Знакомство:


Тартенбраш дё Сапа – да просто-напросто игра слов (но сплетницы-белки поговаривают, будто с французского языка всё это можно перевести как «Пирожки да еловые ветки»). Крошечная деревенька в Провансе, построенная месье Суарри Нуарри и лавандовыми эльфами году этак… А кто же его знает – в каком!? Каждое утро солнце восходит там над Крылатой горой, и кажется, будто это сам ангел золотого света выглядывает из-под своих сизых крыльев и любуется дивным народом, домами и улочками.

А в деревне их всего-то четыре: улица Сердца (rue de la Coeur), улица Мыслей (rue de le Idee), и улица Жизни (rue de la Vie) – вот та выложена белым камнем вдоль горизонта, а пересекает их главная – улица Времени (rue de le Temps). Она вымощена наручными, карманными, настольными вокзальными, в общем, самыми разными часами, стрелки которых давным-давно никуда не идут.

Охраняют деревеньку Зеркальные ворота. Всех-всех деревенских знают они по следам ботинок да туфелек. Отражения всех размеров, заплат и каблучков помнят зоркие зеркала. И стоит только чужаку ступить на гладкий порожек, как искривятся отражения, а лунные колокола забьют тревогу.

Есть при деревне и своя река (дети зовут её «Рекой c Чудовищем»! Правда его никто никогда не видел). Река берёт своё начало у Крылатой горы, а впадает… Да кто её разберёт – куда!?

А живёт в деревеньке самый добрый мохнатый народец: ежи, зайцы, белки, барсуки, олени, еноты, бурундуки, славное семейство медведей, парочка лебедей, серые мышки да хомяки. Их всех объединяет одно важное дело: зверьки мастерят рождественские игрушки для детишек-непосед, для шалунов и для тех, кому по какой-то причине не достались рождественские подарки. А игрушки у мастеров выходят славные из: еловой коры, застывших капель дождя, лавандовых веток, нежного хлопка. Они отправляют их Совиной почтой во все уголки земного шара, и в благодарность за свой труд всю рождественскую ночь слушают звонкий детский смех.

Ну а кто-то в деревне просто печёт пироги… Волшебные пироги!


ДЕДУШКА СУАРРИ НУАРРИ – совсем седой, но ещё весьма бодрый ёж. Чтобы прикрыть свою седину носит разные шляпы. У него их целая коллекция! Любит рождественские пирожки. Живёт в Тартенбраш дё Сапа в своём акациевом домике у подножия Крылатой горы. Никто в деревне не знает, сколько же лет дедушке Суарри, как вышло, что он построил собственную деревню и откуда сам родом. Зато всем известно, что седой ёж острый на словцо, владеет стрельбой из лука и лучше всех разбирается в рождественских ёлках. Ах, да! Ещё он со звёздами любит поболтать о том, о сём.

БАБУШКА МУМИНЬЯ НУАРРИ – уважаемая ежиха, супруга дедушки Суарри. Прекрасная мастерица и кулинар. Славится своими сладкими пирогами с пряным «шокопокком». Вечерами Муминья плетёт кружевные салфетки ангельской чистоты. И ажурные чепцы для стряпух и хозяюшек. А к Рождеству, если её уж сильно попросят, то смастерит и кружевные ёлочные игрушки. Трое суток хранит она их в лавандовом мешке и только после относит на Совиную почту. А вот уже оттуда игрушки отправляются по самым разным адресам. Туда, где их очень ждут дети.

ЖУЖЬЕН – пушистый шмель, домашний любимец дедушки Суарри и бабушки Муминьи. Как-то весной его принесло в деревню западным ветром. У Жужьена была сломана лапка. Бабушка Муминья вылечила беднягу и откормила своими пирожками.

ФИЛЬ – единственный сын дедушки Суарри и бабушки Муминьи. С детства мечтал жить в большом городе, в деревеньке ему было тесно. Он даже освоил профессию дипломата – не где-то, в Париже! Знает с десяток иностранных языков. Отлично играет на синтезаторе и божественно управляет автомобилем модной марки «Пыжжо». В лучшие времена представлял интересы всех ежей Прованса на междузверьковых съездах и симпозиумах. Но в последнее время дела у него идут неважно. Ежи и без него грамотные стали. И вот Филь затоскавал, места себе не находит.

БЕЛЬФАМ – супруга месье Филя. Актриса второго, а скорее третьего плана Театра Колючей драмы. Оставила театральную карьеру в пользу домохозяйства. Но частенько переживает, что ей так и не удалось сыграть роль шекспировской Титании1.

Иголочка, Булавочка, Гребешок, Шипчик, Острячок, Уколюша, Царапка – внучки и внуки дедушки Суарри и бабушки Муминьи. Уж с год назад вместе с родителями они покинули Тартенбраш дё Сапа «в поисках приличной начальной школы». Да, именно так уезжая и заявил месье Филь Нуарри.

МЕСЬЕ КАРКУЛЬ – белый ворон, добрый друг семьи Нуарри. Живёт с женой и воронёнком в уютном доме на вершине Корнистого дерева. Заведует деревенской библиотекой. Говорит на языке первобытных животных и птиц. Понимает язык людей и даже разбирает их почерк. Он долгое время выступал в цирке, но как только представилась возможность сбежать, сбежал! Вернее улетел.

ГРАФ РЕНАРРИ ЗУБИЛЛИ – чёрно-бурый лис, чужеземец о котором в Тартенбраш дё Сапа раньше никто и не слыхивал.

Голос у лиса – вкрадчивый низкий, в одном глазу его, орехово-янтарном, скачут развесёлые огоньки. Другой глаз он прячет под чёрной кожаной повязкой. Его красный, как дикая роза плащ, покрывает хозяина по самый хвост. Обаятелен граф и учтив. Появился он с первым снегом нового декабря. Только ступил за Зеркальные ворота деревни, так сразу всем и приглянулся. Что удивительно?! Не облаял его пёс сторожевой Процион, не забили тревогу лунные колокола. И давай он угощать всех деревенских сладостями, а в особенности детвору.

Поселился лис в единственном свободном доме – в заброшенном особняке (тот стоит за тысячи эльфийских шагов от Зеркальных ворот. Он же и последний на улице Времени. Да на улице Времени-то всего два дома! Первый принадлежит семейству Нуарри. А кому же тогда особняк?). Деревенский народ верит, будто в нём живут приведения!


ЧАСТЬ I


МУФТИ-ПУФТИ-ТУФТИ…БРЯМС!


– Муфти-пуфти-туфти…брямс!

На пороге декабрямс!

За окном метель кружит,

Первым снегом ворожит!


Муфти-пуфти, туфти-пух!

Полотно из белых мух –

Пред домами стелется,

Скоро всё изменится!


Муфти-пуфти, та-ра-рах!

Звёзды пляшут в небесах,

В ожидании волшебства –

В ночь Христова Рождества!


А вот и первый снег! Хохочет голоском младенца. И оседлав быстроногий ветер, несётся на сонную землю.

Это он, младенец-снег, искусно расшил серебряным бисером шёлковый плащ зимнего неба. Припорошил лавандовые крыши деревенских домов. И вот теперь капельку уставший, присматривал местечко для ночлега.

Первый снег в Тартенбраш дё Сапа – большая радость! Он зазывает Рождество! Особенно в это время счастлив седой ёж – месье Суарри Нуарри. В нём, словно по велению волшебства, просыпается превосходнейший певец. Он поёт обо всём и везде: на чердаке, копаясь в старых вещах, пересчитывая кубики сахара во время вечернего чаепития, намыливая иголки в пенной ванной и взбивая перед сном подушку. Даже такие простецкие слова вежливости, вроде «salut»2 или «madame»3 он произносит неподражаемо мелодично. Вот послушайте, получается что-то вроде: «salu-salu-lu-lu-allut» и «madame-padame-dame-dame-madame»! Так душа его поёт, не иначе. Дедушка Суарри за сотни фонарей, за тысячи дорог и миллионы еловых лесов чувствует приближение Рождества. Его лапки взволнованно дрожат, хвост торжественно виляет, а иголочки на затылке седого ежа вытягиваются и замирают – так они ловят невидимые сигналы зимних чудес.

Да, своего чуда дедушка Суарри ждёт прилично долго. А «долго» – это сколько? У каждого «оно» своё. Но известно лишь, что за это «долго» Суарри Нуарри уже истоптал с десяток пар хорошеньких кед и пару приличных ботинок, прожёг на солнце любимую соломенную шляпу и трижды потерял «годные» очки для чтения утренних газет. Он даже умудрился освоить «проклятые компьютерские программки»: насоздавал море «Word-овских документов» и вдоволь порисовал в «PowerPointе». Он тогда всё открытки выдумывал для бабушки Муминьи (на все случаи жизни). А затем вновь забыл всю эту компьютерную науку в пользу шахмат и стрельбы из ольхового лука.

А сегодня он вновь спешил навстречу вечерним чудесам. Высунул свой чёрный нос в приоткрытую дверцу, вдохнул лёгкий морозец декабря. И таки выскочил на скрипучий порог акациевого домика. Суарри с восхищением наблюдал, как по небесной сцене вышагивают юные серебристые звёздочки. И вот, глядя на них, он кажется, решился загадать желание. То самое, что так долго откладывал на «потом».

– Каждое Рождество звёзды будто рождаются заново, в это время все они несказанно добры и норовят исполнить сотни-тысячи желаний землян, вечно что-то желающих! Вот и я своё однажды загадаю! – рассуждал робким шёпотом дедушка Суарри. Но на сей раз откладывать было некуда. Седой ёж чувствовал, что в деревеньке, вместе с праздничными хлопотами, творится и что-то странное. Правда, о думах своих он предпочитал молчать. Особенно при бабушке Муминье.

– Звёздочки-звёздочки… Небесные волшебницы… – запел дедушка Суарри звёздам, – Я уже совсем древний ёж… И силы мои не те, что прежде. Это в юности я был «ого-го», все знали «зажигалочку Суарри». А теперь…всё. Кажись, пришло время… Время старчествовать! Но вот ведь какое дело – в это Рождество всё в нашей деревне может измениться! – дедушка Суарри замешкался, и как-бы между прочим добавил, – А вот сын решил нас с бабулей порадовать! Везёт внучат. Я их смеха «лет триста» не слышал! Они прибудут к утру! А моя любимая рождественская ёлка так и не ожила! Так и стоит, словно кактус бесчувственный. И всё сохнет, – вздохнул ёж – Не хотел бы я вас поторапливать, уважаемые хранительницы неба, да только на душе как-то неспокойно, – сказал ёж. И хоть и не любил он у кого-то что-то просить, да вымолвил, – Тьфу ты, ну-ты! Звёздочки-звёздочки! Как же мне ёлка сейчас необходима! Моя! А велите, чтобы…

– Суарри Нуарри! Да будь ты неладен! – вдруг раздалось за его спиной, – Живо закрой дверь! Сквозит так, что все мои иголки окоченели! Что все мои лапы покраснели! Что весь мой хвост замёрз и вот-вот отпадёт! – хлопотала бабушка Муминья.

– Отпадёт…как же, – проворчал дедушка Суарри, – Ты свой хвост у камина так насидела, пирогами так откормила, что ни один мороз его не проймет… Как не дуй на твой задок, ему не страшен холодок –отмахнулся он от супруги.

– Ах, Суарри, ты намекаешь, что я толстая? – нахмурилась она. И понадёжнее закуталась в свою серенькую шаль.

– Нет! Я говорю, что… – начал было Суарри.

– Значит, я толстая?

– Муминья! – разозлился дедушка Суарри Нуарри, – Я, видишь ли, немного занят!

– Затвори дверь, я тебе говорю! Старый ёж, а простыть невтерпёж! – скомандовала Муминья, – Безобразие! Опять со своими звёздами воркуешь! То с этим бестолковым деревом, то со звёздами! Лишь бы поговорить! Рождество на носу, скоро внуки приедут! А ты… Эх, что с тебя проку!? – Муминья с досадой хлопнула в ладоши и закатила глаза. И чуть не упала в обморок от обиды. А тут ветерок декабрьский ей как в нос угодил, защекотал, закусал. Бабушка чихнула! Раз, два и ещё раз тридцать два.

– Иду, иду… – пробормотал дедушка Суарри. С досадой взглянул на звёзды и прошептал, – Я завтра договорю…Завтра дожелаю… Вы только обязательно на небо выходите! Ну, свидимся! …Муфти-пуфти, тарарах!

«Вжух и бамс»! – так захлопнулась за дедушкой дубовая дверь. Да поскрипела напоследок, будто-то понимала она настроение хозяина и даже сочувствовала ему. А дедушка Суарри, нарочно шаркая лапами по деревянному полу, подошел к Муминье. И как крикнет:

– Ах и ох! Ох и ах! Звёзды пляшут в небесах! А Муминье всё равно. Ей не в радость Рождество!

– Вж-вж-вж! Жу-жу-жу! Вжу-вжу-вжу, ву-ву, жу-жу! – весело пропел подоспевший к своему хозяину шмель Жужьен. Жужьен вообще любил поддакивать, а вернее «поджуживать» деду, ведь тот частенько угощал его карамельной смолой, а по праздникам и ореховым пирогом делился.

– Да в радость! В радость мне Рождество! – воскликнула Муминья, продолжая украшать румяные бока пирога горяченьким шокопокком и засахаренными орешками, – На-ка вот, испробуй, – и она примирительно поднесла к носу Суарри деревянную ложечку с остатками сладкой глазури.

– Не хочу, не буду, – отвернулся Суарри, – Я знаю этот твой «шокопокк». Лизнёшь немножечко – нечаянно съешь всю ложечку. И так все зубы от твоих сладостей болят!

– Все? Ха-ха! Все три зуба? – рассмеялась Муминья. И сама с удовольствием облизала сладкую ложечку, – А знаешь, это не от моих пирогов и печенья у тебя зубов нет! Сам перепробовал все сладости мира на всех ёлках Вселенной, а теперь я виновата!

– Ну, полно! Полно тебе! – трижды отмахнулся Суарри Нуарри. Громко запыхтел, засопел и наморщился. Жужьен тут же подлетел к хозяину, уселся ему на плечо и возмущенно повторил за ним все «чихи» и «пыхи». И подперев свои мохнатые бока, воинственно уставился на Муминью.

– Как же я устала от вашего ворчания, – воскликнула бабушка – ежиха, и оставив пирог в покое, сбросила с головы свой белоснежный поварской чепец. И уже собралась покинуть кухню с чувством совершенного подвига, как вдруг дедушка Суарри сказал:

– Тебе не кажется, что мы ругаемся? Это ведь так называется? Прежде мы с тобой так не ругались… – принялся рассуждать он, – Ругаться жутко неприятно. Мне это совсем не нравится. Я тебе слово, ты мне с десяток. И наоборот… И слова-то какие-то обидные. Не ругались мы раньше так…или совсем не так… Наваждение какое-то, – наморщил нос дедушка Суарри.

– Ты прав… – согласилась бабушка Муминья, – Так давай не будем ругаться. Вот-вот Рождество! С внуками повидаемся. Ой, они у нас, небось, таки-и-ие учёные в своих школах стали! Ах, да! Ещё месье Каркуль на днях должен пожаловать, – вспомнила бабуля, – Обещал принести новые ёлочные игрушки… Освоил технику «папье-маше».4 Так решил свои поделки для начала нашим деревенским раздарить. А уж на будущий год, если мы его мастерство оценим, то и детишкам в другие страны отправит!

