Смутное беспокойство охватило всю семью с самого утра.
Ники, пытаясь отвлечься от гнетущей тревоги, запустил было на эольене «Лунную сонату», но почти сразу выключил. Сердце и без того разрывалось на части – как от бомбы террориста…
Первое марта тысяча восемьсот восемьдесят первого. Тринадцать лет назад. Ники бежал по мраморным ступеням Зимнего, стараясь не наступать в большие пятна черной крови.
Дедушка32 лежал в кабинете, на диване у окна. Смотреть на него было невозможно. Любимый, добрый, ласковый Анпапа умирал в тяжелой агонии от бесчисленных ран. Вокруг толпились люди. Все что-то говорили и плакали. Княгиня Юрьевская упала на колени возле Анпапа и исступленно целовала его окровавленные пальцы, крича: «Саша! Саша!» Отец стоял у окна, закрыв лицо руками.
У Ники кружилась голова от ужаса, духоты и тошнотворных запахов. Сандро, которого тоже привели попрощаться с дедушкой, взял кузена за руку. Ники крепко вцепился в узкую ладонь друга. Стало чуть полегче.
Через сорок пять минут лейб-хирург, слушавший пульс Анпапа, поднял голову и объявил:
– Государь Император скончался!
Княгиня Юрьевская вскрикнула и потеряла сознание. Ее розовый с белым рисунком пеньюар был весь пропитан кровью.
Сандро потянул Ники вниз. Все присутствующие в комнате опустились на колени перед новым государем. Отец расправил широкие плечи. В его глазах плескались боль и жажда возмездия. Перед Ники стоял истинный Монарх – могучий, мужественный и бесстрашный, как древний викинг.
Народовольцев33 быстро схватили и казнили. Император перевез жену детей в укрепленный Гатчинский замок, где даже мошка не могла пролететь незамеченной. Но никогда с тех пор Романовы не чувствовали себя в полной безопасности.
С годами чувство страха притупилось, Ники стал кататься по городу без всякой охраны, но каждый раз с наступлением первого дня весны страшные воспоминания оживали.
В этом году большая семья, как всегда, собралась на заупокойную обедню в мрачной Петропавловской крепости. Потом был печальный завтрак в Аничковом, после которого Папа позвал всех мальчишек на улицу – развеяться и повозиться в снегу.
Миша и Сандро сразу выскочили во двор, а Ники забежал на конюшню за Вороном. Лохматый черный колли встретил своего хозяина чрезвычайно радостно и мгновенно вылизал Ники все лицо, изрядно подняв цесаревичу настроение. «Ну-ну, соскучился», – смеялся Ники. Порой он брал пса к себе во дворец, но чаще оставлял слугам – слишком суматошную жизнь вел молодой наследник, как тут еще и за питомцем следить! Впрочем, на конюшне Ворона любили и так старательно откармливали, что цесаревич только за голову хватался: «Это уже не собака, а бочка какая-то! А ну, пойдем растрясем жирок!»
Папа и Миша с Сандро уже вовсю трудились над снежной крепостью. Погода была скверная, с Невы дул сильный ветер, но бравым зодчим все было нипочем. Миша скатывал как можно более огромные шары, Сандро, кряхтя, устанавливал их друг на друга, а Папа руководил строительством, кидаясь снежками в бестолковых исполнителей. Раньше отец сам поднимал тяжеленные ледяные блоки, с грустью вспомнил Ники.
Ворон, ворвавшись во двор с оглушительным лаем, внес изрядную сумятицу в отлаженный процесс. Папа, обожавший собак, отвлекся на Ворона, принялся его теребить и кормить снегом, что псу ужасно понравилось. Сандро с Мишей тем временем быстро и халтурно наваяли парочку безнадежно кривых снежных «кирпичей» и зачем-то стали закладывать ими предполагаемое крепостное окно. Императорский нагоняй последовал немедленно. Миша начал горячо доказывать, что из окна будет дуть, и приставал с этим к отцу, пока тот не согласился заузить окно до маленького иллюминатора.
С помощью Ники и Ворона, вертевшегося у всех под ногами, фундамент башни за пару часов вырос до уровня груди, а внутри крепости появилась широкая снежная лавка. Решено было сделать перерыв. Миша, Сандро и взволнованный Ворон затеяли битву снежками на другом конце двора, а Папа устало опустился на снежную лавку. Ники устроился рядом.
