Глава первая

С трудом натянув на себя кусок дырявого брезента, Михаэль съёжился в промёрзшем кузове военного грузовика, заполненном какими-то коробками и ящиками. Дорога казалась достаточно ровной, и это была не дорога даже, а проложенная в глубоком снегу, утоптанная ногами, колёсами и гусеницами колея. По ней всё время двигались войска. Но грузовик был ветераном армейского снабжения. Его подбрасывало, и Михаэль мечтал дожить до той минуты, когда дорожная пытка наконец-то закончится. А тут ещё приходилось останавливаться и пропускать воинские колонны. И места в кабине не нашлось. Его занимал немолодой интендант третьего ранга.

По железной дороге Михаэль доехал до Валдая и уже вторые сутки добирался на попутном транспорте в район Старой Руссы, где после кратковременного отдыха и пополнения была сосредоточена Латышская дивизия, в боях под Москвой потерявшая больше половины личного состава. Там, на Наре, его, раненого и контуженного, не подававшего признаков жизни, уже положили рядом с погибшими, и если б он не зашевелился – так бы и похоронили. До сих пор стоял перед глазами окровавленный речной лёд и припорошенные лёгким утренним снегом, застывшие в разных позах мёртвые тела. В ушах свистел сводящий с ума минный вой, звучал переходящий в крик голос Юриса, а его крепкие руки Михаэль продолжал ощущать на своих плечах, словно батальонный комиссар всё ещё нависал над ним, стараясь привести в чувство.

В госпитале Михаэль провёл больше месяца. Из него удачно вытащили два осколка, но последствия контузии то и дело напоминали о себе. Внезапно начинала болеть голова, накатывала тошнота, темнело в глазах, и осматривавший Михаэля интеллигентный пожилой, явно тяготившийся армейской формой военврач заключил:

– Годитесь к нестроевой, молодой человек. И то с натяжкой. Так и напишем.

С этим заключением Михаэль уехал в дивизию, не совсем ясно представляя будущее. В дороге он успокаивал себя. Конечно, в таком состоянии в окопах ему не сидеть, но и стыдиться нечего. Увлёк в атаку людей, честно выполнил свой долг, был ранен. Ну а должность в батальоне найдётся, ведь он не один. У него есть Юрис. Михаэлю и в голову не приходило, что обстановка могла измениться и многих из тех, кого он знал, уже нет.

До расположения своей части Михаэль добрался к ночи. На борьбу с холодом ушёл весь день, а теперь, ко всему, прибавился ещё голод. Ему мерещилась большая миска горячего дымящегося супа, и Михаэль предвкушал встречу с Юрисом и обед, который тот закатит на радостях как тогда, в сентябре. Но прошло немало времени, пока он с трудом нашёл штаб батальона и приоткрыл наспех сколоченную из неотёсанных досок дверь. Она вела в приземистую избу, где располагался комбат. Надолго тут не устраивались: со дня на день ждали приказа о наступлении.

Рассчитывая увидеть Юриса и командира батальона капитана Коршунова, Михаэль вошёл в помещение и замер, глядя на незнакомого человека в накинутом на плечи офицерском полушубке. Тот, подняв голову от карты, тоже удивлённо рассматривал вошедшего.

– Кто такой?

– Заместитель политрука третьей роты Гольдштейн, – отрапортовал Михаэль. – Выписан из госпиталя, возвратился в часть.

– А почему вы докладываете комбату? – неодобрительно поинтересовался человек в полушубке. – Вы должны были явиться в роту и там доложить.

– Но я…

– Отставить! – По резкому тону нового комбата Михаэль понял, что долго ещё будет поминать добрым словом капитана Коршунова. – За неуставное поведение трое суток ареста! Доложить командиру роты!

– Есть доложить!

Приложив руку к ушанке, Михаэль выскочил наружу. Такого приёма он не ожидал. Ладно, Коршунова нет, а Юрис? И его нет? Быть не может! Наверное, где-то в батальоне или дела у него какие-нибудь в политотделе дивизии? Решив всё выяснить в роте, Михаэль отправился туда. Теперь он ни в чём не был уверен. Живы ли Меерсон и Берзиньш? Ведь смерть и война – неразлучные сёстры. О том, что и с Юрисом могло что-то случиться, Михаэль старался не думать. Отойдя от избы, он посторонился, чтобы пропустить на узкой, протоптанной в снегу тропинке встречного, но тот неожиданно остановился, вглядываясь в Михаэля. В темноте трудно было кого-либо разглядеть, но вспыхнувшая над близким передним краем ракета осветила лица, и Михаэль узнал политрука своей роты Э́вальда Бе́рзиньша.