– А нашей ёлке-то игрушки ни к чему. Взгляни на неё, даже не сияет! насупился дедушка Суарри.

– Ну вот, снова ты о грустном… Суарри! Я знаю, все ждут чуда перед Рождеством. Но наша ёлка безнадёжна! Даже месье Каркуль говорит, что «лучше купить другую». На ярмарке! Давай-ка, отправимся на Хохотушечную ярмарку и выберем себе ладную ёлку? Ты уже слышал о Хохотушечной ярмарке? Чего мотаешь головой? Ах, Суарри, ну ничего же не происходит в деревеньке без твоего ведома.

– Не происходило. Пока вот новый декабрь не пришёл. Хохотушечная, говоришь? И много ль там ёлок? – подскочил на месте Суарри, – Знай же, ни одна ёлка на свете не сравнится с нашей! Никогда в этом доме не будет другой ёлки… И не говори глупостей, Муминья! А вот что вы там за ярмарку хвалите, пора бы мне разобраться! Глазом не успел моргнуть, как…

– Мы, кажется, снова ругаемся… – вздохнула бабушка.

– Нет, сейчас мы спорим, – возразил Суарри.

– Нет, ругаемся!

– Нет, спорим! – не уступал Суарри.

– Вж-жи-жи! – вмешался Жужьен. И словно взбесившийся барабанщик затряс лапками, призывая хозяев «сбавить голосовую громкость». Затем шмель чихнул и трижды нахмурился. Обычно он себя вёл к прибытию нежданных гостей.

– Да ну тебя, – отмахнулась от шмеля Муминья, – Какие гости? Ночь за окнами. Спать пора.

Но Жужьен никогда не ошибался. Секунда-другая и в дверь постучали. Сначала это были три глухих скромных «тук-тука», затем три громких уверенных, а следом и с десяток назойливых «туков». За окнами расшалилась метель. Словно белая кошка она набросилась на голубой шар-фонарь, светивший на дворик да крыльцо. И жадно проглотила весь свет! А потому непросто было разобрать, кто это там, на ночь глядя так барабанит в дверь.

– Пойди, Суарри, открой, – велела бабушка Муминья.

– То закрой дверь, то открой дверь! Я что «господин открывашка»? В Тартенбраш дё Сапа так поздно только ветер гуляет… И я лично никого не жду… И хвост свой от стула не оторву!

– А может, это твои звёзды пришли? – улыбнулась ежиха, – Суарри, что это с тобой? Откроешь, или нет? – воскликнула она. Но тут же сама с генеральским видом направилась к двери. Стянула с себя фартук, измазанный шокопокком. И уже хотела было отворить, но тут и дедушка Суарри подоспел. В один миг они схватились за дверную ручку, изогнутую слоновьим хоботом. И дедушка Суарри шепнул:

– А вдруг и правда… звёзды – и потянул на себя.

Сорванец-ветер подтолкнул дверь снаружи. Да так, что та распахнулась шире персидских ворот и сбила с ног хозяев дома. Отряхнувшись от снега, ворвавшегося за компанию с ветром, дедушка Суарри и бабушка Муминья наконец-то увидели перед собой белого-белого… месье Каркуля! Такими белыми бывают только чердачные привидения, свежая перина, нетронутый пером лист бумаги. Ну или тот, кто чем-то напуган с ног до головы.

По правде говоря, месье Каркуль был от природы блондином (другие птицы звали его альбиносом). Этаким «пухово-сливочным» вороном! Да, именно – вороном! Единственным светлым птахом на всё своё семейство! И единственным безупречно воспитанным. Он никогда бы не явился в гости без приглашения, да ещё в такой час. В отличие от своих углепёрых собратьев месье Каркуль был слишком вежлив и даже робок. Потому-то бабушка и дедушка Нуарри ждали на своём пороге кого угодно…даже самого Пэра Фуатара 5(упаси звёзды). Но только не Каркуля! И пока они растерянно глядели на ворона, тот смущенно протиснулся в дом, стряхивая снег с окоченевших лап.

– Простите, припростите! – заикаясь, извинился он и на исходе сил бухнулся прямо на пол.

Озадаченный Жужьен подлетел к нежданному гостю и оглядел его с лап до хохолка. Тут же зафыркал, зажужжал, и громко зашелестев крыльями, по-хозяйски принялся сбрасывать с месье Каркуля еловые иголки, странным образом застрявшие в вороньих перьях. И так хорошенько застрявшие, что с ними месье Каркуль больше походил на побелевшего дикобраза, а не на приличного ворона!

– О, месье Каркуль! Bonsoire6, а скорее bonne nuite!7 – взволнованно затараторила бабушка Муминья, – Что с вами стряслось? Вы же весь белый!

– Так он всегда белый! – заявил дедушка Суарри, выметая из дома снег.

– Сегодня, как мотылёк прозрачный! – продолжала Муминья, заботливо усаживая ворона в дубовое кресло-качалку, – О, и как сосулька холодный. И мокрый! Сейчас же заварю вам чай… Сию секунду! Бегу, бегу… Ах, – Муминья схватилась за спину, – Этот ежиный ревматизм…Ох и ой!

– Не стоит беспокоиться, – попытался удержать её ворон, но Муминья скоренько скрылась на кухне.

– Как тут не беспокоиться, друг? Обычно тебя и на ужин не заманишь, а тут вон что, сам в ночь прилетел, – заметил дедушка Суарри, и протянул Каркулю пузатую, точно пиратскую, бутыль с розовой настойкой, – Волшебное зелье! Семилетняя настойка из садовых роз и крыльев перелётного парусника8! Чай так не согреет, уж нет.

– Я так напуган, дорогой Суарри! Так напуган, – признался ворон. И с осторожностью опустил кончик клюва в розовую жидкость, – Ух… – дёрнув правым, а затем и левым глазом сказал он, – Хороша настойка! Ох, кхе-кхе! Но страх, страх в моей душе неугасим!

– А ты ещё хлебни, – посоветовал Суарри.

– Чай, чай, чай! А вот и чай, – подоспела бабушка Муминья, но увидев давних друзей за розовой настойкой, вскрикнула, – Это вы чего творите? Уже пригубили?

– О, всего лишь каплю, – взмахнул крыльями месье Каркуль.

– Каплю! У вас теперь день и ночь перепутаются! Только и будете болтать! – отчаянно хлопнула в ладоши Муминья, – А если ещё и в пляс пуститесь – караул! Настойка с крыльями перелётного парусника – это вам не шуточки…

– А мне, друзья, сегодня как раз так поболтать нужно! Ой, и страху-то я натерпелся! – посетовал ворон.

– Да, говори уже! Что стряслось? – нахмурился Суарри, – А то всю настойку в тебя волью! Не пожадничаю!

– Расскажу – не поверите! За сумасшедшего примете, в дом для «умалишённых птахов» отправите… – зашептал Каркуль.

– Ох, милый месье Каркуль… Мой супруг, знаете ли, каждое Рождество со звёздами разговаривает! Да с деревом своим бестолковым. А вы говорите, будто это вас можно принять за сумасшедшего! – вздохнула Муминья и одним махом выхватила из рук Суарри бутылочку с ароматной розовой настойкой.

– Каркуль, ну, не трясись ты, как лихорадочный! Тьфу… трус! Эх, лучше б и правда, звёзды вместо тебя пожаловали… – фыркнул Саурри Нуарри.

– Не сердись, дружище! Ещё миг-мгновенье, соберусь я с мыслями…. У-у-х! Произошла со мной чудовищная встряска! – открылся Каркуль, – Ёлка (та, что на ярмарке вчера прикупил) взбесилась! Растопырилась и дала жару! А ведь я её выбирал-выбирал, снегом посыпал-посыпал, свечами украшал… И уже собирался игрушками новыми нарядить: хрустальными ягодами, говорящими малютками-бабочками, да мартышками с золотыми барабанами, как тут… Случилось! Вжих, вжух, бара-бам! – застучал ворон крыльями по деревянному креслу. Да и расшатал его, словно волны заблудший корабль. И как бухнется на пол, – Барам, тарам, турум-рум, вжих и тырц-тырц… – завёл он.

– Ну, хорошо, хорошо! Хватит! – бросился к нему дедушка Суарри. Но говорительная настойка уже сделала своё дельце и взбудораженный ворон теперь «охал», кричал и тарахтел без памяти:

– Быдынц-быдынц! Бряяяя! Хрясь-хрясь! – не унимался он.

Тут мохнолапый Жужьен не выдержал. Чтобы остановить месье Каркуля, он подлетел к его самому мягкому месту и как следует припугнул ворона своей толстой шмелиной иглой:

– Вжих! Вжу-жух!

Месье Каркуль от неожиданности подскочил. Да так, что ударился макушкой об потолок, и отпружинив, вновь свалился в кресло. Только перья по углам и разлетелись!

– Фу, фу Жужка! – заругала шмеля Муминья, – А-ну «вжих» под фиалочки! Давай-давай! – рассердилась она, подгоняя любимца к однолапому столику у окна, где в одинаковых лиловых горшочках, нежились бархатные сестрицы-фиалки: белоснежные, голубые, мраморные, с бахромой, и с нежными рюшами. Среди этих бабушкиных цветов Жужьенчик давненько обустроил себе дом. Каждый вечер он влюблялся в новую фиалочку. И засыпал под самым большим её лепестком. Так Жужка любил это тёплое местечко, что никого к нему не подпускал. Он и поливал фиалки самостоятельно, таская в лапках по капле воды. За поливом могла пройти неделя-другая. Затем шмель уставал и без задних лап засыпал в одном из горшочков. А бабушка Муминья заботливо накрывала его крошечным кружевным одеяльцем размером с грецкий орех.

В этот вечер шмель не желал лететь в свой фиалковый домик. «Вдруг месье Каркуль снова взбредет» – подумал он. Но спорить с Муминьей было себе дороже. Ведь та могла лишить его остатков вкуснейшего шокопокка! А Жужьен жуть, как любил это лакомство. А потому пришлось шмелю «поджать жало», свернуть крылья в трубочки и скрыться под невзрачной болотной фиалкой.

– Дикий же у вас шмелюга… – вздохнул ворон, – Ох, и зря я прилетел, простите, припростите – снова запричитал он.

– Говори яснее, и не придется тебя в одно место жалом запугивать, – рассмеялся дедушка Суарри, – Шмели, они такие! Недомолвок не любят. А у тебя всё «бряк», да «тырц».

– Да напала на меня моя же ёлка! –выпалил месье Каркуль, – Исколола иголками. А они-то ух! Мелкие-противные. Да ещё ругалась на каком-то «ёлкогнусном» языке. Прыгала по дому, как голодный тушканчик и била меня ветвями, била! Жёнушке моей тоже досталось, и воронёнок по макушке получил! Вот так… А когда иголки у неё все осыпались, упала ёлка без чувств и иссохла… Мы с воронёнком её быстрее из дома вытащили и в свалочный ров понесли! Жёнушка от страха слегла. Воронёнок за нею присматривать остался. Снежной водицей с сахарком её отпаивает. А я к вам… Ты ведь, друг Суарри, как никто в ёлках разбираешься… Каждую иголку насквозь видишь…Ты же вроде когда-то…

– Когда-то, когда-то! – перебил соседа дедушка Суарри, – Что теперь до «когда-то»! Про «когда-то» только из книг библиотечных узнать можно, а так…

– Да, месье Каркуль… «Когда-то» – это очень давно, – сказала и бабушка Муминья.

– Как же это!? – захлопотал месье Каркуль, – Все в должны знать историю Тартенбраш дё Сапа! Ваши внуки, к слову пришлось, в деревенской библиотеке редко бывали. А вернее – ни-ког-да! У них и читательских билетов нет. Откуда им знать, что в старых книгах написано? Что вы на меня так смотрите? Хорошо-хорошо. Молчу! – тряхнул хохолком ворон, – И всё-таки, что же это было? С ёлкой-то.

– Судя по твоему рассказу… это была «колючая лихотряска»! 9– давай рассуждать дедушка Суарри, – Такое случается с очень молодыми деревьями, которые ещё не готовы к Рождеству и хотят подольше задержаться в лесу. Или с теми деревьями, кого опоили ядовитым зельем. Но обе версии требуют тщательной проверки!

– А что за ядовитое зелье? – выпучил глаза месье Каркуль.

– Ох, нужно ли тебе это знать? Делается оно сложно. Нужна, знаешь ли, «полуночная лягушачья травка»! – сказал Суарри, – Но я не уверен, что в наше-то время, время высоких технологий и разных там «интернетов» да телевизоров, кто-то бросится варить зелье! Всё это чистая магия. Нет… не думаю, что кто-то мог отравить твою ёлку, – тут дедушка Суарри задумался, почесал затылок, попыхтел-попыхтел и вдруг спросил – Погоди! А где ты эту ёлку-то взял? У нас в деревеньке деревья не рубят. Каждый сам при дворе давно себе ёлочку вырастил.

– На Хохотушечной ярмарке! Сколько там диковин! Раньше-то на площади только наши мастера и торговали. Ну, и эти… из парижских лавок… Сёстры шиншиллы! Весело было, да не так! А нынче вот эти «хохотушенцы» прибыли… Кажется, по приглашению графа, – расплылся в улыбке месье Каркуль, – Граф Зубилли и сам присутствовал. Удивительный господин… Воспитанный, на слово мягкий! – заметил ворон, – Хороший лис, щедрый. Вот и наши Зеркальные ворота его впустили, и даже Процион не облаял… – продолжал Каркуль, – Давай граф детишками пастилу и конфеты раздавать. Я решил ёлочку присмотреть! В первый же раз в Тартенбраш дё Сапа иноземные ёлки приехали! Да живые! Я глянул на них, а деревья в ответ так и засияли. А сладостей сколько вокруг было: турецких, английских, гавайских! Беличий хор исполнял рождественские песни. А артисты оленьего балета кружили в своих ангельских одеждах…

– Каркуль, Каркуль! Остановись! – призвал дедушка Суарри, – Обворожили тебя, однако, иностранцы. Как ещё сам-то в балет не ушёл!?

– Ой, обворожили, – протянул ворон, – А вот ёлка подвела! – тут же добавил он и загрустил, – Что же теперь делать? Или я с ума слетел! Или и впрямь дерево взбесилось. Так ведь новое нужно искать! Какое Рождество без ёлки? Ой… жёнушка-то как расстроилась.

– А я вам всем сказал – свои ёлки выращивайте! Так ведь кто послушал, а кто нет! – нахмурился дедушка Суарри, – Долго, хлопотно, зато своя не нападёт!

– Да где ж это видано, чтобы ёлки на честных ворон набрасывались! – возмутилась бабушка Муминья, – Впрочем…

– Всякое бывает перед Рождеством, – сказал дедушка Суарри. И сделал вид, будто не заметил, как бабушка Муминья встревоженно застучала коготками по чашечке чая – «дзинь-инь-инь», – Ты погоди новую ёлку-то на ярмарке брать, – посоветовал он месье Каркулю.

– Странности творятся. Странности!– вздохнул ворон, – Друзья, даже и то странно, что вы мне верите! Рассказал бы кому другому такую историю меня б вмиг пилюлями от галлюцинаций опоили.