– Хорошо здесь, правда? – сказал отец, обводя взглядом сверкающие белизной стены. – Уютно. Ветра нет. Спокойно.
– Мой дом – моя снежная крепость, – задумчиво отозвался Ники, перефразируя известную поговорку. – С тобой и с Мама мне всегда спокойно и хорошо… Хочу, чтобы вы никогда не старели.
– Все-таки ты еще маленький, – улыбнулся Папа. Вокруг глаз собрались веселые морщинки. – А еще наследник называется… Взрослеть-то собираешься, сынок?
– Вообще-то я как раз хотел с тобой об этом поговорить, – вдруг решился Ники. Обстановка была самая подходящая. Вселенная сжалась до этого маленького белого пространства. Время словно остановилось, милостиво давая передышку вечно спешащим куда-то людям. – Папа, как ты думаешь… Возможно ли мне, когда-нибудь, не прямо сейчас… Есть ли у меня шанс – просто подумай, сразу не отвечай! – могу ли я надеяться когда-нибудь перестать быть наследником? – с трудом вымолвил Ники. Щеки у цесаревича горели так, что на них можно было плавить жженый пунш34, его любимый зимний напиток.
Папа в недоумении переспросил:
– Хочешь, чтобы я передал тебе корону прямо сейчас? Я бы рад, сынок, но ты пока не готов, как мне представляется…
– Наоборот! – с жаром воскликнул Ники. – Я вообще ее не хочу, эту дурацкую корону! Думаю, я никогда не буду к ней готов. Я больше всего хочу жить обычной, частной жизнью, путешествовать по всему миру с любимой женщиной, а она, к великому сожалению, не графиня, точнее, графиня, но не может это доказать… – Он смешался. Стыдно было говорить сейчас о Матильде. – Папа, я умоляю тебя, пусть наследником будет кто-нибудь другой – только не я.
Император молчал. Ники, боясь поднять глаза, ковырял носком офицерского сапога утоптанный снег. Папа непросто было вывести из себя, но в гневе он был крут – метал молнии, как Зевс.
Наконец цесаревич услышал:
– Понимаю тебя, как никто другой, сынок.
Ники вздернул голову. Удивительно, но Папа совсем не сердился и даже казался довольным.
– Знаешь, милый Ники, я рад, что ты это сказал, – сообщил отец. – Хорошо, что ты и сам ищешь себе другую судьбу. Ты слишком добрый, мягкий и сентиментальный мальчик, чтобы править государством. Особенно таким сложным, как Российская империя. Я слишком люблю тебя и слишком люблю страну, чтобы сводить вас вместе. Твое венчание с Россией вряд ли будет счастливым.
У Ники перехватило дыхание.
Папа стряхнул льдинки с бороды и объявил:
– Потерпи еще немного – года три максимум. Смотря что будет раньше: или Джоржи выздоровеет, или Мише исполнится восемнадцать. Мама в конце весны к Джоржи поедет, посмотрит, как он там… Верю, при нем Россия расцветет – братец твой любит науки…
– Ни дня не может без телескопа! – подтвердил Ники. – Джоржи со звездами на ты.
– Да и Миша молодец, – воодушевлено продолжил отец. – Нравится он мне – на все имеет свое мнение, и уже если что придумал, так будет держаться до последнего; в меня парень пошел… Словом, кто-нибудь из братьев подхватит «эстафетную палочку» – ненавистный тебе скипетр. А потом уже женись на любой графине или балерине и отправляйся в плавание. Договорились?
Ники, совершенно ошеломленный отцовской мудростью, активно закивал.
Тут в снежную крепость влетел Ворон и с таким энтузиазмом кинулся на цесаревича, что тот свалился с лавки наподобие куля с мукой.
– Даже и с собакой управиться не можешь, куда уж тебе империей командовать, – усмехнулся отец. – Ну что, пойдем к Мама, чайку горячего попьем?
Бах! Бабах! Бах!
– Вперед, братцы! – орал Ники сорванным голосом, падая на льду и сразу вскакивая обратно. – Врешь, не возьмешь! В атаку!