Через десять минут он жадно поглощал консервы и хлеб, запивая их чаем и слушая невесёлый рассказ: лейтенант Борис Меерсон погиб при форсировании Нары, а Юрис серьёзно ранен в ногу: задета кость, и он до сих пор находится в госпитале – том самом, откуда вернулся Михаэль. Вместо него комиссаром батальона назначили Берзиньша.

– Я ничего не знал, – Михаэль был потрясён и расстроен. – Что же это такое? В одном госпитале лежали, а я даже не навестил…

– В том бою меня только оглушило, – продолжал рассказывать Берзиньш, – но так сильно, что замертво свалился. Не знаю, сколько лежал. Открыл глаза, а где-то впереди «ура!» кричат. Ну, думаю, ребята мои уже на тот берег переправились. И заковылял я на ватных ногах. До реки добрался, смотрю – а льда-то нет: после мин – сплошная полынья. Только меня не испугаешь – я старый водник. Полжизни на Даугаве[1] брёвна сплавлял. Кое-как перебрался… А комбат Коршунов – он теперь полком командует. Не нашим, другим. Майора получил… Чёрт подери! – вдруг спохватился Берзиньш. – Я тут истории рассказываю, а главное не сказал: тебя наградили медалью «За боевые заслуги». Коршунов представил: видел, как ты впереди всех по полю бежал. В политотделе дивизии твоя медаль лежит. Съездишь туда, получишь.

– Мне новый комбат трое суток ареста дал. Обратился не по уставу…

– Да, – согласился Берзиньш, – мужик он крутой. Но ты – политсостав, значит, в моём распоряжении будешь. Направлю тебя в первую роту, там командиру помощник нужен.

– У меня врачебное заключение. Годен к нестроевой. Но я…

– А ты его никому не показывай. Ты же политработник, комсомолец. Впереди должен быть, в бой людей поднимать. Ладно, спи давай. А утром – в роту.

Но с утра всё пошло не так, как было задумано. Михаэлю стало плохо, и Берзиньш испугался. Теперь он уже ни на чём не настаивал.

– Не знаю, что с тобой делать, – сказал комиссар, когда приступ закончился. – И часто у тебя такие припадки?

– Бывает. Это от контузии. Врачи говорят, что со временем станет легче. А пока…

– А пока они правильно пишут. Нельзя тебе в строй.

– Но это быстро проходит, товарищ старший политрук! – Михаэлю не хотелось создавать у Берзиньша впечатление, будто он рад уклониться от передовой. – Несколько минут – и всё. Вы же видели.

– В бою и секунды достаточно, чтоб убили.

– И что мне делать?

– Пусть наверху решают. Собирайся! Мне как раз в штаб полка надо. Вот и пойдёшь со мной.

– А трое суток?

– Поговорю с комбатом. Он у нас горячий, но понимающий. Войдёт в положение.

Штаб полка находился в соседней деревне. До неё было километра два, и всю дорогу, не слишком внимательно слушая Берзиньша, Михаэль задавался вопросом: почему с ним должны разбираться в полку? Разве нельзя всё решить в батальоне? Какая разница – строевой или нет? Кто сейчас на это смотрит? На переднем крае пригодится любой, он же не инвалид с костылём? Да, появилась возможность оказаться немного дальше от мельницы, привычно и беспощадно перемалывающей людей, но он-то не искал, где укрыться? Это Берзиньш придумал, и что с ним случилось? Вчера был такой категоричный, а сегодня… Спросить его, что ли, с какой стати он с ним возится? Но Берзиньш опередил Михаэля.

– Испугал ты меня, – сказал батальонный комиссар, когда они добрались до штаба. – Ничего не объяснил… – Михаэль не стал напоминать, что Берзиньш сам не дал ему говорить. – Хотел тебя к хорошим ребятам пристроить, а когда увидел… Боюсь, и в полку тебе нечего делать. Переговорю сейчас с полковым комиссаром, и отправим тебя, дружок, в дивизию. Там пусть думают.

Но и в штабе дивизии, расположившемся в сельской школе, Михаэль не встретил ничего, кроме удивления. Какой-то майор, к которому в конце концов его послали, закричал:

– Да что же это за командиры такие?! Ничего решить сами не могут! Или считают, что каждым сержантом штаб дивизии обязан заниматься?! У тебя какая должность была в батальоне?