– Верим, друг. Верим! – сказал хозяин дома, – Завтра я вместе с тобою схожу на хвалёную ярмарку. Погляжу, что там за ёлки привёз граф Зубилли. И чего сам зачастил в нашу деревеньку… Мало ему, что целый особняк занял, так теперь ещё и с нашими деревенскими дружить вздумал… Детей, говоришь, леденцами кормит? Ну-ну… Я ведь его сам ещё не видал. Всё с ваших слов. Хвалите его, восхищаетесь… Встретиться б и мне с ним. Да только я соберусь, как он «шмыг» да в особняк!

– Суарри! Граф – приятный господин. Весьма приличный лис! – смутился месье Каркуль, – Даже в библиотеку ко мне напрашивался…

– Ах, в библиотеку?! – вспыхнул седой ёж, – И что, позвольте узнать, он хотел прочесть?

– Э-э… – смутился месье Каркуль, – Спрашивал Книгу декабря. Так ведь мы её никогда приезжим не выдаём. Даже за мешок конфет! Её и деревенские-то не читают. Очень уж сложно там всё написано… В общем, она у меня так в потаённом месте и хранится. Только тобою и прочитанная. Ну… и я полистал немного.

– Вот и храни, – отчеканил дедушка Суарри.

– Ой, на душе как-то не спокойно вдруг стало, – защебетала бабушка Муминья.

– А ты не тревожься, – сказал дедушка Суарри, – О внуках думай. Слышал я, Острячок и Шипчик в чудеса рождественские верить перестали – взрослеют. Беседу с ними задушевную провести надо. А уж ёлки-иголки – это моё дело, – заявил он.

– А что же твоя…ёлка? Как она себя чувствует? – глядя на высыхающее деревце осторожно спросил месье Каркуль, – Не пора ли…

– Не пора! – воскликнул дедушка Суарри. Подошёл к своей перекошенной на правый бочок ёлке. И тихо-тихо повторил, – Не пора. Пока жива на тебе хоть одна иголка, я буду верить. И настанет ночь, и мы увидим чудо, – размечтался он, – А теперь спать! Спать! Спать! – бодро похлопал в ладоши ёж, – О, Каркуль! Ах, ха-ха. А ты, я гляжу, всю розовую настойку одолел! Смотри, долетишь ли до дому. А хочешь так у нас ночуй!

– Нет, полечу! Воронёнка успокоить надо… Вот ведь ёлка! Вот ведь дикое дерево! – пропыхтел он, – Завтра, значит, на ярмарке увидимся? Поглядим, поглядим… – сонным голосом заключил Каркуль и отправился домой. На лету он старался даже по сторонам не глядеть. А то вдруг ещё дикая ёлка ему померещится…

Бабушка Муминья и дедушка Суарри молча слонялись по дому. Сопели, охали, словом – думали. Подмели иголки, опавшие с ворона. Дедушка Суарри внимательно осмотрел каждую. И обнюхал. И тут Муминья аккуратно спросила:

– Суарри Нуарри, кто ж мог ёлку отравить? Сколько лет, сколько зим, а ничего подобного не случалось… Никак колдовство коварное в наши края закралось?

– Тьфу ты, тьфу! С чего ты взяла, что дерево Каркуля было отравлено? Иголки здоровые, ядом не пахнут… Не доказано. Ничего пока не доказано! А потому – не пыхти, Муминья! – нахмурился ёж, – Не пыхти и мне «пыхами» голову не забивай. Придёт утро, разберёмся! А пока будем надеяться, что это не колдовство! Но а коль оно, так я этому колдовству так задам! Мало не покажется… Однажды уже накостылял, так долго не высовывалось!

– Так ты тогда молодой был! Да не один. Ох, волнуюсь, ах волнуюсь, – Вот где теперь та «восьмерка»?

– Не пыхти, не пыхти! Ещё скажи, что я старый! Истинное нахальство!

– Не старый, но и не прыткий уже, как в ту морозную пору!

– Так значит и колдовство коварное тоже не прыткое! Мы, знаешь ли, с ним одного возраста, – заметил Суарри, и подбоченившись, направился мысли мыслить, – Ты Муминья, ложись спать. А я всё же со звёздами пошепчусь. Мне на свежем воздухе лучше думается, – сказал ёж, обмотался пледом, прихватил с собой чашку чая и вышел на крыльцо.

Метель улеглась. Луна мягко улыбалась из-за облаков. Звёзды весело подмигивали друг –другу. И Суарри захотелось снова стать молодым, и отправиться навстречу иголкосотрясающим приключениям. И как в далёкие времена совершить подвиг. Тут он с мальчишеским криком подскочил на месте, лишь пятки в воздухе засверкали. И пулей бросился в самый высоченный сугроб. И разбрасывая снежную вату направо и налево, давай танцевать да петь:

– Мадам брюзжит: «Месье, вы стар!

Вот вам горчичник, вот – отвар!

Но для геройства нет преград…

– Неси домой свой прыткий зад! – выпалила бабушка Муминья. Высунулась на порог, да погрозила супругу кулачком, – Всех в округе разбудишь-перебудишь!

Но дедушка Суарри и не думал спать. Он махом слепил пухленький шар из послушного снега и запустил его в дверь. Шар разлетелся. Снежинки рассыпались и угодили бабушке Муминье прямо в нос. Та как чихнёт. И сразу в глазах у неё заплясали веселые снежные зайчики. А тут ещё и мороз коснулся её щёк. И бабуля почувствовала себя, как на сто годков моложе! Ей захотелось резвиться и скакать, как озорные ежата.

Муминья слепила снежок поувесистей, и бросила им в дедушку Суарри. Попала! И ёж громко захохотал. Долго они так в снежки играли – кто кого! Бегали по двору, ныряли в сугробы. Вообразили, будто у них выросли крылья. И махали им, как зимние бабочки. Но вот запыхались, устали и усевшись на крыльцо, бабушка Муминья сказала:

– И что за чудный праздник, Рождество? Любого старика превращает в ребёнка… Даже сладенького захотелось. Может, печенья?

– А как же фигура? Печенье и на ночь! – расхохотался дедушка Суарри.

– Фигура… А, ну её! Представь, что сегодня мы – дети. А значит, нам всё можно… И печенье, и на ночь, – рассмеялась бабуля в ответ и юркнула в дом. Дедушка Суарри услышал, как на кухне мигом проснулись и чашки и блюдца. А вместе с ними и чайник – зевнул да давай насвистывать.

За горяченьким и сладеньким, да разговорами о внуках ночь пролетела быстро. Стоило лишь бабушке Муминье и дедушке Суарри задремать, как желтоглазое солнце раскинуло свои лучи над заснеженной долиной. Позолотило берег реки. Поцеловало в оба уха деревенского стража – пса Проциона. Неожиданно подкралось оно и к сонным фиалкам, и к месье Жужьену, и коснувшись его бархатных лапок, шепнуло: «Солнце пришло в Тартенбраш дё Сапа. Пора вставать! Маленькие проказники вот-вот нагрянут»…


***

– Рождественская звезда! Дорогу рождественской звезде! А-ну, Гребешок, отдай-ка! Я понесу её! – так кричала Царапка, пытаясь отобрать у старшего братца подарок для бабушки и дедушки. Перед её острыми коготками устоять было сложно. И Гребешок капитулировал. И вот Царапка выхватила у него «алую пуансеттию».

Пуансеттия – это растение такое! В простонародье зовётся «рождественской звездой». Зимой, когда садовые розы или ромашки нежатся в своих подземных колыбелях, пуансеттия торжественно цветёт. И каждый её цветок: красный, жёлтый да и белоснежный, похож на нарядную звезду зимнего небосвода. Получить такой цветок на Рождество – великая радость и для людей, и…для зверьков Тартенбраш дё Сапа. Вот седые белки поговаривали, будто «звёздочки» пуансеттии очень уж похожи на ту самую Вифлеемскую звезду, что когда-то давным-давно воцарилась на небе и рассказала мудрецам-волхвам 10о рождении Сына Божьего Иисуса Христа.

А довольненькая Царапка прижала горшочек с цветком к себе покрепче, да варежкой его от ветра прикрыла, и припустила к родному домику.

– Я несу звезду! Открывайте же двери! – протрубила она.

Услышав детские голоса, бабушка Муминья и дедушка Суарри мигом проснулись. И подскочили, как ужаленные (нет, нет, Жужьен здесь не при чём). Как же так: они ждали-ждали внуков и чуть было не проспали их приезд.

Бабушка попыталась быстренько надеть тапочки. Завертелась, закрутилась на месте и чуть не упала. Чепец надела задом наперёд. А фартук вовсе на плечи накинула от спешки. Подбежав к окну, Муминья прищурилась – без очков сложно было там что-то разобрать. Мороз, как нарочно, нарисовал на серебром стекле свои утренние узоры. Но бабуля всё же насчитала семь веселых прыгающих фигурок:

– Иголочка, Булавочка, Гребешок, Шипчик, Острячок, Уколюша…и Царапка. Все приехали! – захлопала она в ладоши.

Лишь месье Филь с женушкой Бельфам к домику не спешили. Они неторопливо выкладывали из багажника своего «Пыжжо» пузатые чемоданы и коробочки с красными бантами.

Бабушка Муминья подумала: «Небось, привезли фабричные сладости. Диетические безе или макароны11…Что там ещё разъедают в северной Франции? Ах, молодежь. Всё за модой гонятся. То ли дело – наши пироги с шокопокком! От них, правда, щеки растут и брюшко, зато они домашние и никакой химии…»

Вдруг в правом ухе у бабушки Муминьи зажужжало. Она огляделась. Рядом маячил Жужьен! Он взволнованно барабанил лапками по стеклу и напевал себе под нос что-то лирико-драматическое, что-то из Джо Дассена12. И трясся, как жених перед свадьбой. В лапках шмель сжимал беленькие фиалки, обернутые конфетной фольгой (стащил на кухне, не иначе! А сами конфеты куда-нибудь спрятал, чтобы потом слизывать с них шоколадную глазурь). Этот букет предназначался Царапке! От неё Жужьен был без ума… Потому-то бабушка Муминья не стала ругать любимца за испорченные цветы и конфеты. «Любовь – штука такая, букетная! Да и для внучки фиалок не жалко» – считала Муминья.

А как же дедушка Суарри? Он тоже бросился встречать внуков со скоростью кометы, да только поясничная боль, проснувшаяся вместе ним, не дала ему хорошенько разбежаться. Пришлось сделать гимнастические «потягушки». Ему бы и расчесаться не помешало. Но когда на дверь градом посыпались детские «тук-тук-туки» и «бам-бам-бамы», Суарри понял – о приличной прическе придется забыть.

– Бегу! – возвестил он. Но неожиданно запнулся о что-то пушистое и бухнулся на пол. Удивительно! Вокруг не было никого, кто бы мог поставить подножку. Но дедушка Суарри точно знал – ежи на ровном месте не падают. Впрочем, времени на поиски виноватых не было и дедушка Суарри, запыхавшись и прихрамывая, наконец-то отворил внукам дверь!


… На кого похожи семь хорошеньких сереньких ежат? Когда они сытые и спят, уткнувшись носами в свои лавандовые подушки – на ангелов! Только крыльев им и не хватает. А если они давно не видели бабушку и дедушку, если проголодались с дороги и за долгий переезд отсидели свои хвосты? Вот тогда маленькие ежата похожи на маленьких чертят. Они визжат, горланят песни, прыгают до потолка, хватают, всё, что не так лежит. И сметают всё, что не там стоит! Как карибский Великий ураган 1780 года. Да, маленькие ежата – чудовищная сила!

– Дедушка! Дедушка! Бабулечка-красотулечка! – кричали внуки, взбираясь, то на дедушкину, то на бабушкину спины.

– Я так скучала по твоим пирогам! – воскликнула Иголочка, обнимая своими розовыми лапками бабушку Муминью.

– А я! Я тоже скучал! Дедушка, я прямо весь истосковался по твоим чудо-саням! – протараторил Гребешок.

– Я тоже хочу обниматься! Я больше всех скучала по вашему тёпленькому камину, – заныла Булавочка.

– А мы! А мы порвали все штаны! Заштопать их пора! Есть бабушка – ура! – хором закричали – Шипчик, Острячок и Уколюша.

Дедушка Суарри и бабушка Муминья только и успевали обнимать и целовать колючих непосед, которые без умолку говорили и говорили, перебивая друга. Наконец, ежата принялись играть в догонялки вокруг дедушкиного кресла-качалки, раскачав его до старческого скрипа.

– А ну, прочь! Прочь от бабушки и дедушки! – вдруг раздалось с порога, – Я вообще-то первая бежала! Я первая должна… – это была расстроенная маленькая Царапка. Она и правда бежала быстрее всех, но вдруг поскользнулась, и чуть было не разбила нос, а вместе с ним и горшочек с рождественским подарком. Но! Цветок и нос малютка спасла, чего не скажешь об ушибленной коленке, – Я принесла вам «рождественскую звезду», – объявила Царапка. И вдобавок топнула лапкой. Так она поступала, когда сильно-сильно волновалась. Как же ей было обидно, что старшие братья и сестры опередили её. Быстрее поздоровались с дедушкой и бабушкой, быстрее обняли их. Царапка старалась сдержать слезы! Их она терпеть не могла! Она вообще никогда не плакала, но на этот раз одна солёненькая капля зайцем выпрыгнула на её замерзшую щеку. А за первой и вторая. Закрывшись варежками, Царапка поспешила спрятать личико. И тут случилось непоправимое! Горшочек с «рождественской звездой» выскользнул из её лап и грохнулся на пол, разлетевшись на тысячи глиняных кусочков…

Ежата затихли. Лишь Гребешок прошептал:

– Ого! Бахнула.

Остальные замерли, словно снежные человечки. Даже Жужьен не жужжал. И только дедушка Суарри, в предчувствии катастрофы под названием «берегитесь, цунами», бросился к Царапке:

– Всё в порядке, Царапка! Значит, так и должно было случиться. Всё, что ни бьётся – всё к счастью. Я точно знаю, – давай успокаивать её дедушка. И та, прильнув к его каракулевому жилету, виновато улыбнулась.

– А что здесь случилось? Неужели Царапка снова что-то разбила? – донеслось с улицы. И тут в дом вошли Филь и Бельфам.

Увидав на полу разбитый горшок и потрепанную пуансеттию, мамаша Бельфам заиграла ресницами:

– Безобразие! А какая красивая была! Семь золотых на ветер!

– 7,25 – уточнил Филь, – Это был самый большой цветок в лавке… За него дороже и просили!

– Здравствуйте, дети, – вмешался в семейную бухгалтерию дедушка Суарри.

– Салют, папа! – вздохнул Филь, и сам коршуном уставился на Царапку, – Снова праздник решила испортить? Говорил же я – не давайте ей цветок. Гребешок! Зачем отдал? Иголочка! Почему не забрала? Хватит того, что на мой День рождения ваша младшая сестра разбила матушкин фарфоровый чайник…

– И обожгла мне лапу! – добавила мамаша Бельфам, – Учишь вас этикету, учишь. А вы? Словно бешеные мыши! Какой ужас…

– Я случайно! Случайно! Случайно! – залилась слезами Царапка и бросилась в кладовую. Жужьен полетел за ней. Шмель надеялся, что его фиалки успокоят малышку. Да только Царапка с таким отчаяньем захлопнула за собой дверь, что шмель выронил букет и замер в воздухе. Его левый глаз нервно задёргался, а в правом замигали огоньки.

– Прекратите немедленно! – повысил голос дедушка Суарри.

– Вот именно, дети! Прекратите, – согласился с ним Филь.