– Ура-а-а! – ревели бойцы, бросаясь на укрепления противника. И цесаревич с ними – весь мокрый, облепленный снегом, глаза горят, шашка в руках пляшет, такому на пути лучше не попадаться.
– Сдавайтесь, господа саперы, вы окружены! – торжествующе объявил Ники, врываясь в снежный редут и отгоняя противника от орудий. Вслед за командиром в редут набились остальные преображенцы и лейб-казаки. Все очень шумели, смеялись над побежденными саперами, и Ники из последних сил напряг горло: – Братцы, примите поздравления: наш отряд выиграл эту битву! – Он немного перевел дух: – А теперь прошу всех к столу – в сельской школе нас ждет завтрак.
Победители и проигравшие с энтузиазмом накинулись на огненные щи со свежим, только из печи, хлебом. За столом только и разговоров было, что об успешно проведенных учениях, первых в этом году. Костя очень хвалил цесаревича за бесстрашие, но отметил и ошибку – незачем командиру лезть под самые пули. В редут нужно было отправить подчиненных, а не соваться туда первому. Жизнь наследника слишком дорога, подытожил Костя.
– Да-да, ты прав, конечно, – согласился цесаревич, лишь бы только не спорить с дядей. А мысленно усмехнулся: «Недолго мне осталось таскать терновый венец наследника».
Обратная дорога была чудовищной: брели по колено в снегу, ледяной ветер дул в лоб, мешал переставлять ноги. К шести вечера все-таки доковыляли до казарм на Миллионной, мокрые, грязные и очень довольные.
Закусив с Папа и Мама в Аничковом, Ники заглянул во французский театр36 – давали отличную комедию «Трое бакалейщиков»37, про старых дураков, которые следят за молодыми женами друг друга, подозревая их в измене; на сцене все время творится сплошная путаница и неразбериха – чистый восторг, балаган страшный! Впрочем, французы никогда не подводил, Ники знал наизусть все их оперетки: от «Бесстыжих»38 до «Блистательного Ахилла»39, от «Жиголеток»40 до «Первого супруга Франции»41. Умора!
День казался идеальным… До тех пор, пока усталый герой не приехал к любимой.
Сначала все было просто восхитительно: мерцающие свечи, ледяное шампанское, летящий шифоновый пеньюар с голубыми перьями, жемчужное ожерелье на обнаженной груди, бессвязные горячие слова… Какое блаженство – после тяжелого дня утонуть в мягких подушках, зарыться в накрахмаленные швейцарские простыни с белоснежно-альпийской вышивкой, слушать потрескивание дров в камине и целовать любимую, как в последний раз…
Но потом Ники вспомнил о пакете, который он принес с собой и в пылу страсти бросил где-то в прихожей.
– Моя маленькая пани, а у меня для тебя сюрприз, – промурлыкал Ники и позвонил слугам, чтобы поскорее доставили пакет в спальню. Горничная торжественно внесла на серебряном подносе эффектный подарок, упакованный в тончайшую сиамскую бумагу красных и золотых оттенков и перевязанный золотой же лентой.
Матильда, облачившись в простыню на манер греческой богини, схватила хрустящий пакет, нетерпеливо развернула бумагу – и растерялась:
– Это… вафли?
Балерина озадаченно крутила в руках жестяную коробку с надписью «Французские фруктовые вафли. С. Сиу и Ко. Москва», украшенную приятными рисунками спелых абрикосов, виноградной лозы и лесных орехов. На одном из первых свиданий Матильда угощала Ники этими вафлями, поэтому коробку от них он решил сохранить навеки.
Цесаревич улыбнулся:
– А ты загляни внутрь!
– Неужели там драгоценности? – восторженно предположила Матильда. Украшения она любила.
– Лучше, чем драгоценности, – самодовольно заявил цесаревич. – Открывай скорее!
Матильда сняла крышку и ахнула. От разочарования.
– Что это такое?
Коробка была заполнена фотографиями. Десятки снимков, и на всех она – Матильда Кшесинская, императрица балета! Вот она в роли Авроры вальсирует в «Спящей красавице»; а здесь, с цветком в прическе, репетирует партию Флоры для нового балета, премьера которого состоится летом, на свадьбе Сандро и Ксении; а эту фотографию Ники снял совсем недавно – Матильда в костюме Пахиты с помпончиками сидит перед зеркалом в гримерке, лицо уставшее, но удивительно одухотворенное…
– Ты и не замечала, что я тебя снимаю, – радостно признался цесаревич. – А я повсюду брал свой «Кодак»!