– Заместитель политрука роты.

– А, так ты политработник? – Майор только сейчас обратил внимание на нарукавные звёзды снявшего полушубок Михаэля. – Тогда иди в политотдел. Это по их части.

Но и в политотделе дивизии поспешили выразить недовольство.

– Они что, не могли тебя батальонным агитатором сделать? – сказал, выслушав Михаэля, молодой блондин политрук, имея в виду комбата и Берзиньша. – Или при штабе дело найти – ты же образованный парень? Мозгами не могут пошевелить, привыкли на других сваливать. Всё ясно. Возвращайся обратно. Хотя нет – подожди пока в соседней комнате. Доложу о тебе начальству. И не завидую я твоему комиссару: нагоняй обеспечен.

Михаэль почувствовал граничащую с равнодушием усталость. Агитатором так агитатором, в штабе так в штабе. Ему уже всё равно: как решат – так и будет. Размышляя о том о сём, Михаэль задремал и очнулся, услышав хорошо поставленный командирский голос:

– Ваша фамилия? Звание?

Михаэль увидел стоящего перед ним подполковника. Вскочив, он отрапортовал:

– Заместитель политрука Гольдштейн. Явился…

– Немецким владеете? – прервал подполковник.

– Так точно!

– Хорошо. Следуйте за мной.

«Переводчиком хотят оставить в штабе. Не самое худшее», – решил Михаэль.

Они остановились перед дверью. Михаэль не знал, что за ней находится командир дивизии.

– Вот, товарищ полковник, – сказал сопровождающий, – замполитрука Михаэль Гольдштейн. Знает немецкий. После госпиталя годен к нестроевой. Но ни в батальоне, ни в полку ему не нашли применения.

– С полком и батальоном позже разберёмся. А вас, – обратился полковник к Михаэлю, – мы командируем в штаб армии. Большая немецкая группировка окружена под Демянском. Полагают, что будет много пленных, понадобятся переводчики. У нас в дивизии такие люди есть, а в других подразделениях не найти. Где вас ранило?

– Под Наро-Фоминском, товарищ полковник.

– Ян Янович, – подал голос подполковник, – замполитрука награждён медалью. Разрешите вручить?

– Где медаль?

Подполковник извлёк коробочку.

– Сам вручу, – сказал полковник. – И меня под Наро-Фоминском ранило, – добавил он, глядя на Михаэля. – Тоже недавно из госпиталя.

Внезапно Михаэль подумал о том, что не знает, как себя вести. На церемониях вручения наград он никогда не присутствовал. Под Таллином не награждали. Но не потому, что герои отсутствовали, а потому что в постоянно сжимавшемся кольце обороны было не до того. Только благодарность иногда выносили перед строем. И что отвечали? Служу народу? Нет, там было ещё какое-то слово…

Тем временем полковник, держа в руке коробочку с медалью, обратился к Михаэлю:

– За мужество, проявленное в боях под Москвой, награждаетесь медалью «За боевые заслуги»! Поздравляю, товарищ, – полковник на секунду запнулся перед фамилией Михаэля, – товарищ Гольдштейн!

Повисло неловкое молчание.

– Служу трудовому народу! – произнёс наконец-то вспомнивший нужные слова Михаэль.

– Волнуется, – заметил подполковник. Он не скрывал удовлетворения. Из штаба армии три раза напоминали, что ждут переводчика, однако полковник Вейкин тянул с этим. Несмотря на готовящееся наступление, дивизия испытывала недостаток во всём, и, конечно же, в людях. Каждый человек был на счету, и никого не хотелось отдавать на сторону. Сегодняшнее напоминание, самое грозное, командарм сделал лично по телефону, и после этого подполковнику Па́эгле дали час, чтобы решить вопрос. Оказавшийся без дела Михаэль подвернулся вовремя. Вскоре он снова находился в кузове грузовика, пробиравшегося по заснеженной колее. И опять в кабине не было места, но на этот раз там сидел не хмырь-интендант, а молодая женщина-военврач. В своё время она работала в Рижской еврейской больнице и хорошо знала доктора Гольдштейна. Только сын доктора понятия об этом не имел и лишь мельком взглянул на случайную спутницу. В кузове у Михаэля был другой попутчик, донимавший его не меньше, чем холод.

Выйдя от командира дивизии, Михаэль вновь почувствовал себя плохо. Потемнело в глазах, сдавило виски, и он остановился, пытаясь справиться с припадком. Остановился посреди коридора и вначале даже не почувствовал, что его трясёт и ругает наткнувшийся на него офицер. У Михаэля не было особых семитских признаков, но этот старший лейтенант каким-то чутьём угадал его происхождение.