– А это я не детям. Это я вам! – бросил седой ёж Филю и Бельфам и сердито добавил, – Вы не те семь золотых жалеете! Чёрт с ними. Монеты приходят – монеты уходят! Им до вас дела нет. А вот Иголочке, Булавочке, Гребешку, Шипчику, Острячку, Уколюше и… Царапке не пристало перед Рождеством слушать родительскую ругань! Тоже мне, горшок разбился! Не Луна же, не солнце! Гор-шок! Пуфти-муфти-туфти…брямс!

– Ну, полно, полно ворчать, – вмешалась бабушка Муминья, – Пуансеттию, цветочек дивный, мы в другой горшок пересадим. Чуть погодя. Вы ведь с дороги проголодались? А у нас пироги!

– Ура! Пироги! – снова закричали и запрыгали дети, принюхиваясь к сладким ароматам рождественских угощений.

– Мойте лапки! И бегом к столу, – скомандовала бабушка, – А я салфетки разложу… Ох, ох! Ничего же не успели! Чуть утро не проспали.

– И всё-таки обидно. Такая неуклюжесть – опечалилась Бельфам, – с тоской поглядывая на пуансеттию, – Позвольте, я наведу порядок?

– Вам бы только «порядки наводить» Пироги иди ешь! Кожа да кости. – остановил её дедушка Суарри. И поджав губы да надув щёки Бельфам последовала за детьми.

Зал опустел. А вот на кухне зацокали табуретки, зашуршали салфетки. Только дедушка Суарри не спешил за стол. Он решительно направился к кладовой, где всё ещё пряталась Царапка. Прислонил ухо к двери, прислушался. Тут к нему подлетел и Жужьен.

– Как думаешь, всё ещё плачет? – спросил шмеля дедушка Суарри. Жужьен пожал пушистыми плечами. Что-то пропыхтел. Тогда дедушка Суарри ласково-ласково, как кот, выпрашивающий сметанку, пропел – Тук-тук, принцесса! Могу ль я войти? Найдется ль для меня местечко?

– Дедушка? Ты там один? – тихонько спросила Царапка.

– С Жужьеном. Жужьен-то – не враг!

Царапка не ответила. По ту сторону двери было слышно лишь задумчивое детское сопение. Жужьен с досадой скрёб лапами стену. А дедушка Суарри постучал ещё раз, и ещё, превращая стук в весёлую мелодию из мультфильма «Утиные истории» (это тот, что про богатенького селезня Скруджа и его племянников). Царапка хихикнула и прошептала:

– Заходите! Только без папы и без мамы!

– Ладушки! – обрадовался дедушка Суарри, – Прихватить кусочек пирога?

– С шокопокком? – спросила Царапка, высунув из кладовой свой крошечный нос.

– Ага! Бабушка так постаралась, что пирог получился шокопоккее обычного.

– Мне тогда самый большой кусок, – попросила Царапка, – И чаю с ежевикой! Они его там уже пьют… Я чую!

Дедушка Суарри рассмеялся и оставив Жужьена на страже кладовой, унёсся на кухню. В глубине души он надеялся, что самый большой кусок пирога ещё жив, а не пал смертью храбрых перед пышечкой Иголочкой.

Ох, Иголочка! Она была такой кругленькой, что больше напоминала колючий мячик, а не ежонка-первоклашку. Иголочка обожала сладости. А они её! Малышка утверждала, что «лёгкая полнота» её ничуть не портит. А жирок на брюшке, вообще, штука полезная. С ним и зимой теплее. Да и спать на мягких боках можно без матраца. И сколько бы родители не заставляли дочку заниматься гимнастикой да участвовать в праздничной фарандоле 13с братьями и сёстрами, та всё противилась. Говорила: «лишние движения и суета дурно влияют на психоэмоциональное здоровье современного ежа. А вот сладкое, наоборот, добавляет хорошего настроения»!

Вот дедушка Суарри и торопился к столу. Думал, что «хорошенького настроения» у Иголочки уже хоть отбавляй!

В кухонном царстве бабушки Мимуньи кружили ароматы ежевичного чая и жжёного сахара. На столе в деревянных мисочках, украшенных августовской лавандой, лежал миндаль. На круглых кружевных салфетках нежилась тёмная и белоснежная нуга. А печёные груши и яблоки так понравились детям, что от высоченной глазированной горки остались пара хвостиков да косточек. Пирог с шокопокком держался молодцом! Чтобы приступить к нему все ждали дедушку Суарри, Царапку и Жужьена. Но Суарри Нуарри заявил:

– Мне, будьте любезны, самый большой кусок! И… я пойду!

– Пуф, пуф, пуф, – покачала головой бабушка Муминья. Она уже поняла, что дедушка Суарри собрался в кладовку, но на всякий случай, спросила, – Позвольте, сударь, узнать, куда это вы?

– Папа, мы только вас с Царапкой и ждём! – возмутился Филь.

– А мне та-ак-ак хочется горяченького пирога, – заныла Иголочка, – Прям щёчки сводит!

И тут Суарри решил поставить жирную сладкую точку во всей этой пирожковой болтовне:

– Значит, так! Вы ждали – я пришёл. Режьте пирог, давайте кусок. И я пойду. Надо мне! По делу! Царапка ждёт. Она, между прочим, тоже голодная, – отчеканил он.

– Ой! Одно сплошное несчастье эта Царапка, – всплеснула лапками мамаша Бельфам, – Вот почему нельзя вместе со всеми за столом посидеть? Ненормальный ребёнок какой-то…

Дедушка Суарри закрыл уши. Схватил самый пышненький кусочек пирога, ловко подбросил на подносе чашечку ягодного чая (не расплескав ни капли!) и подмигнув всему семейству, исчез, унося за собою душистый запах сухой лаванды и девять взволнованных взглядов!

– Не обращайте внимание! Он перед Рождеством сам не свой… – махнула лапкой бабушка Муминья.

– Да уж, – согласился Филь, – У него всю жизнь так. То со звёздами говорит, то чуда ждёт…

– А ты не ждешь, Филь? – с удивлением спросила сына Муминья.

– Мы столько сугробов преодолели, пока к вам ехали! Столько со старым Проционом у ворот «лаялись», он, видите ли, нас не признал! Что уже чудо, что мы здесь! – хмыкнул Филь, – А ты, Иголочка, не налегай на пироги-то! Не налегай, – погрозил он дочери пальцем.

– Всё под контролем. Это лишь третий кусочек! – прожевала в ответ Иголочка и потребовала налить ей ещё чашечку чаю…

Тем временем дедушка Суарри вернулся к Царапке и громко отрапортовал:

– Месье Суарри Нуарри, а для вас – просто супер-пупер дед, не знавший ни забот ни бед, прибыл с вкусными дарами для своей прекрасной дамы! Тук-тук! Есть кто дома?

– Ха-ха-ха, – захлопала в ладошки Царапка, – Да заходи же скорее, дедушка!

Дедушка Суарри распахнул дверь, и встав на одно колено (Жужьен повторил за хозяином) по-рыцарски, протянул Царапке свою сладкую добычу. Царапка сделала реверанс. И, облизываясь, приняла дары. Только дедушка Суарри хотел и сам войти, как вдруг запнулся и упал на ровном месте! Тут же его посетило нешуточное «Déjà-vu». 14Сколько можно спотыкаться-то? И непременно о что-нибудь мягкое да невидимое.

– Ах, муфти-пуфти-тарарах! – выпалил дедушка, – Мадам, смелый рыцарь, так ослеплён вашей красотой, что его ноги не держат!

– Хи-хи! – смутилась Царапка. И тут же, как вытаращила глаза, как закричала, – Осторожней! Покса задавишь!

Дедушка Суарри испугался и застыл на месте, как сосулька. Почти не дыша, он прошептал:

– Кого задавлю?

– Да Покса! Вот же он! – указала Царапка на неопределенное место, где кроме комочков пыли больше ничего и не было видно, – Ну всё, дедушка, расслабься! Он отскочил. Проходи уже!

Дедушка выдохнул. И оглядевшись вокруг, на цыпочках подошёл к Царапке. И ещё раз спросил:

– Кто такой Покс?

– Да вот же он, – спокойно ответила внучка, – А, погоди! Так плохо видно. Покс! Покс! Хочешь пирожок?

И дедушка Суарри и Жужьен уставились всё на то же пустое место, где вдруг при слове «пирожок» что-то зашевелилось. В лёгком танце пылинок и старых клубков шерсти, в бликах рыжей лампы, возникло крошечное существо. С Жужьена ростом! Оно чихало и кашляло. Своими пушистыми лапками, выгнутой спиной, петельками-ушами и растопыренным хвостом, оно напоминало белку. Только очень сытую – с круглыми щёчками и мягким, как бархат, брюшком. Мордочка у этого самого Покса была по-собачьи весёлой. Блестящие чёрные глазки выглядывали из под волнистых складочек, навалившихся на веки. Нос у Покса был приплюснутым, таким с легкостью можно ставить печати на важных документах. В своей пасти Покс держал еловую веточку. Он, кажется, хотел съесть её, да уколол малюсенькими иголками свой длиннущий розовый язык. И теперь морщился от боли. Увидев друга с такой нелепой гримасой, Царапка захохотала. А Покс, обиженно опустил уши, громко выплюнул еловую ветку и вдруг потребовал:

– Пирог давай!

– Вот, угощайся! Этот с шокопокком, – примирительным тоном сказала Царапка.

– Да хоть с кокопокком! – ответил Покс и опустил свой мокрый нос в шоколадную глазурь, – У-у… О-о… Ммм! Значит, ты и есть «шоко-что-то»! Уммм! Ну, держись! – заявил Покс. Сначала он быстро-быстро застучал своим большущим хвостом по полу, затем давай перескакивать с лапки на лапку, изображая не то какой-то африканский танец, не то упражнения утренней зарядки, а потом как закричал, – Пышный бок, сладкий крем! Я балдею, а не ем! Раз родился пирожком – будь отныне мне дружком!

С победными криками Покс набросился на лакомство. Только крошки по сторонам и полетели.

– Просто он целый день не ел! – растолковала Царапка.

– Да кто же это? – вытаращился дедушка Суарри, – И почему я его сразу не заметил?

– Ну … Покс – мой друг! – призналась внучка, – Я его в прошлом году под ёлкой нашла. То есть…собрала из чего попало.

Такое объяснение Поксу явно не понравилось. И он вмешался:

– Как это из чего попало?! Там много всего под вашей ёлкой важного было! Старый красный носок был? Был! Фантики из-под конфет! И они были… И эти… – вспоминал Покс, – Как их?

– Крошки бабушкиного пирога, – подсказала Царапка, – Да, я в прошлое Рождество пирог под ёлкой ела. Не стала со всеми ужинать.

– Вжу-жу-жу? – спросил Жужьен. Это что-то вроде «Почему же»?

– Я тогда ёлочные игрушки разбила – хотела их повыше привесить! Но не удержалась на лесенке, уронила коробку! Ух, как мама ругалась. Красивые были игрушки. Вот и пришлось мне вместо ужина заняться уборкой. Булавочка и Острячок бросились мне на помощь, но папа и мама сказали, что я сама должна всё прибрать… Так я осталась наедине с ёлкой. Правда, Уколюша всё-таки принёс мне кусок пирога. Тот, что вы с бабулей прислали. Забралась я под ёлку и давай его есть. С таким удовольствием, что крошки сыпались повсюду. И попали на игрушечные осколки. И тут вдруг…

– И тут я появился, – с испачканным шоколадной пастой носом, гордо заявил Покс, – «Волшебство» вроде это называется! Я тогда у Царапки попросил кусочек пирога! Тот был с грушей! О, если бы он был с шокопокком этим, я бы ещё раньше появился!

– То есть ты – «волшебство»? – почесал затылок дедушка Суарри, – Прожорливое какое-то…

– И ничуть и не прожорливое! – возмутился Покс, – Я, когда сытый – добрый.

Дедушка Суарри усмехнулся.

– А почему сначала невидимым был? Я об тебя сколько раз запнулся!

– Всё-то вам нужно объяснять! Все взрослые глуповаты… И слеповаты! – заключил Покс.

– Дедушка, Покса только я вижу. А теперь и ты, получается! – неожиданно для себя подметила Царапка, – Как так-то?

– Просто твой дедушка, как ребёнок, верит в рождественские чудеса, – объяснил Покс, – Но временами сомневается. Взрослый же, теоретически! Значит, я могу от него прятаться! Тем, кто сомневается, увидеть меня не просто. Да, месье Суарри, я у вас уж с вечера гощу, – с серьёзным видом и всё таким же испачканным носом, сказал Покс, – Я должен был осведомиться, где моя маленькая хозяйка собралась провести всю неделю! А вместе с ней и я. Как вы уже поняли, я живу под ёлкой. Зимой. А весной я ухожу спать вместе с ёлочными игрушками. Так вот! Царапка заявила, будто у вас есть ёлка, и я могу не волноваться за ночлег. Но, чтобы лично убедиться, я и прибыл раньше. И хочу сказать – дурацкая у вас ёлка, месье Суарри. Почти мёртвая, пора её на свалку! Да и вообще, странные у вас тут дела творятся, в «спокойном», по словам Царапки, Тартенбраш дё Папа.. тьфу, Сапа! Вот ворона эта белая вчера прибегала…

– Это ворон! Довольно ремарок, – приструнил Покса дедушка Суарри, – Мы со своими странностями сами разберёмся.

– А что случилось, дедушка? Речь ведь идёт о месье Каркуле? – гладя Жужьена по спинке, спросила Царапка.

– Ёлки у них тут взбесились, – выкрикнул Покс.

– Я тебя сейчас пристукну «чудо пирожковое»! – рассердился дедушка Суарри.

– Не обижай его, дедушка! Он почти что мой самый лучший друг! – испугалась Царапка, – Вот он, ты и Жужка! Так что там с ёлками?

– Сам не знаю, – признался дедушка Суарри, – Ты лучше о себе расскажи! Как там на новом месте? В северном Реймсе у ежей такие же уютные дома, как у нас?

– Вовсе нет… В деревне мне нравится больше! У нас тут не дома, а народ сам «уютнее». Вот: ты, бабуля, месье Каркуль тоже «уютный», барсуки, олени… В Реймсе-то мы ходим в школу! Там всё по-взрослому. А ещё в Реймсе много этих…бесхвостых великанов.

– Людей?

– Ага… Как ты их там раньше называл? – прищурилась Царапка.

– Хомомагареты15… Так называл. Но не все! Не все они хомомагареты! Есть среди людей и романтики, и фантазёры, и великие сказочники. Но мало… – ответил дедушка Суарри.

– Что за слово такое не наше? Хо-мо-ма-га-ре-ты, – пробубнил Покс.

– Я сам придумал. Ну, это существа, утратившие веру в волшебство, и разумеется способность творить его собственными руками, – объяснил седой ёж, – У них там, у хомомагаретов, уже всё технически объяснено, всё научно доказано: «e-mail» и телефоны без единого проводка. Они давненько уж заменили письма в бумажных конвертах, и простые встречи за чашкой чая. А эти… как их там? Вспышко-препараты. Нет. Фотоаппараты! Они отражают моменты жизни лучше и быстрее, чем кисть художника рождает солнце над горами. У них там даже телевизоры (не как у нас пузатый), а с такими ровнёхонькими и тонкими экранами, что могут сравниться с волшебной гладью нашей деревенской реки. Но наша река всё равно лучше этих модных безделушек.