– Но Ники… – Матильда внимательно рассматривала фотографии. – Здесь много смазанных снимков…
– У меня новейший аппарат, – обиделся Ники. – Он дает максимально возможное качество. Лучше не снять. Мы с «Кодаком» не виноваты, что носишься по сцене, как угорелая.
– А это что такое? – Матильда сунула ему фотографию из гримерки. – Ты только посмотри, сколько у меня тут морщин, будто мне не двадцать один, а девяносто два!
– Свет неудачно падал, – раздраженно объяснил Ники. – Над уличными фонарями я не властен. Я же не дворник.
– Послушай, Ники, я одного не могу понять, – сказала Матильда, выпуская из рук фотографии и утомленно сжимая виски. – Зачем ты все это снимал?
– Чтобы украсить наше будущее семейное гнездышко, – пожал плечами цесаревич. – Отец вот-вот освободит меня от наследования; мы сразу после этого женимся, покупаем хороший дом и отделываем его по своему вкусу! Я планировал развесить эти фотографии в нашей будущей гостиной. Они будут прекрасно сочетаться со снимками из предстоящих нам кругосветных путешествий…
По мере того, как Ники разглагольствовал, черные брови Матильды поднимались все выше. На фразе про кругосветные путешествия балерина вылетела из постели и принялась вдевать дрожащие руки в шифоновые рукава пеньюара. Голубые перья трепетали.
– Прекрати! – воскликнула она. – Прекрати сейчас же! Я больше не могу это слушать! Хватит рассуждать о том, что никогда не сбудется! Я не верю, что отец освободит тебя от престола, и не поверю, пока не увижу подписанный указ. Я не верю, что мы когда-нибудь сможем пожениться, и, ради всего святого, перестань об этом говорить. Перестань травить душу мне и себе! И знаешь – я даже рада, что я не графиня и не могу выйти за тебя замуж. Потому что я птица, Ники, птица! А ты все мечтаешь посадить меня в клетку. Эти фотографии, твои трофеи, тому доказательство! Застывшее мгновение – так ведь их называют? Ты пытался поймать мой танец, заточить его в этих бумажных прямоугольниках… Но снимки – всего лишь бледное отражение настоящей жизни. Даже если они сделаны наилучшим «Кодаком»… Не хочу видеть эти фотографии. Они меня угнетают.
– Может, ты и меня не хочешь видеть? – с ледяным спокойствием спросил Ники, чувствуя, как внутри обрываются какие-то жизненно важные струны.
– Я люблю тебя, Ники, но иногда ты на меня слишком давишь, – отозвалась Матильда потухшим голосом. – Я могу тебе простить итальянку Леньяни… Я могу простить тебе графиню Потоцкую42 – да-да, мне рассказали, что ты флиртуешь с ней напропалую с начала февраля, то в гостях у великой княгини Марии Павловны, то на танцах у Шуваловых… Но я не допущу, чтобы ты распоряжался моей судьбой за меня. Я счастлива танцевать, я счастлива быть свободной, мне нравится моя жизнь! Пожалуйста, не мучай меня. Не говори больше про свадьбу.
– Не буду, – согласился цесаревич, застегивая мундир. – Прощайте, мадемуазель Кшесинская.
Он бросил стопку фотографий в камин и покинул уютный особняк на Английском проспекте.
На Неве зияли большие черные полыньи. Лед, еще совсем недавно казавшийся таким прочным и надежным, разрушался прямо на глазах.
Весна пришла, и никуда от этого было не деться.
– Полынья – это дыра в бесконечность, – задумчиво сказал Ники, опираясь локтями на мокрый парапет гранитной набережной.
Сандро окинул жалкую фигуру цесаревича проницательным взглядом:
– Выкладывай, приятель.
– Что выкладывать? – Ники притворился, что не понял. Говорить не хотелось. Жить тоже.
– Сам знаешь что, – не отступился Сандро. – Почему ты такой смурной шатаешься последние дни. Лица на тебе нет, братец. Мы с Ксенией беспокоимся.
