающего лавра и магнолий, первая звезда желтоватой, едва заметной точкой заблестела посреди сапфировой небесной глади. В траве застрекотали светлячки, жужжали цикады, вдали слышался мерный рокот прибоя.
Тревожно было на душе у Любара. Поднявшись и взяв в десницу копьё, спустился он к ручью и стал, чутко прислушиваясь ко всякому звуку, обходить окрестности лагеря.