– Ах, хорошо с тобой, дедушка! Всё плохое забываешь…

– Плохое? Что у тебя плохого, милая? – улыбнулся дедушка и взъерошил внучке её колючую чёлку.

– Все называют меня «одним сплошным несчастьем»! – насупилась Царапка, – Вот и сегодня… разбила горшок с «рождественской звездой». Как же так?

– А я, между прочим, всё за тобою прибрал! Чисто-начисто! – с гордостью заявил Покс.

– Умный ты. Есть от тебя толк, – похвалил дедушка Суарри пушистого белко-пса. Дал ему ещё кусочек пирога, и добавил, – А ты не расстраивайся, внучка. Всё, что бьётся-то к счастью. Я точно знаю.

– И даже если это самая дорогая рождественская игрушка, или самая-самая рождественская звезда? – удивилась Царапка.

– Даже если самая-самая. Есть у меня тут одна история… – шепнул он.

– Про волшебство? – вытаращил глаза Покс.

– Про Рождество? – спросила Царапка, вскарабкавшись дедушке на колени.

– Нет, про рождественское волшебство! А ещё про море… – торжественно объявил Суарри Нуарри.

– Расскажешь? Расскажешь? Расскажешь? – затараторила Царапка.

– Ну, слушайте… Пуфти-мути-туфти…брямс!


ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ


«Море на Рождество»


I


Тяжело жить на севере с южным именем. Её звали – Дафна. Дафна Илиади. И во всём Марбурге только она Дафной и была. На дню среди местных девчонок можно было встретить двадцать Март, с десяток Брунгильд, несколько весёленьких Клар и столько же хорошеньких Агнесс. Ох, уж эти зеленоглазые красавицы с царственными фарфоровыми личиками без грамма румянца! По городской мостовой они ступали кротко, как ступают персидские кошки, налакавшись козьего молока.

И все они носили нарядные береты, накрахмаленные чепцы, или покрывали голову шерстяными платками, чтобы защитить свои юные мысли от холодных марбургских ветров. В моде в те времена были сизые пальто с деревянными пуговицами. Все школьницы в таких щеголяли. В класс, на занятия музыкой, в библиотеку, в театр, ходили они в модных беретах и пальто. Все, кроме Дафны. Она носила старенькую жёлтую куртку. Длинные рукава Дафна подворачивала в два раза. На правом красовались крапинки синей краски. Они никак не отстирывались! На воротничке бирюзовыми нитями были вышиты волны, а над ними плясало солнце размером с бронзовую драхму. Куртка эта досталась Дафне от матери. И девочка носила её с гордостью. И не жаловалась, что вещицу уже давно хорошенько продувает ветром (особенно в конце ноября). А девчонки-одноклассницы, завидев Дафну у школьных ворот зло шутят: «О, цыплёнок скачет! Цып-цып-цып! Пи-пи-пи! Клюй пшено, смотри – не спи»!

Вот только Дафна никакое пшено не клевала. После таких шуточек она попросту возвращалась домой. Без свежих знаний по физике, химии, математике… Но бывало и дралась с обидчицами, да так, что девочки хором жаловались директору школы на царапины, укусы и синяки, полученные в дамском бою. Да, Дафна Илиади умела драться. За что её матери частенько попадало на родительских собраниях. Но утром первого декабря тысяча девятьсот…да не важно какого года, Дафна не стала связываться с курносой Кларой Кёнинг, дочерью местного судьи. И на её язвительное: «Пи-пи-пи! Скоро Рождество, может, попросишь у матушки новую куртку? И наконец, перестанешь чихать на весь класс!? Нам с девочками совершенно не хочется заразиться от тебя простудой!», Дафна ничего не ответила. Она уселась за свою парту, молча открыла потрёпанный учебник географии. И уставилась на красочную карту мира. В ушах у девочки что-то гудело, в горле першило, слезы пощипывали глаза. Обычно с такими «подарками» приходит простуда. Дафна еле сдерживала кашель. Клара Кёнинг, заметив это, брезгливо хмыкнула и уселась за парту подальше, переманив за собою и других девочек. Дафне было всё равно, что она сидит совсем одна, да ещё и перед самым учительским столом. Все её мысли толпились далеко за стенами школы. И сердце стучало далеко – на окраине города, в низеньком домике на берегу спящего Лана. Там, где под стёганым одеялом, в носках из овечьей шерсти, лежала её мать – Мирра Илиади. На рассвете она захворала. Кашель собачьим лаем вырывался из её горла. А руки матери превратились в прозрачные ледяные ветви. Мирра молила дочь об одном: «Милая моя, Дафна! Не беспокойся обо мне. Иди в школу и учись! Учись, несмотря ни на что. Ты скажешь, что и дома у тебя много книг. Но школа даёт и другие знания. Я не хочу, чтобы тебя выгнали. Веди себя хорошо. Обещаешь?»

– Обещаю, – тихо ответила Дафна и нехотя вышла из дома. Больше всего на свете она боялась нарушить слово, данное матери.

Когда в класс вошла фрау Фогель, учитель географии, Дафна вместе со всеми поднялась и поприветствовала её: «Доброе утро, фрау Фогель».

– Дафна! Рада видеть вас на моём уроке, – поправляя круглые очки, улыбнулась учитель, – Первый раз в этой четверти, кажется?

– Вы правы. Простите, – прошептала Дафна.

– Ничего… Ваша мать утверждает, что вы в географии – всё равно, что доктор наук, – сказала фрау.

– Доктор! Ха-ха, хи-хи! Такого доктора самого лечить надо, – затарахтели на задних рядах Клара Кёнинг, Клавдия Вольф, Гертруда Бэйкер и другие девочки.

– Тихо! Тихо! – потребовала фрау Фогель, – Вы, Дафна, словно инопланетянка, так и не смогли найти общий язык с классом… А ведь вместе уже не первый год.

– Она и не пыталась! – снова вмешалась Кёнинг.

– Она со странностями! Я слышала, как она с рекой разговаривает, – прошептала Вольф.

– Да, да! А ещё она дерётся! – не выдержала и кудрявая Гертруда.

– Довольно! Довольно ябедничать, – остановила девочек фрау Фогель, – Дафна! Выходи к доске. Проверим твои знания географии. Я буду очень рада, если твоя мать сказала правду. И ты поразишь меня своей необыкновенной эрудицией.

Одноклассницы Дафны навострили свои ушки, словно лисицы в ожидании зайца. И хищно прищурились. Все, как одна, надеялись, что у карты мира случится конфуз! Что Дафна «проглотит язык», или упадёт в обморок, или перепутает Европу с Азией. И каково было их разочарование, когда «прогульщица Илиади» с уверенностью заявила, что «Евразия – это самый крупный материк на Земле, а занимает он больше пятидесяти тысяч квадратных километров её площади. Что в мире не два – Чёрное и Красное, а больше восьмидесяти самых разных морей. А египетская пирамида Хеопса занимает почётное место среди Семи чудес света. 16 И по одной из научных версий – египетские пирамиды построили сами могучие атланты».

Когда Дафна без запинки назвала страны и их столицы: во Франции Париж, в Германии Берлин, в Италии…Рим – вечный город, в Греции – великие Афины, в Англии – Лондон, в СССР… Москва (громадная с Красной площадью), фрау Фогель, аплодируя, остановила её. И сказала:

– Не-ве-ро-ят-но!

В классе царила тишина. У одноклассниц, даже у Клары Кёнинг, не было слов, чтобы описать услышанное. Она сидела, как восковая свеча, бледная. И закусив губы, пыталась вспомнить, где живут быстроногие кенгуру. В Австрии или в Австралии? Или сразу в обеих странах? Хорошо, что фрау Фогель не умела читать чужие мысли. Вот бы она позабавилась.

– Присаживайся, Дафна! Прекрасный ответ, – сказала учитель, – Если ты и в других дисциплинах сильна так, как в географии, то не страшно разок-другой пропустить школу. Ох, что это я такое говорю!?

После географии Дафну ждали: математика, литература и урок музыки. Но нигде больше она не демонстрировала своих знаний. Нет, она прекрасно усвоила таблицу умножения, наизусть выучила несколько стихов Шиллера17 и с усердием старшеклассницы осилила трагическую историю доктора Фауста18, кое-что понимала она и в нотной грамоте. Но на уроке географии одноклассницы и так пришли в ярость от блестящего ответа у карты. Не хватало ещё, чтобы это чувство у них раздулось, словно воздушный шар, лопнуло и обрушилось на Дафну дерзкими оскорблениями или побоями. Вот она и помалкивала, не обращая внимания на ухмылки девочек. Обещание, данное матери, было выполнено.

Уходя из школы Дафна вновь встретила фрау Фогель. Та несла учебники географии, новенькие с блестящей корочкой. Штук десять… Тяжелые.

– Вам помочь? – спросила Дафна.

– Благодарю, знания…они ведь никогда не были лёгкой ношей, – улыбнулась фрау. Дафна с пониманием кивнула, – Как прошли другие уроки? – спросила учитель.

– Хорошо. Спокойно, – ответила Дафна.

– Тебе нужно подружиться с девочками, а то ты, как…

– Инопланетянка? Да, вы это уже говорили, – улыбнулась Дафна, – И куда же мне деться? На вашей карте есть такое волшебное место?

– Хм, не знаю, – рассмеялась фрау Фогель.

– А вы бы сами хотели куда-нибудь деться? – спросила Дафна.

– О! Скажу тебе по секрету – очень! Особенно, когда директор вызывает… Но ты об этом «ни-ни». Молчи, в общем, – погрозила пальцем фрау Фогель.

– И я бы хотела, – мечтательно сказала Дафна, – На море. С мамой. Навсегда.

– Ох, и мечтательница, ты! Сложно тебе, ласточка, будет! С такими-то мечтами… С мечтами всегда сложно. Но хорошо, когда они есть! Ну, спасибо за помощь. А теперь, беги домой! – фрау погладила Дафну по голове. И та на одном дыхании выбежала из школы.

Мороз в Марбурге совсем озверел. Вместо пушистого снега декабрь наслал на город северный ветер и колючую морось. Дафна замотала свой шарф потуже и пропала в нём по уши, как черепаха в надёжном панцире. А побежала так быстро, будто стремилась обогнать саму керинейскую лань19. По пути она заскочила к местному фармацевту за микстурой для матери и удивилась, что тот потребовал денег в два раза больше, чем дала ей Мирра. Когда Дафна попросила дать ей микстуру в долг, господин Гольфингер рассердился и сказал:

– Зачем болеть, если нет денег на лекарства?

– Господин Гольфингер, – настаивала Дафна, – Вечером я принесу вам ещё денег, а сейчас… продайте вот за эти… – и она протянула ему две помятые коричневые банкноты.

– А если не принесёшь?

– Принесу!

– Значит так… Беги-ка ты отсюда. Не мешай работать! Деньги найдешь – добро пожаловать.

– Работать? – разозлилась Дафна, – Да чем так работать – лучше кашлять! – и хлопнув дверью, она выбежала на улицу. Ветер стих. Дафна заплакала. И вдруг увидела, как на городскую площадь с грохотом и свистом въехала огромная повозка, запряженная пёстрыми лошадьми. Их гривы украшали красные банты, из ноздрей валил пар. А кучер, толстопузый рыжеволосый господин, накручивая указательным пальцем свою длинную бороду, пел:

– Рождество на носу! Я на ярмарку везу:

Ёлки, бусы, и шары!

Покупай, для детворы!

Расступитесь хворь и грусть,

Праздник, праздник будет пусть!

Дафна подскочила к повозке, где под толстой мешковиной и правда лежали гирлянды и ёлки, и она спросила господина:

– А сколько стоит веточка?

– Веточка-приветочка? – пропел он.

– Самая маленькая! – подметила Дафна.

Незнакомец придержал лошадей. Те хором зафыркали, перепугав проходящих мимо фрау. Кучер же, ловко спрыгнул с козлов. Словно фокусник запустил свою перчатку под мешковину и лёгким движением руки вытащил оттуда пушистую, краше павлиньего хвоста, ароматную и невероятно мягкую еловую веточку. Дафна смутилась. И опустив глаза, прошептала:

– Простите… Она, наверное, дорого стоит?

– Не дороже твоей улыбки, – ответил господин, – Держи, кареглазка, это подарок!

– Но… – хотела возразить Дафна, протягивая незнакомцу свою коричневую банкноту.

– Но! Конечно «но»! – скомандовал тот лошадям, и они резво понеслись по улице, – Рождество на носу! Я на ярмарку везу… – шлейфом летело по ветру.

– Спасибо, – прокричала Дафна, надеясь, что незнакомец её услышит. В тот миг у «кареглазки» будто выросли крылья. И отныне с широкой улыбкой на них она и «полетела» домой.

Мать Дафны по-прежнему лежала в кровати. И выглядела весьма дурно. Её вьющиеся каштановые волосы неряшливо облепили подушку. А лоб, щёки, нос и губы превратились в серую карнавальную маску печали. Только в глазах, в её глубоких тёмных глазах, ещё горел робкий огонёк. И стоило Дафне вернуться, как он вновь воспрял, стал ярче и веселее. Мирра улыбнулась глазами. Дафна улыбнулась ей в ответ.

– Здравствуй, ну как ты? – спросила дочь, протягивая матери еловую веточку, – Это тебе, к Рождеству…

– Кажется, лучше, – ответила Мирра, – Какая красивая… Как пахнет! Просто чудо… Но где ты её взяла?

– Мне подарили… Один господин на ярмарку ехал. А вот лекарство…

– Ты не купила? Не хватило денег… – поняла Мирра, – Ничего. Я и так поправлюсь. Обязательно поправлюсь. Стыд-то какой – разболеться под Рождество.

– Ах, этот гадкий Гольфингер! Я так просила его дать мне в долг, – начала было Дафна.

– Не расстраивайся…Это всё я виновата. Вот даже тебе на куртку не могу заработать…

– Мне нравится моя куртка! – возразила Дафна.

– Ты моё солнышко, – Мирра привстала, чтобы поцеловать дочь, но слабость вновь приковала её к подушке. Мать сказала и сказала, – Но согласись, что вещицу эту давно пора выбросить. Эх…нужно купить другую! Понимаешь? Так можно простыть… Я только и думаю о том, где бы заработать денег! О, разве я знала, что переехав в Марбург мы будем бедствовать…Надеялась, из меня выйдет великий художник, как Рембрандт, как Эль Греко… – и тут она рассмеялась, – А теперь лежу вот в кровати и ною.

– А ты не ной, – прошептала Дафна, – Пойду, заварю тебе чаю. У нас же ещё остался чай? И Сальвадора покормить нужно. Хлеб-то на кухне есть?

– Сальвадор сытый! Сгрыз почти всю мою бумагу для рисования и даже в краску залез – нахмурилась Мирра, – Погляди на него, вон, одно пузо торчит, и морда вся синяя – и подтянув одеяло, Мирра показала пальцем на серого мышонка с длинными чёрными усами. Тот, чтобы согреться, свернулся в клубочек у её ног. А увидев Дафну, Сальвадор жалобно выпучил глазёнки. Он не желал соглашаться предъявленным обвинением. Не так уж много бумаги он и съел!

– Привет, Сальвадор, – захихикала Дафна, – Бежим на кухню. Там сахар кубиками!

Сальвадор обрадовался. Издал победный визг вроде «пипивчук-чук-чук!», и первым поскакал на кухню.