– Матильда, – прошептал цесаревич. На глазах закипали слезы. – Матильда бросила меня.
– Это плохо, – помрачнел Сандро. – Очень плохо. Сочувствую, приятель.
– Все конечно, Сандро, все кончено! – в отчаянии крикнул Ники, глядя на неряшливую Неву, сливавшуюся с депрессивным серым небом. Моросящий дождь размывал привычные пейзажи до неузнаваемости. – А я так ее люблю!
– Я знаю, Ники, – заботливо сказал кузен, и цесаревич вдруг вспомнил, как Сандро успокаивал его в душном кабинете Анпапа тринадцать лет назад. – Ты главное – не падай духом. Может, все еще образуется. Маля тебя обожает.
– Прошло уже одиннадцать дней, а от нее ни весточки! Ни записки! – Цесаревич сдерживал рыдания из последних сил.
– Зайди к ней сам, – предложил Сандро.
– Я ей надоел, она так и сказала, – Ники с пронзительной болью вспомнил голубые перья пеньюара. – Что мне делать, Сандро, что же мне теперь делать?
– Прежде всего, не отчаиваться, – посоветовал кузен. – Уверен, вы с Малей помиритесь, вы созданы друг для друга. Она тебя уравновешивает. А во-вторых, не вздумай пока слушать ничьих советов касательно твоей личной жизни. Ты сейчас особенно уязвим, Ники. Твоя душа – как открытая рана. Как вот этот тающий лед на Неве.
Кузены подошли к Дворцовому мосту.
– Что ж, тебе направо, мне налево, – сказал Сандро на прощание. – Пока ты будешь на Васильевском, я загляну в Адмиралтейство – меня в Морском министерстве ждут. Разрабатываем программу усиления российского флота на Тихом океане. Ох, Ники, не миновать нам войны с Японией! Будет большая битва за Манчжурию…
– Ты фантазируешь, Сандро, – рассеянно возразил Ники. – Японцы нас боятся, как мышка – дракона. Видел бы ты, как они перетрусили, когда на меня напал этот фанатик в Оцу! Император Мэйдзи ко мне на корабль лично пожаловал, лишь бы только убедиться, что я в порядке и что Японии не грозит близкое знакомство с могучей русской армией. Говорят, одна молодая девушка43, узнав о покушении, заколола себя – насмерть заколола, вообрази! – у здания киотской мэрии, чтобы своей кровью искупить вину страны передо мной.
– Сильно, – признал Сандро.
– После ранения меня буквально завалили подарками и телеграммами: не было такой деревни, из которой мне бы не прислали фарфорового котика с поднятой лапкой44 – на удачу. У меня теперь этих котиков целое стадо!
– Стая, – поправил Сандро. – Лучше даже прайд, пожалуй. Они же не коровы, чтобы в стадо собираться.
– Как их ни назови, но трудиться эти фарфоровые бездельники не желают – никакой удачи у меня и в помине нет, – с горечью подытожил Ники, опять скатываясь в черную меланхолию. – Матильда меня бросила, Папа хворает… Дождь этот еще…
– Ники, возьми себя в руки, – строго сказал Сандро. – У тебя два официальных мероприятия впереди. После заедешь за мной в Адмиралтейство – и хандри сколько угодно. Но сейчас надо собраться.
– Я обещался к пяти часам зайти на чай к тетеньке Элле, – вспомнил вдруг Ники. – Пойдем вместе!
Сандро нахмурился:
– Не горю желанием. Иди без меня. Я подольше поработаю над своим проектом.
– Неужели все-таки представишь его Папа?
– Обязательно. Японцев следует опасаться. Я прожил в Нагасаки два года, знаю, о чем говорю. Ты же судишь о японцах поверхностно. Прости, Ники, но иногда ты бываешь слишком наивным.
Цесаревич пожал плечами – не до японцев ему сейчас было, – свистнул карете с императорскими гербами, медленно следовавшей за ними все это время, и запрыгнул в нее прямо на ходу.
– Помни, милый Ники, – сказал на прощание Сандро, – ты можешь построить самую высокую снежную башню в мире, но если предатели внутри крепости, ты обречен. Не позволяй людям манипулировать тобой.