– Ты что, слепой, Рабинович? Не выспался? Глаза протри! Встал посередине, как столб!

С трудом понимая, что происходит, Михаэль попытался освободиться от вцепившихся в него рук. Это удавалось плохо, но мучитель сам разжал объятия.

– Едрёна вошь! Набрали тут кого ни попадя! Что это с ним? – обратился он к кому-то рядом.

Сумрак, застилавший глаза, начал рассеиваться, и Михаэль увидел стоящего напротив лейтенанта.

– Вот твои документы, – сказал лейтенант, не отвечая старлею. – Скоро подойдёт машина. И в самом деле – что это с тобой?

– Голова закружилась. Последствия контузии.

– А контузило где? – участливо поинтересовался старший лейтенант. Он был навеселе, о чём свидетельствовал, помимо поведения, не слишком резкий, но ощутимый запах перегара. – В тыловом обозе?

Михаэль сдерживался из последних сил. Он не понимал, почему подвыпившего офицера не стараются задержать. Лейтенант попытался разрядить обстановку:

– Поздравляю с наградой.

– С наградой? – уткнулся в грудь Михаэля старлей, демонстрируя удивление и разглядывая видневшуюся из-под расстёгнутого полушубка медаль. – А за что наградили? За то, что в штабе штаны просиживал?

– За героизм в боях под Москвой, – ответил за Михаэля штабист. – Напрасно вы так, товарищ старший лейтенант. Или хотите сказать, что у нас в дивизии награждают зря?

– Ничего я не хочу сказать, – угрюмо буркнул старший лейтенант. – Когда, говоришь, машина будет? Нас тут двоих в штаб армии командировали: меня и евреечку чернявую из медсанбата.

И снова перевёл взгляд на Михаэля:

– А с тобой мы ещё увидимся.

Так и получилось. В машине, не спуская с Михаэля цепкого взгляда, старший лейтенант как ни в чём не бывало продолжил начатую тему:

– Значит, герой, говоришь? И как это у тебя вышло? Может, тактика у вас особая имеется? А то не припомню я что-то, чтобы из-за вас в окопах тесно было.

Михаэль ответил не сразу. Он мог бы рассказать про лейтенанта Меерсона, погибшего на Наре, про то, что в его роте ни один еврей не уклонился от боя, и еврейская кровь растекалась по снегу так же, как и кровь других красноармейцев. Можно было рассказать про бои под Таллином, про Бину Лурье, напомнить о том, что гитлеровцы уничтожают евреев, поэтому у еврея отсутствует мотивация сдаваться, зато есть мотивация драться. Сказать можно было много. Михаэль понимал, что в сложившейся обстановке апология неуместна, что любая попытка переубедить насевшего на него старшего лейтенанта заранее обречена, но вместе с тем ему было ясно, что долго хранить молчание нельзя и отпор необходимо дать. Не зря же он поднаторел в положенной ему по должности агитационной литературе. Именно этим оружием надо действовать.

– В латвийской армии, – заговорил Михаэль, – тоже унижали евреев, но это была армия помещиков и капиталистов. Никогда бы не подумал, что командир РККА будет вести себя как реакционный буржуазный офицер.

– Хитёр ты, ёшкина баня, – усмехнулся старлей, – умеешь выкрутиться. Еврей, одним словом. А почему старшина? Кто тебе такое звание присвоил? Ты же молокосос! Что-то не пойму я ничего… Это у вас в Латышской дивизии порядок такой? Всяким недорослям сразу звания давать?

Михаэль тоже ничего не понимал. Старшина? Он что, слепой, этот старлей, не очень-то скрывающий свои взгляды? Не видит, что Михаэль хоть и младший, но политработник? Может, поэтому не стесняется? Ну конечно! Не заметил звезду…

Михаэль машинально посмотрел на рукав. Никакой звезды там не было. Вот оно что! Не пришил! Обрадовался выданному в госпитале полушубку и забыл пришить звёзды на рукава. Так и явился в дивизию. И Берзиньш ничего не сказал. Тоже не заметил?

– Моё звание – заместитель политрука, – объяснил как можно спокойнее Михаэль, демонстрируя звезду на рукаве гимнастёрки. – В обозе я не сидел. И от мин не прятался… Был ранен…

– И медаль заслужил. Слыхали, как же… У тебя закурить не найдётся?

– Я не курю.