Мирра проводила взглядом весёлую парочку, и прижав к груди еловую ветку глубоко-глубоко вдохнула её аромат. Мирре показалось, что именно так пахнет волшебство. Волшебство, в которое она всегда верила. С детства. Тогда же она и задумала стать художницей.

Мирра родилась у самого моря. На Крите. В колыбели древнего греческого городка Ретимно. Красивее места она себе и представить не могла! А городок и правда был весьма хорош собой: с извилистыми венецианскими улочками и величественной крепостью, что обрамляла своими стенами холм Палеокастро, словно златая корона голову своего короля.

Мирра просыпалась вместе с солнцем. Брала с собой кисти, краски и отсыревший мольберт. И бежала к морю. Она мечтала нарисовать его так, как никто до неё не рисовал. Мечтала, чтобы люди, увидев её картину, тут же услышали и песнь волн и шёпот вечно юного зефира20. Но как Мирра не старалась, как не вглядывалась и в тихие бирюзовые, и в чёрные бушующие воды, оживить картину ей не удавалось. Однажды, уже на закате, она даже выбросила в море все свои краски.

– Море, слышишь? Больше я к тебе не приду! Буду цветы рисовать… и бабочек! – разгневалась она. Но море лишь посмеялось в ответ.

А утром Мирра вновь стояла на берегу и встречала рассвет… В руках она сжимала кисти и новые краски.

Это было давно, будто в прошлой жизни. С тех пор много чего переменилось. Мирра стала художницей, но… не такой, как мечтала. В Марбурге она оказалась лет семь назад. Ей предложили «хорошую работу», пообещали большие деньги и возможность рисовать, сколько и когда угодно. В ту пору она тоже нуждалась в деньгах. Вот-вот на свет должна была появиться Дафна. Мирра радовалась, а вот в родном городке её и знать не хотели. Все, кто за глаза, а кто и в лицо упрекали молодую художницу в том, что она носит под сердцем незаконного ребёнка. Так вышло, что Мирра никогда и никому не говорила об отце Дафны. А потому впечатлительные островитяне, особенно старушки-всезнаюшки, сами напридумывали о нём разных мифов. Одни утверждали, что он афинский моряк, другие подозревали местного рыбака Яниса, третьи говорили, будто отцом Дафны мог быть Манолис, владелец лавки, где Мирра выбирала краски… Но никто из них так и не дофантазировался до правды.

Мирра уехала. Работы для художницы в Марбурге верно нашлось предостаточно! И платили за неё исключительно чистенькими хрустящими немецкими марками. Мирра арендовала уютный домик на берегу Лана. Подружилась с портнихой – фрау Шнайдер (ей в ту пору исполнилось восемьдесят лет) и супругами Беккер, что жили неподалёку. Она нарисовала портреты всех «беккеровских» детей, а их было пятеро. Глаза у всех сверкали изумрудными огоньками, а волосы вились белыми кудряшками, как у молодых ягнят. Воскресными вечерами Илиади и Беккеры ходили друг к другу в гости. А вскоре родилась Дафна и фрау Шнайдер стала присматривать за ней, пока Мирра трудилась в своей конторе под названием «Klecks und Kopien21». Она беспрестанно рисовала.... И уже ненавидела эту работу… До слёз презирала и краски и кисти. А всё почему? Да просто хозяин конторы – гер Блиндер заказывал Мирре не её картины. А велел срисовывать чужие. Попросту – копировать полотна уже известных на весь мир художников. Так прошло три года. И однажды Мирра сказала:

– Господин Блиндер! Сегодня ночью я наконец-то справилась с «Тайной вечерей» Да Винчи. Вот, взгляните…

– Неплохо, неплохо… – оценивая работу, пропыхтел хозяин, – Клиент будет счастлив. Но долго… долго же ты возилась…

– Картина сложная, здесь за один день не управиться. Вот посмотрите, сколько деталей, – попыталась объяснить Мирра.

– Да, да, да, – снова пропыхтел хозяин, – Ну, деньги ты получишь завтра, а сейчас…

– Могу я отдохнуть пару дней? – робко спросила Мирра.

– Да хоть и всю жизнь, – как-то нехорошо улыбнулся гер Блиндер, – Мирра, я давно хотел сказать, что… Контора «Klecks und Kopien» закрывается. Я скопил достаточно денег, чтобы не мёрзнуть в этих краях. А отправиться, скажем, поближе к солнышку. Возраст, знаешь ли, уже не тот, чтобы выносить марбургские ветры. Да и болячек много накопилось – пора бы подлечиться. К тому же, по секрету скажу, спрос на картины заметно упал. В нашей конторе уж почти год, как никто ничего приличного не заказывал. Всё «цветочки да мотылёчки». А у меня… аренда! Да и копиистам платить надо. А вас у меня трое!

– Но ведь «Тайную вечерю» кто-то заказал. Значит, есть. Есть спрос! – сказала Мирра, понимая, что слёзы вот-вот вырвутся из её глаз.

– Я. Я заказал тебе «Тайную вечерю». Заберу с собой в тёплые края, – признался гер Блиндер, – Денег тебе этих хватит надолго, а потом… Ну, хороший художник везде краски найдёт, – сказал старик и похлопав Мирру по плечу, исчез за дверью.

С того дня жизнь Мирры превратилась в одно сплошное – «А хотите, я вас нарисую»? Она стала уличным художником. Рисовала: портреты прохожих, дома, природу, городских кошек, воробьёв, дерущихся за чёрствую краюху. Отныне денег хватало лишь на скромную еду и плату за уютный домик на берегу Лана… Семья Беккеров больше не приходила к Мирре в гости. Да и Мирру с Дафной они к себе не звали. Дружить с бедной художницей им совсем не хотелось. А что же фрау Шнайдер? Фрау Шнайдер умерла по осени, когда листья набрали самый волшебный золотой цвет. Да, со стариками такое бывает…

Мирра случайно уколола нос еловой веточкой и… вынырнула из омута своих воспоминаний. И вдруг сказала:

– Как же у нас… не празднично!

– Что-что? Мама, я не расслышала! – отозвалась с кухни Дафна.

– Не празднично у нас как-то, – повторила мать.

– Так давай устроим праздник! – крикнула Дафна, – Или хоть помечтаем о нём! Фрау Фогель говорит, что без мечты никак нельзя. Я вот о море мечтаю … О таком большом, солёном, вечном – с этими словами Дафна вошла в комнату. На подносе она несла две чашки чая и Сальвадора. Тот грыз сахарный кубик, – О море, мечтаю, понимаешь? – сказала она мышонку и добавила, – Только плавать-то я не умею.


II


Синеглазая хозяюшка-ночь заботливо укрыла Марбург своим дымчатым одеялом. Приглушила свет небесной лунной лампы и приказала северному ветру покинуть город. Ещё не хватало, чтобы он своим лесным воем испортил детям их волшебные сны. Вместо него ночь прислала в Марбург лёгкий восточный ветерок. И тот заиграл на своей чудесной флейте сладкую колыбельную, убаюкал всех-всех неспящих, пробежался на цыпочках по узким улочкам и наконец, затаился под растрёпанным хвостом спящей дворняги. И сам засопел.

Лишь Дафне не спалось. Она всё думала. И за полночь мыслей в её голове стало так много, что ей непременно нужно было ими с кем-то поделиться. Мирра спала. А Сальвадор не просто спал, а ещё и неприлично сладко храпел. Потому, что объелся сахаром. И Дафна, накинув на плечи овчинный плед (что в шутку она звала «золотым руном») отправилась к реке. Лан никогда не спал. Ни ночью, ни днём, ни зимой, ни летом его течение не останавливалось.

– Чудесная ночь, правда, Лан? – прошептала Дафна и бросила в воду кубик сахара и щепотку корицы. Река мигом проглотила дары и заиграла серебром, раскачивая в своих водах тысячи смеющихся звёзд. Дафна заворожённо глядела на водную рябь и представляла, будто стоит она на берегу моря. А на плече у неё сидит Сальвадор и от восторга посвистывает. А рядом и Мирра с алым румянцем на щеках. Вокруг цветут розы, благоухает и пёстрая бугинвиллия, а чайки сплетничают о современных нравах морских рыб. Над морем поднимаются румяные лучи летнего солнца… А вместе с ними Дафна видит дивных существ – сильных, сверкающих чистой лазурью, не то рыбы они, не то птицы… Поют они песню о солнце и голоса их, будто журчание горных ручьев, струятся повсюду, не зная границ.

– Ты чего тут выглядываешь? – вдруг услышала Дафна.

Обернувшись, она увидела старуху, скрюченную, как вопросительный знак. Та, прихрамывая, подошла ближе, так, что Дафне удалось разглядеть её мертвецки белое лицо и разные глаза – зелёный и ореховый. Нос у незнакомки был длинный и синий, как баклажан. А на щеках мелькали изумрудные ручейки. Они то исчезали, то появлялись вновь.

– Доброй ночи, – обронила Дафна, – Я просто смотрю на воду.

– Это ночью-то!? – расхохоталась старуха, – И не страшно тебе ночью одной шастать? Вода, знаешь ли, кому – друг, а кому и…лютый враг.

– Мы дружим. Уже давно, – сказала Дафна, – А вот вас я здесь в первый раз вижу.

– У-ты, ну-ты! – хлопнула в ладоши незнакомка, – Первый раз значит? У-ты, ну-ты, тьфу! На вот, забери! – и старуха протянула девочке хорошенько подтаявший кубик сахара с крупинками корицы, – Редкостная гадость. И совсем не сладкий! – обиженно воскликнула она.

Дафна округлила глаза. И от удивления и от страха. И уже попятившись в сторону дома, спросила:

– Что это? Кто вы?

– Пелагея ке Таласса Милате мето Имасте Апиро, – скрипучим голосом ответила старуха, и закашлялась, да так сильно, что казалось, вся душа у неё вот-вот вырвется наружу, – Ох, уж этот ваш земной воздух – жуть отвратная, – заключила она. И уселась на припорошенный снежком валун. И замолчала. Взгляд её был прикован к воде. А Лан по-прежнему жонглировал звёздами.

В сердце Дафны всё ещё сидел страх, но любопытство победило. И теперь девочка сама решилась подойти к старушке. Луна светила скупо, но и этого света Дафне хватило, чтобы разглядеть незнакомку с головы до ног. А ног-то у той и не оказалось! Вместо них под мешковатой юбкой, виднелись два рыбьих хвоста с блестящими коралловыми плавниками. Дафна почувствовала, что вот-вот и страх вновь поглотит любопытство. Но тут старушка сказала:

– Да, Пелагея ке Таласса Милате мето Имасте Апиро – странное имечко, звучит пугающе! Но можешь звать меня просто – Пепе. Я не обижусь. А вот сахар в следующий раз послаще принеси. Этот и правда – гадость.

Дафна в знак согласия кивнула. Ну и сама решила представиться.

– Меня зовут…

– Дафна! – воскликнула старушка, – Можно подумать, что я забыла! Слушай, Дафна, а ты всерьёз меня не узнаёшь? – нахмурилась незнакомка.

– Всерьёз… Но, может быть, с вами знакома моя мама? Она вас случайно, не рисовала? – предположила Дафна, не отрывая взгляда от блестящих рыбьих хвостов.

– Дождёшься от неё, как же! – прокряхтела старушка и снова закашлялась, – Ох, сколько раз я просила её «сообразить мой портрет», а она всё мимо да мимо проходила! Будто и не замечала… Слепая она у тебя что-ли?

– Не говорите так о маме! Она не слепая. Она… художница! – Дафна топнула ногой, нахмурилась и набравшись смелости спросила, – Да скажите же, наконец, откуда вы здесь взялись? И почему… Почему у вас хвосты вместо ног торчат?

Незнакомка фыркнула:

– Хочешь знать кто я? Ну, гляди! – старуха махом сбросила с себя тяжелый плащ, и тот обнажил её крепкое тело, щедро усыпанное зеркальной чешуёй. В каждой чешуйке отражалась вся зимняя природа: снег, деревья, сверкающие звёзды и речная вода. Старуха с гордостью тряхнула своими длинными седыми волосами. И в миг из них посыпались искры, превращаясь в мелких стрекоз и ручейников. Дафна не проронила ни слова, а старуха давай кружить на месте и волновать речную воду, вздымая к небу свои руки-плавники. Наконец, река вышла из берегов, коснулась луны, и с весёлым свистом вернулась в русло. Всё вокруг она одарила холодными брызгами. И вдруг Дафна увидела, как со стороны юга, севера, а следом и с запада, и с востока, фонтанами к луне поднялись сотни – тысячи рек и озер. Фейерверками вспыхнули они, приветствуя друг – друга и с хохотом возвратились в свои земные колыбели.

– Что это было? – только и вымолвила Дафна.

– Водопарад! Волшебно, не так ли? – расхохоталась старуха.

– Выходит, что ты управляешь водой? – совсем запуталась Дафна.

– Я и есть вода! – хвастливо воскликнула старуха, – Ну, или скорее дух, голос, сердце и мысли воды. О наядах22 что-нибудь знаешь, начитанная ты наша?

– Знаю… Но ведь их, кажется, не существует? А если они и есть, то выглядят немного иначе, – предположила Дафна и заметила, что водяная старушка вся порозовела от злости.

– Ты хочешь сказать, что я не похожа на наяду? Ну конечно, в ваших дурацких книжках (и кто их только пишет?) нас называют красавицами, вечно молодыми и сладкоголосыми! Враки всё это! Сколько на свете ручьев, рек и озер – столько и нас, духов воды! Все мы рождаемся, течём, а бывает, что и умираем со своими реками. Частенько из-за людей! Все мы разные, волнуемся, замерзаем, играем волнами… Но предназначение у нас одно – мы переносим человеческие слова и мысли по течению, храним тайны и открываем путь из мира живых в мир ушедших. Каждый день, уходя и возвращаясь из школы, ты говорила со мной. Я пила твои слёзы, мыла твои руки, играла с тобой, кружила твои бумажные корабли. Я знаю обо всех твоих мечтах и страхах. Знаю, что глядя в мои воды, ты думаешь о море… И оно об этом знает. Видишь ли, течение – штука неуловимая, поймало мысль и понесло через реки, озера, ручьи и даже лужицы прямо к морю. Да, так уж повелось, что все мысли мира встречаются в море. Только это тайна, об этом мы не должны говорить с человеком. Но, если уж человек сам начинает разговор, вода не в праве молчать. Ты – единственная, кто в этом городе говорит со мной. Вот я подумала, что пришло время нам познакомиться как-то иначе.

Дафна не могла поверить, что перед ней возникло самое настоящее волшебство. Где это видано, чтобы в двадцатом веке вода разговаривала с человеком? Где это видано, чтобы вода носила такое странное имя – Пелагея ке Таласса Милате мето Имасте Апиро? Или просто – Пепе.

– Почему вы не выходили на землю раньше? – вдруг спросила Дафна.

– Ох, терпеть не могу вопросы… Ну, во-первых, у вас тут слишком трудно дышится! Воздух грязненький, да холодный уж больно. Во-вторых, никогда ещё ты не являлась к моему берегу в ночь да при луне прибывающей. И наконец, никогда ещё тебе и твоей матери не было так трудно, как сейчас. Говоришь, мать твоя совсем разболелась? Где же, где же взять денег на лекарство… Не придумала, где?

– Не придумала, – тяжело вздохнула Дафна.