Цесаревич отмахнулся, толком не расслышав. Пора было включать рабочее настроение. Ники нравилось сравнивать себя с механическим эольеном, в который загружают разные пьесы.
«Включаю пьесу «Венценосный покровитель домов призрения», громкость – крещендо, скорость – аллерго», – прошептал под нос Ники, подъезжая к первому богоугодному заведению – Биржевой барачной больнице для портовых рабочих. Приземистое одноэтажное здание из красного кирпича напоминало тюрьму. Тяжелые запахи и хриплые стоны пациентов лишь усугубляли ощущение безысходности.
Быстро пройдя барак для выздоравливающих и мимолетно заглянув в хирургический, Ники потребовал, чтобы его отвели в тифозное отделение. Попечитель больницы, тучный сын купца Елисеева, испугался: «Если позволите, ваше высочество, это опасно! Вы можете заразиться!» «Отлично, – подумал Ники, – тогда все мои проблемы сразу решатся», – а сам царским голосом приказал:
– Извольте показать тифозный барак, господин Елисеев!
После больницы Ники посетил еще более депрессивный Городской сиротский дом на Восьмой линии, где ему пришлось выслушать «Боже, царя храни» в исполнении худых детей в заштопанной одежде. Приют был выстроен в память о покушении на цесаревича в Оцу, и от этого на душе стало совсем муторно.
К тете Элле Ники прибыл весь развинченный. Словно глубокий старец, прошаркал по мозаичным паркетным полам Сергиевского дворца45. Доплелся кое-как до библиотеки на втором этаже, скользнул равнодушным взором по накрытому столу, безразлично кивнул хозяевам и рухнул на бархатный диванчик, встроенный в изумительные деревянные стеллажи.
Резной дуб здесь был повсюду, и это здорово успокаивало. Деревянные полуколонны подпирали прелестные ажурные балкончики. Окна, обрамленные широкими деревянными панелями, казались картинами модных нынче импрессионистов – промозглый Невский смотрелся не так уж плохо, если вообразить, что его нарисовал автор нашумевшего «Руанского собора в тумане»46.
Ники, полулежа на диванчике в позе брошенного плюшевого медведя, уставился в серую даль стеклянным взглядом. Тетя Элла всполошилась:
– Милый, почему ты не садишься пить чай? Тебе нездоровится?
– Врача вызвать? – обеспокоился дядя Сергей.
Безупречно красивые, стройные хозяева превосходно гармонировали с аристократическим интерьером библиотеки. Дядя Сергей – воплощенная элегантность: узорчатые манжеты, мастерски завязанный узел галстука, тщательно уложенные волосы. Великого князя частенько упрекали в надменности, резкости, даже жесткости – но вы только посмотрите на него сейчас! Весь преисполнился искренним сочувствием к племяннику. «Холодный гордец» для посторонних, добрый друг и умный советчик для Ники – таким был дядя Сергей. Цесаревич гордился, что входит в его ближний круг, и считал, что Папа недооценивает своего брата.
Тетенька Элла… Боже, как же она хороша! Всегда в чем-то воздушном, светлом, с оборками и кружевами; чудно подобранные украшения – ее муж знал толк в ювелирном искусстве; тонкие черты лица, пытливый взгляд, быстрая улыбка. Никто никогда не видел Эллу в плохом настроении. Ники не понимал, почему Мама недолюбливает эту очаровательную фею. Да, порой тетенька бывала чересчур настойчива, как в случае с его надуманным сватовством к Аликс, но она же это из лучших побуждений. Элла просто хотела чаще видеться с любимой сестрой, а если еще и ее любимый племянник будет при этом счастлив – ну что же в этом плохого?
Супруги встревоженно смотрели на цесаревича, ожидая объяснений.
– Вчера я видел двух летающих желтых шметерлингов47, – загробным голосом начал Ники. – Двух прекрасных, беззаботных бабочек. Еще совсем недавно и я был таким. Порхал по жизни, как весенний мотылек. О чем-то мечтал, на что-то надеялся… Увы! Жизнь мотылька коротка. Наступила ночь. Меня больше нет.
Ники едва не разрыдался, настолько жалко ему себя стало.
Элла с Сергеем переглянулись.
– Шерше ля фам48, – пробормотал великий князь.
– Кажется, я знаю, в чем дело, – осторожно сказала Элла. – Ты расстроен из-за Аликс? Но я же тебе писала, милый Ники, именно сейчас у тебя появился шанс получить ее согласие… Ты поедешь на свадьбу Эрни и Даки в Кобург? Обязательно поезжай! Уверена, что в этот раз у вас с Аликс все получится и ты наконец сможешь назвать ее женой…
Ники горько рассмеялся.
– Жениться? Никогда!
– А чай – тоже никогда? – с иронией спросил дядя Сергей. – Может, все же сядешь к нам за стол?
– Чай, – презрительно повторил Ники. – Позвольте вместо ответа процитировать вам великого японского поэта Рёкана49:
Как хорошо,
загодя дров нарубив,
ночь напролет
праздно лежать у костра
с чаркой простого саке!..
— Чай не спасет умирающего шметерлинга, – добавил Ники вместо эпилога. – Вот саке я бы выпил.
Дядя Сергей кивнул дворецкому, тот отдал приказание слугам, и через несколько минут на столе среди блюд с шоколадными эклерами и английскими булочками-сконами появился бежевый кувшинчик токкури из японского фарфора Имари, украшенный минималистичными черными цветами и простым геометрическим орнаментом.
Официант налил саке в фарфоровую рюмку с иероглифами и почтительно поднес напиток цесаревичу. Однако едва Ники приготовился опрокинуть рюмку, дядя Сергей спросил:
– Ты уверен, что хочешь пить рисовую дрянь, которую до тебя кто-то жевал?
– В каком смысле? – Рюмка замерла на полпути.
– В прямом, – усмехнулся дядя Сергей. – Неужели тебе японцы не рассказали? Традиционный способ приготовления саке – это когда рис сначала пережевывают, а затем сплевывают в особые емкости для брожения. В последнее время вместо слюны стали использовать плесневелый гриб кодзи, но подозрения меня не отпускают… Словом, я бы не рискнул.
Рука с татуировкой дракона дрожала, а к горлу подступала тошнота. Ники отставил непочатую рюмку в сторону и жалобно сказал:
– Ну вот, теперь и саке для меня погибло… Чьи-то плевки я точно пить не буду.
– Мой родной рислинг врачует всё! – заботливо сказала тетенька. – И тело, и душу. Как там у Гёте… «Тогда мне рейнского. Я патриот. Хлебну, что нам отечество дает»50.
Ники махнул рукой:
– Я на всё согласен – кроме чая, конечно. Единственное условие – чтобы в вино мне никто не плевал.
– Это можно обеспечить, – пообещал дядя Сергей.
Потом Ники пил терпкий немецкий рислинг и разглагольствовал о том, как хорошо было бы сейчас оказаться либо в монастыре, либо где-нибудь на экзотическом юге, как это произошло с главным героем увлекательной книги «Принц Индии», которую он недавно начал читать.
– Лучший отдых – на зеленых холмах Южной Германии, – возразила Элла. – Я положительно настаиваю, милый Ники, чтобы ты поехал с нами в Кобург51. Там уже настоящая весна, тепло, магнолия цветет…
– Магнолия – это хорошо, – меланхолично отозвался Ники, допивая третий – или уже четвертый? – бокал.
– Знаешь, я даже обижусь, если ты с нами не поедешь! – Тетенька решительно отставила чашку в сторону. – В конце концов, Аликс тебя ждет, она очень хочет поговорить.
– Все, что я имею ей сказать, – что собираюсь уйти в монахи. Тибетские, скорее всего. – Ники даже взбодрился. Наконец-то он набрался смелости признаться тетеньке, что не испытывает никаких чувств к Аликс. Хвала рейнскому эликсиру! – Я разочаровался в женщинах, в любви, в жизни… И, кажется в фотографии.
– А как насчет горячих претцелей? В них ты не разочаровался? – насмешливо полюбопытствовал дядя Сергей и дружески хлопнул Ники по плечу: – Поехали, приятель. Силком тебя никто под венец не потащит. Развеешься. Древнее оружие в крепости посмотришь.
Последний аргумент сломал ледяную стену, которую Ники выстроил между собой и окружающим миром.