– Возвращайся домой. Ложись спать, – велела Пепе, – Но прежде, вот, возьми! – и она протянула Дафне пузатый флакончик речной воды, – На рассвете разбавь водой мамины засохшие краски. И уходи. В школу, в город, да куда хочешь. И до сумерек домой не являйся! Поступишь иначе – больше твоих жалоб я слушать не стану. Уяснила?

– Уяснила, – прошептала Дафна, – Сахару-то принести завтра?

– Обойдусь! – ответила Пепе, – Ежели всё у нас получится, будет у меня к тебе одна просьба. А пока – беги, а то задохнусь я здесь с тобой болтать, – сказала старуха и щукой бросилась в воду, подняв в воздух шипящие золотые брызги.


***

– Сальвадор, где краски? А ну-ка, ищи! – шёпотом скомандовала Дафна, на цыпочках пробираясь в кладовую. Мышонок с лёгкостью вскочил на дубовый комод и принюхавшись, указал лапкой на самый верхний ящик. Тот был заперт. Сальвадор виновато опустил голову и засопел.

– Это от тебя мама их сюда спрятала, – поняла Дафна, – И чего ты на них охотишься? Вкусные они что-ли?

Сальвадор кивнул.

– А ключ где? – усмехнулась Дафна.

Сальвадор пожал плечами.

– Ясно. Сальвадор, надо найти ключ до рассвета! – взволнованно сказала девочка. И с этой минуты они принялись искать. Рыскать по дому, пусть и на цыпочках, было жутко неудобно. Старые деревянные доски поскрипывали, ночная тишина в миллион тысяч раз преумножала и дыхание, и биение сердец и даже мысли Сальвадора и Дафны! Друзья боялись вздохнуть, чтобы не разбудить Мирру. Дважды они поискали на кухне, у камина и за камином, за шторами, под ковром, на кресле и под кроватью… И тут вдруг Сальвадор подскочил на месте и вытянулся в струнку, словно юный солдатик на своём первом параде.

– Что с тобой? Нашёл? – спросила Дафна.

Сальвадор указал хвостом на спящую Мирру. А точнее – на верхний кармашек её пижамы. Оттуда и выглядывала резная головка крошечного ключа. Дафна обрадовалась и подкравшись к матери уже хотела достать его. Но Мирра тяжело вздохнула и перевернулась на левый бок. Ключ перевернулся вместе с нею и надежно прижался к постели. Сальвадор от досады схватился за уши и затопал лапами. Дафна посмотрела в окно. Да, небо уже готовилось к рассвету, разгоняя по домам тёмные ночные облака.

– Как же открыть шкаф? – призадумалась Дафна, – Сальвадор! Ты ж ещё тот жулик! А жуликам замки не помеха… Да, не обижайся ты! – Дафна погладила мышонка по спинке и чуть не заплакала, – Ах, если бы я была в тысячу раз меньше, то сама бы залезла в эту замочную скважину, и… – не успела девочка закончить, как мышонок неожиданно обрадовался, усы его растопырились, а коготки звонко защёлкали.

– Пиув! Пи-пиув! – воскликнул он и Дафна поняла, что у её друга есть идея.

Сальвадор рванул в сторону камина, где с грустью догорали последние поленья. Там, у самой тёплой стенки, нашёл он кривую трещину и сунул в неё свой острый нос. Сначала Сальвадор тактично попищал, позаискивал. Потом он поглядел на Дафну, снова сунул нос в трещину и обратился к «кому-то» уже с большей настойчивостью. Дафна поняла, что мышонок надеется кого-то выманить. Но тот «кто-то» никак не идёт. И вот наконец, терпение у Сальвадора закончилось. Он обнажил свои маленькие, но очень острые зубки и угрожая «кому-то» укусом, завопил:

– Пив-паф пи пип-пом «пи-пи-пи-пи-пи»!

Дафна еле сдержалась, чтоб не рассмеяться. Но рассвет всё ближе подбирался к Марбургу, а мамины краски по-прежнему томились под замком. И тут из каминной трещины вылетела сонная белокрылая муха.

– Зараза? – удивилась Дафна, – Мама же тебя ещё по осени прихлопнула?

Муха, не обращая внимания на эти слова, грозно уставилась на Сальвадора и сбивчиво зажужжала. Казалось, будто она пытается объяснить мышонку, что тот наглым образом нарушил её сладкий зимний сон. Сальвадор же и слушать не хотел её жужжание. Размахивая лапами, он напомнил Заразе, что благодаря ему она может спокойно спать в тёплой трещине и не беспокоиться о том, что Дафна и Мирра её прихлопнут. А ведь поводов для «прихлопа» достаточно! То Зараза залезет в коробку с сахаром, то разнесёт хлебные крохи по дому. То ей захочется рисовать на оконных стёклах, скрипя лапами и напевая себе под нос мушкины дворовые песни! Да ещё посреди ночи! В общем, Зараза и есть зараза!

Дафна уже догадалась, о чём Сальвадор просит эту вредоносную дамочку. И решила вмешаться.

– Я дам тебе последнюю ложку персикового варенья. И не стану больше гоняться за тобой! – пообещала она, – Только помоги!

Зараза с чувством собственной важности хмыкнула и махом рванула в кладовую. Друзья побежали за ней. Не успели они и переступить порог, как Зараза уже юркнула в ту самую замочную скважину. Что-то там покрутила-повертела, дважды выругалась, плюнула, ещё что-то повертела-покрутила и вот – «щёлк», и шкафчик с красками открылся!

У Дафны от радости даже руки затряслись. А солнце уже считало секунды до своего лучезарного соло: десять, девять, восемь, семь… Сальвадор засуетился, мастерски срывая крышечки с баночек с краской. И вот Дафна принялась разбавлять их речной водой. Ох, пахла та не цветочками! А тиной, рыбьей чешуёй да мокрым песком.

Как только солнце шагнуло на самую высокую ступень ватного неба, в жёлтую краску из заветного флакончика упала последняя капля речной воды. Свершилось! В Марбург пришёл рассвет. Дафна, Сальвадор и Зараза тяжело вздохнули. Они успели! Успели разбавить все засохшие краски до рассвета. И вдруг Дафна поняла, что красок-то у её матери всего ничего! Синяя, зелёная, жёлтая, чёрная, да пол баночки белой.

– Дафна! Дафна! И куда же ты запропастилась? – внезапно раздался голос Мирры.

– Проснулась… – прошептала Дафна, глядя на зевающих Сальвадора и Заразу, – Слушайте внимательно! Я скоро побегу в школу. Вернусь поздно, не теряйте. Следите за мамой. Ах, да! Зараза, отныне ты – друг нашего дома. Идём, угощу тебя вареньем.

Зараза возгордилась, и размечтавшись о сладеньком персиковом лакомстве, распушила крылышки. Сальвадор тоже требовал благодарности. И пришлось им делить одну ложку варенья на двоих.

– Мамочка, как тебе спалось? – спросила Дафна всё такую же бледную Мирру.

– Знобило… Да всё кошмары снились. Будто стоишь ты одна на берегу Лана, а вода в нём неспокойная такая. А рядом с тобой не то русалка, не то водяной. Существо, в общем, мне неизвестное. Говорит с тобой на языке древнем, таком, что и слов не разобрать… – ответила Мирра. По спине у Дафны пробежали мурашки. Но она улыбнулась и попыталась успокоить мать:

– Мамочка, от болезни ещё не такая ерунда приснится. Вот я – здесь. И никаких русалок ночью не видела.

– Ну и хорошо. Надо бы веточку нашу еловую как-нибудь нарядить, – предложила Мирра, – Есть у нас немного старых игрушек. Тех, что я сюда с собой привезла. Ты из школы придёшь, вот вместе и нарядим!

Дафна послушно кивнула, и одевшись в два свитера да свою жёлтую куртку, пошла в школу. Честно высидела три урока, но после полудня всё-таки поругалась с ершистой Кларой Кёнинг. Потому, что та снова назвала её «сумасшедшим цыплёнком», а Мирру – «художницей от слова «худо»». И ладно хоть до драки не дошло. Дафна лишь грозно зыркнула на обидчицу и выбежала из школы.

Декабрьский воздух к полудню наполнился пряными ароматами леденцов, белых булочек, облитых карамельным сиропом, и горяченькой брусничной настойкой. Ветер так весело играл этим запахами, что Дафне непременно захотелось разыскать их. Так она оказалась на рождественской ярмарке, куда съехались торговцы из самых дальних немецких городков и деревень. Все они желали удивить народ Марбурга своими товарами: ёлочными игрушками, шапками и муфтами из шерсти чёрных коз, длинноносыми сапожками, рождественскими свечами, кувшинами и бокалами из разноцветного стекла, расшитыми шёлком платками и имбирными пряниками. Здесь был и тот самый рыжебородый господин, торговец ёлками. Он как раз для большего эффекта припудривал свои пышные деревья ароматным искусственным снежком с мелкими блёстками!

И Дафна решила, что здесь, в окружении чудесных запахов и праздничных красот, она и пробудет до самого вечера. А два свитера и мамина куртка не дадут ей быстро замёрзнуть.

Мирра же напротив, не знала, чем заняться. Она шатко слонялась по дому. От стены к стене. От кухни до кладовой. Кашель не отпускал. Мирра выпила пять кружек чая с одним кубиком сахара. Села на пол у голой стены и заплакала. Сальвадор дремал у камина, там же, в своей укромной трещине, храпела и Зараза. Поленья в камине давно погасли. В доме стало ещё холодней. Внезапно Мирра услышала пронзительные тоненькие голоса. Они доносились с улицы и с каждой секундой становились всё громче. Это были дети Беккеров. Они клянчили у отца и матери рождественские подарки.

– Мам, ну идём же на ярмарку! Там, говорят, паровозы продают! Из дерева, но как настоящие, – кричал конопатый Иоганн.

– Пап, а я слышала, будто там есть белые меховые сапожки с бубенцами! Я теперь о них только и мечтаю! – перекрикивала его высоченная не по годам Хельга.

Мирра затворила окно плотной занавеской и вспомнив слова своей дочери, прошептала:

– Мамочка… а я вот о море мечтаю. О таком большом, солёном, вечном, – Мирра закрыла глаза и представила свой старый дом, бирюзовые волны, море, смеющееся золотыми брызгами, – Сальвадор! – крикнула она, – Как там мои краски? Не все ещё засохли? Не все ты изгрыз?

Сальвадор обиженно глянул на хозяйку и закрыв уши хвостом, перевернулся на другой бок и засопел.

– Ясно… – протянула Мирра, – Значит, ты со мной не пойдешь?

Сальвадор и не пошевелился.

– Ну, спи, спи, – хмыкнула Мирра, а сама отправилась в кладовую. И как же она удивилась, когда увидела свои баночки, доверху наполненные свежими красками. Они и пахли, как новые.

– Волшебство, не иначе, – промолвила она, взяла их в охапку и вернулась в зал, – Только вот рисовать-то мне не на чем… Сальвадор! Вот снова к тебе обращаюсь. Ты зачем всю бумагу испортил? Хотя… сдалась она мне, эта бумага! – сказала Мирра. И с интересом оглядела белую стену возле камина. Сначала художница прищурила правый глаз, затем левый. И снова правый. Отошла подальше, присела на корточки, легла на пол. И тут подпрыгнула, как ужаленная шершнем лань. Подбежала к белой стене и прижавшись к ней, спросила:

– Послужишь мне бумагой?

Тут от удивления проснулся и Сальвадор. И даже Зараза высунула свой нос из укрытия. Оба вопросительно уставились на Мирру. А та окунула кисть в сочную краску, и окропила безликую стену небесно-синими брызгами.

– Пиу! – захлопал в ладошки Сальвадор.

– Вжух! – согласилась Зараза.

III


Дафна кружила вокруг прилавков с едой и жадно поглядывала на ароматные пирамиды имбирных пряников, облитых розовой яичной глазурью. Она давно не ела ничего подобного. И любое, даже самое незамысловатое лакомство на ярмарке, заставляло её исподтишка облизываться. Да и только. Денег на сладости у неё не было. А вскоре Дафна ещё и замёрзла. И прежде любопытное путешествие от прилавка к прилавку превратилось в истинное мучение. Но сумерки не торопились опускаться на город. И тут Дафна решила подойти к единственному знакомому ей здесь человеку – рыжебородому торговцу ёлками. А тот всё подливал себе горячего чаю, да подливал. Столько, что и морозец и время были ему безразличны.

– Здрасьте! – робко сказала она, помахав господину рукой, – Как идёт торговля?

– Приветствую, – улыбнулся тот, – Бледная какая! Замёрзла? Ну-ка, держи пряник. Десяток прикупил у торговки из Берлина. Думал – съем! Но на девятом понял, что лопну. Да и зубы от глазури уже скрипят, – расхохотался он.

Дафна с радостью приняла угощение. Ей хотелось мигом сорвать с пряника шелестящую бумагу и откусить глазированный бочок, но она остановилась.

– Чего не ешь? Вкусно же, – заверил господин.

– Маме отнесу, – ответила Дафна, – Мы его напополам поделим.

– Ну, ну… Хорошая мысль, – одобрил рыжебородый и добавил, – А торговля идёт. У меня хорошо! У остальных так себе! Не слишком-то ладно.

– Это почему? – спросила Дафна, принюхиваясь к своему прянику.

– Ну, сама посуди: у меня ёлки, да ещё и самые пушистые и душистые на ярмарке! Ёлки всем нужны. А вот: игрушки – побрякушки, посуда всякая… Ну кого этим удивишь? Что, у марбургцев посуды нет? Надоели покупателям обычные подарки, им что-то интересненькое подавай! Хоть бы уж верблюда кто привёл, или слона. Глядишь, и купили б люди верблюда-то! Пусть не удобный он, да плюётся, но всё-равно – уж лучше тарелок!

– Где ж его взять-то, верблюда? – расхохоталась Дафна, – Если только на ковре-самолете за ним и слетать…

– Так слетай! Нужны тебе деньги? Верблюда продашь – деньги получишь! Есть у тебя ковёр-самолёт-то? – спросил господин.

– Нет, ковра нет. И самолёта тоже, – вздохнула Дафна, – Но за совет – спасибо.

– Да чего там! Если б совет на хлеб можно было намазать… А так! Ну, всё-равно – «пожалуйста», – пропел господин и вернулся к своим ёлкам, дав понять, что некогда ему на всякую болтовню время тратить. Да и покупатель к нему новенький нахлынул.

Дафна покружила ещё по ярмарке, поглазела и отправилась домой. Не было у неё больше сил тянуть время. По пути она подсчитала свои шаги. Их от ярмарки до берега Лана вышло ровно – 1.985. По привычке остановившись у реки, она внимательно посмотрела по сторонам. Вокруг никого не было. Тогда Дафна, подкралась к воде и шёпотом спросила:

– Пепе, можно мне уже домой? Я замёрзла.

Река молчала. Вода лениво глотала, падающие снежинки и довольно побулькивала.

– Ну, я пошла! Думаю, вот сейчас – самое время! – сказала Дафна и побежала на жёлтый свет лампы, что струился из самого большого окна её дома. Дафна знала – мать всегда зажигает пузатую лампу ровно в сумерки. Тут же у себя за спиной она услышала шелест облетевших клёнов: «Самое время. Самое время…» – твердили деревья.

Дафна отворила дверь и в ту же секунду столкнулась с матерью. Та, закутавшись в старую шаль, как раз собиралась на поиски загулявшейся до темна дочки.

– Ой! Мамочка! – испугалась Дафна, случайно наступив Мирре на ногу.

– Ой! Дафна! – вскрикнула Мирра, запутавшись в собственной шали, – Где ты пропадала? Живо, живо домой! У тебя уже все губы фиолетовые!

Дафна зайцем перепрыгнула через порог, ловко достала из кармашка ароматный пряник и протянула его матери:

– Вот, это тебе подарок! Вкусняцкий, наверно! – сказала она и больше не смогла произнести ни слова.

Дафна увидела… море. Оно мягко улыбалось ей и завораживающе играло своими белокудрыми «барашками». На мгновенье Дафна почувствовала аромат нежного солоноватого южного ветра. С ним море отправило ей воздушный поцелуй. Дафна взяла Мирру за руку и приложила её ладонью к своему сердцу.

– Оно сейчас выпрыгнет, мамочка! – прошептала она.

– Это тебе подарок. Море на Рождество. Нравится? – ласково спросила Мирра.

– Это невероятно! Как настоящее… Настоящее всех настоящих вместе взятых! – воскликнула Дафна и бросилась к стене. Бережно коснулась моря, а то ещё пахло свежими красками, – Кажется, оно вот-вот оживёт!

– И Сальвадору тоже так кажется, – рассмеялась Мирра, – Погляди на него!

Уже несколько часов Сальвадор резвился у нарисованных волн. Он, то с разбегу пытался нырнуть, но ударялся о шершавую стену. То хотел помочить лапки в бирюзовой воде, но перепачкался краской.

– Вот и объясни ему, что это лишь картина, – сказала Мирра.

– Сальвадор! Сальвадорчик… Ты так голову себе разобьёшь, – разволновалась Дафна, – А вообще, мне и самой так нырнуть хочется! А давай, Сальвадор, вместе с разбегу!?

– Ох, дети! Уймитесь! Своих голов не жаль, так хоть меня пожалейте, – взмолилась Мирра и усевшись напротив картины, сказала сама себе, – И правда, как живое. Удивительно даже! Если раньше я видела море, то теперь…теперь я его чувствую. Пожалуй, в этом-то всё и дело.

– Что-что, мамочка? – переспросила Дафна.

– Нет, ничего, – улыбнулась мать, – Где там твой пряник?

Вечер «на берегу моря» стал по – настоящему волшебным. Дафна приготовила чай, аккуратно разложила на подносе чёрный хлеб и кусочки сливочного масла, две варёных картофелины, и запечённую без соли тыкву (в ту пору осенний урожай тыкв побил в Марбурге все вообразимые рекорды. А потому, приличная рыжеголовка водилась в каждом доме). Но изюминкой ужина стал пряник. Угостили и Сальвадора.

– Мамочка, а там, где ты родилась, так Рождество и встречают? У моря? – спросила Дафна.

– Не совсем так, – улыбнулась Мирра, – Ах, я ведь никогда ничего тебе об этом не рассказывала!

– Что верно, то верно!

– Рождество в нашем городке – всем праздникам праздник! Тёплый, сытный, веселый, – мечтательно произнесла Мирра, – Раньше вот помню, прежде чем хорошенько растопить печь, мы всей семьей отправлялись в лес. Выбирали душистую ель или оливу. Такое деревце мы называли – «христоксило», то есть деревом Христа. Вот наберём себе веточек получше, и всё Рождество ими печь топим. Старики говорили, будто тепло от такого огня и всю семью согревает, и дом от зла защищает. А ещё перед Рождеством мы дарили друг –другу фотики! Но это ж всё в детстве было…

– Фотики? Слово какое смешное! – улыбнулась Дафна, – Это, наверно, как фантики. От конфет! Только фотики, да?

– Нет же! – расхохоталась Мирра, – Фотики – это лакомство такое! Представь себе маленький деревянный шампур! Острую палочку. Представила? Вот на такую палочку мы нанизывали разные спелые фрукты: яблочки, апельсины, инжир иногда. Я частенько домашнюю пастилу добавляла! А сверху на фотик ставили свечу. Вот подаришь фотик другу, а он тебе подарит свой. Зажжёте вы свечи и засияют они рождественским счастьем. Фотик – это всё равно, что символ света, дружбы, радости и волшебства…

– Жаль, у нас нет денег на фрукты. Фотики бы сделали. Я бы свой тебе подарила. И может быть ещё, фрау Фогель, – задумалась Дафна, – А мы нашу еловую веточку-то наряжать будем?

– Ох, поздно уже! Да я и игрушки достать забыла. Зарисовалась, прости уж! –зевнула Мирра.

– Зато какое у меня теперь море есть! Волшебное-преволшебное! – Дафна обняла мать и добавила, – Успеем, нарядим веточку. Правда, Сальвадор?

Сальвадор, слизывая масло с корочки хлеба, положительно моргнул. И тут вдруг из своего укрытия вылетела Зараза и направилась к рождественскому прянику. Мирра от изумления вытаращила глаза, схватила льняное полотенце, и уже хотела ударить живучую соседку, но Дафна одёрнула мать:

– Прошу тебя, не убивай Заразу!

– Это почему? – ещё больше удивилась Мирра, – Не ты ли мне по осени помогала за ней гоняться?

– Я. Помогала. Но каюсь! Зараза – наш друг. Не бей её, пожалуйста. Лучше дай есть крошечку от пряника, или две… – попросила Дафна.

– Дафна… Она – Зараза! Грязная, противная муха. Какой она нам друг? – не унималась Мирра.

Зараза на этих словах сникла. Крылья её потускнели, глаза задрожали.

– Мама! Она сейчас умрёт от обиды! – воскликнула Дафна, – Зараза, ты только не плачь. На, держи самую вкусную крошку, – сказала она и на кончике мизинца протянула мухе ароматное угощение. Зараза робко взяла крошку и спряталась за Сальвадора.

– Ладно, – согласилась Мирра, – Я смотрю вы тут все друг за друга горой! Пусть Зараза живёт с нами. Только имя ей новое придумай… А то «Зараза» звучит как-то не мелодично и не празднично…

– Ура! – обрадовались Дафна и Сальвадор, – Зараза! Отныне ты не Зараза, а… Хм… – задумалась Дафна, – Отныне ты… Волшебница! Нет, Помощница! Не подходит… Польза? Тоже звучит как-то не очень.

Пока Дафна сочиняла, Зараза доела свою крошку и уселась на стопку старых газет. Временами Мирра подтапливала ими камин. Зараза же доползла до первополосного заголовка «Süddeutsche Zeitung»23, где жирным шрифтом было написано: «Нюрнбергский процесс24» Марлен Дитрих. Успех или крах звезды?»

Зараза уселась на имя знаменитой в ту пору артистки и не то зажужжала, не то замурлыкала. Одним словом, дала понять, что имя – Марлен, её вполне устроит.

– Ты что же, умеешь читать? – усмехнулась Дафна, – Марлен… Марлен… Почему бы и нет? Будешь Марлен! У вас и голоса с ней чем-то похожи! Только ночью не жужжи, договорились?

– Дафна! Ложитесь спать! Завтра в школу – скомандовала Мирра, – И я пойду… Пока рисовала – хорошо себя чувствовала. А сейчас, сейчас снова что-то голова разболелась, да и кашель. Ох, уж этот кашель! – скривилась Мирра, и закутавшись в шаль, поудобней устроилась на кровати, – Спокойной ночи…

– Спокойно ночи… – шёпотом повторила Дафна, – Какое уж тут спокойствие, когда вон она вся бледная, – сказала девочка Сальвадору, – Нам срочно нужно лекарство. А денег на него совсем нет… Нам даже продать нечего. Был бы у нас хотя бы верблюд! Или что-то необычное… – с этими мыслями Дафна и задремала. Но провалиться в сон так и не вышло. Мирра всё ворочалась и кашляла. По дому на невидимых крыльях летала простуда. И ни Сальвадор, ни Марлен не могли её прогнать.

И вдруг Дафна поднялась с кровати, оделась в то, что попалось под руку, и давай искать «нечто такое», что можно было бы предложить господину Гольфингеру в обмен на лекарство. Или «нечто», что удастся продать на рождественской ярмарке марок за пятнадцать-двадцать. Мамины старые кисти, сервиз с треснувшим чайником, изгрызенные Сальвадором подушки, сапоги (пара зимних и не слишком красивых, пара летних… слишком простых) – всё это никому не нужно. А мамины серебряные кольца и серьги они продали ещё прошлым летом. Шёлковые занавески? Те давненько выцвели и распушились тонкими нитями. Ничегошеньки ценного в доме Илиади не осталось…

– Что он, не мог дать мне в долг это лекарство? – в отчаянье прошептала Дафна, – Гадкий, мерзкий Гольфингер…Всем нужны деньги. Деньги, деньги! А перед Рождеством и подавно. Деньги, деньги, деньги. Всё можно купить за деньги: подарки, соседскую дружбу, новую куртку, лекарства… Будто нет в мире ничего кроме денег! Будто… нет в мире чудес. Тьфу! Бедная мамочка… Я хочу, чтобы ты никогда не болела. Хочу этого больше всего на свете, – захлебываясь слезами, шептала девочка. И вот она прислонилась спиною к своему домашнему морю. И затихла. В это же мгновенье Дафна почувствовала холодок, лёгкое прикосновение, необъяснимую дрожь. Волны за её спиной зашептались. А плечи и руки Дафны неожиданно покрылись бирюзовыми кристаллами. Дафна обернулась. И обомлела. Вся стена бурлила. Море ожило. И смеясь зазывало Дафну прокатиться на взъерошенных ветром «барашках». Девочка испугалась. Она не верила, что всё это происходит на самом деле. Ведь ещё мгновение назад на стене была просто красивая картина.

– Колдовство это? Или волшебство? – дивилась Дафна. Но вот она набралась смелости и сама коснулась воды кончиком пальца. Ей стало щекотно. На пальце остались крошечные серебристые капли. И Дафна попробовала их на вкус.

– Солёные… – улыбнулась она.

– Солёные… – откликнулось море.

И тут Дафне захотелось опустить в море всю ладонь, как вдруг она поскользнулась и провалилась прямо в резвящиеся волны. Плюх! И ни слова не проронив пропала! Сальвадор с Марлен и моргнуть не успели, как остались без хозяйки. Сальвадор подскочил к мокрой стене, хорошенько обнюхал море. Подозвал Марлен. Та облетела картину вдоль и поперёк и от безысходности пожала плечами. Никто не знал, где теперь Дафна и как её искать! Мышонок и муха пригорюнились. Сальвадор помнил, что пловец из Дафны никудышный. И давай пищать, да думать, где бы им с Марлен отыскать хороший спасательный круг. Но такого богатства в доме отродясь не водилось. Тогда мышонок притащил из кладовой старую пастушью верёвку, длинною в пятьсот мышиных хвостов. Одним концом привязал её к ножке тяжёлого дубового стола, другой закинул в мерцающую воду. И решили они с Марлен ждать до рассвета. Если Дафна и тонет, то она обязательно увидит спасательную верёвку, схватится за неё и выберется. В один миг Сальвадор и сам хотел броситься за хозяйкой, да только плавал-то он в тысячу раз хуже Дафны. Иными словами – никогда! А тут ещё стена с картиной выдали новое чудо: волны поугомонились, ветер стих, краски загустели, верёвка застряла в стене и окоченела. В комнате стало страшно тихо.

– Вжиу вжих… – схватилась за голову Марлен и от ужаса упала в обморок.


IV


Сестрицы морские волны звонко смеялись над перепуганной Дафной. Им и дела не было до того, что девочка не умеет плавать. Они, то подбрасывали её в воздух, словно птичье пёрышко, то погружали в бурные холодные и тёплые морские течения. С десяток раз Дафна чуть не захлебнулась. И уже даже подумала проститься с жизнью, как вдруг ею овладело странное чувство. С ним она увидела, что руки её превратились в прекрасные крепкие плавники, а ноги в блестящий синий хвост. И у неё наконец появились силы, чтобы вырваться из шипящего пенного плена. Дафна ударила по волнам своим хвостом. Те отступили. И девочка, рассекая воду, бросилась к берегу.

Безлюдный, песчаный, без снега и льда – она увидела его, как только волны впервые подбросили её над морем. Но вот на полпути Дафна задумалась, куда же она так спешит? Это верно не берег Марбурга! В Марбурге нет никакого моря. Тогда где же она? И пока коварные «чайки сомнений» клевали её мысли, волны сговорились с южным ветром, подхватили Дафну и с чувством собственного превосходства, выбросили на землю.

– Эй, эй! Постойте! – закричала девочка в след бурлящим сестрицам. Но те с гордо вздёрнутыми лазурными носиками уже отчалили восвояси. Спустя ещё мгновение у Дафны исчезли хвост и плавники, оставив на её руках и ногах ноющие дымчатые синяки. Дафна застонала. Словно детёныш белухи, прибившийся к чужому берегу.

– Где я? – бросила она ветру, – И где мама?

Ответов на её вопросы не последовало. Берег был безлюдным и чужим. А море отныне спокойным и молчаливым. Где-то в сумеречной дали виднелись плечистые горы в шапках из диких каштанов. Крошечные, всё равно, что кукольные, дома лелеяли лунный свет на своих голубых и красных деревянных крышах. Кое-где, у длинных дощатых да чуть покосившихся заборчиков мелькали тени пузатых длинноухих существ. Все они оживлённо сплетничали. Кто жаловался на тяжёлую ношу, кто на глупого хозяина, а другой и на соседского пса, что каждый раз отбирал у него морковку. До человеческого уха из всей той болтовни долетало лишь заунывное: «Иа-аа-иа!»

– Там ослики! – догадалась Дафна. Их голоса рассмешили её. Она стряхнула с себя ошмётки пахучей тины и смелее зашагала вдоль берега. И тут словно по волшебству из-за ночной завесы возникли десятки остроносых лодок и рыбацких кораблей. Все они дружно покачивались на воде, напевая себе под нос беззаботные южные песни о «ладном улове» и «попутном ветре».

Неподалёку от кораблей сохли рыболовные сети. Совсем старые, истерзанные волелюбивыми рыбами, брюзжали от прикосновения ночного ветра. Молодые же сети не обращали никакого внимания на шутки природы. И верно ждали своих рыбаков.

Дафна замёрзла. Там, где она очутилась, тоже была зима. Правда, куда ласковей и гостеприимней марбургской.

– Если это сон, – вымолвила Дафна, – Тогда отчего синяки на руках не проходят? И почему так холодно? Если не сон это… Тогда что? Делать нечего, – вздохнула она, – Спрошу у воды. Больше-то здесь никого и нет.

И девочка вновь приблизилась к морю.

– Только, «чур», на волнах меня не подбрасывай и не топи, – попросила она, – Я и так нахлебалась. Ну, слушай! Прекрасное синее море, где я? Ах, скажешь, мы с тобой не знакомы? Так гляди на меня, знакомься! – и девочка прислонилась лицом к посеребрённой воде, – Я – Дафна! Я на папу похожа. Правда, я его никогда не видела. А глаза… глаза у меня вроде бы бабушкины. Её я тоже не знаю. А живу я в Марбурге. Это далеко отсюда. Там всё мне чужое… А тебя, море, я хоть и вижу впервые, но люблю-то очень давно. Представь, так бывает! Я и подумать не могла, что в нашу первую встречу ты хорошенько меня поколотишь! Вот, вот, смотри, синяки какие! Это всё твоих волн дело…

– Так вот ты какая, девочка, что шепчет на воду! – вдруг услышала Дафна. И мигом отпрянула от воды.