Старший лейтенант забарабанил в кабину:

– Эй, водитель! Куревом поделись!

Закурив и выдержав паузу, он заговорил снова:

– Был у меня в полку еврейчик один – младший лейтенант. Очень на тебя похож: ни табачком у него разжиться, ни поругаться: ты его материшь, а он смотрит да молчит. Образованный был, по-немецки шпарил, только солдат никакой: ни вида, ни выправки. Короче, забрал я его в штаб, чтобы он бумажным своим делом занимался и глаза никому не мозолил. И однажды, под Москвой это случилось, погибла у меня полковая разведка. За «языком» пошли, и никто не вернулся. А мне «язык» позарез как нужен был. Что делать? И тут парень этот появляется: «Меня, – говорит, – отправьте, товарищ майор. Я по-немецки понимаю». Ну а я ему что думаю, то и выкладываю: сиди, мол, какой из тебя, еврея, к едрёной бабушке, разведчик? Твоё дело – бумаги, карты, а не к немцу в тыл ходить. Лейтенант Агафонов убит, лучший разведчик в дивизии, а твоя фамилия как? Шварцман? Ну то-то… В общем, не верил я в него, только он всё равно своего добился. Возглавил группу, сам погиб, а «языка» добыл. Из тех ребят в живых остались двое. Они-то и приволокли…

Машина остановилась. Из кабины выскочила докторша и, проваливаясь в снег, скрылась за сугробом. Бывший майор проводил её взглядом.

– Хороша! А у меня, представь себе, ни разу евреечки не было. Ну, русские там, украинки были, конечно. Татарка одна… После финской подо Львовом служил – с полькой там познакомился, а вот чтоб с еврейкой… Всё думаю, какие они из себя? Огонь, наверное, кровь-то восточная. А? Что скажешь?

Сказать Михаэлю было нечего. У него не то что еврейки – вообще не было женщины. И с Клавой ничего не вышло. Но признаваться в этом посмеивающемуся над евреями попутчику не хотелось. И даже будь у него опыт, что он должен ответить? Разве не унизительно – поддерживать такой разговор? Но как заставить непрошеного собеседника заткнуться? Старший лейтенант выжидательно смотрел на Михаэля и, не дождавшись ответа, произнёс:

– Понятно. Всё твоё при тебе. И невинность тоже. Ну ладно, слушай дальше. Получаю я, значит, «языка», а переводить некому: погиб переводчик. Смотрим с комиссаром его документы, а там письмо – сестра ему эвакуированная пишет: мол, дорогой брат, погибли наши родители и прочие родственники. И на целую страницу давай перечислять: и дядья, и тётки, и племянники – кого только нет. Ты, пишет, непременно за них отомсти. Тут комиссар и говорит: «Надо Шварцмана этого посмертно к ордену представить. Геройский парень, оказывается! Не ожидал я от него». Вот и я не ожидал…

Старший лейтенант докурил сигарету и основательно притоптал окурок.

– Выходит, и такие евреи бывают, только редко. Землячки твои больше по хозяйственной части. Тыловое обеспечение и прочее. Это ваше родное. Ну и пером строчить, призывать, агитировать – это вы хорошо умеете. А в окопах вас Иван прикрывает.

– Товарищ старший лейтенант! – Придя к выводу, что возражать бесполезно, Михаэль решил помочь бывшему комполка сменить тему. – Вы же майором были. Что случилось?..

– А то, – неожиданно хрипло сказал старлей. – Из-за Шварцмана Григория, младшего лейтенанта, всё и случилось. Сам-то он не виноват, Шварцман. Он к тому времени в земле лежал. А представление на него в штаб дивизии ушло. К ордену мы его посмертно представили, к боевому Красному Знамени. Только в штабе «Знамя» вычеркнули и медаль «За боевые заслуги» вписали. Такую же, как у тебя. Тут мотор мой заело. «Как же так, – думаю. – Ладно, еврей, но ведь подвиг совершил, мы его к ордену, а штабная крыса вычёркивает?!» Короче, едем с комиссаром в штаб, а комиссар мой тоже кипит. Ну и к полковнику, командиру дивизии, без приглашения. Тот: «В чём дело? Наступление скоро, почему оставили часть?! Под трибунал пойдёте оба!» А я, вожжа мне под хвост, стою и говорю: «Товарищ полковник! Командование полка младшего лейтенанта Шварцмана к ордену представило. Почему вы наше мнение игнорируете? Или мы такие мелкие, что можно с нами не считаться?» Полковник аж пятнами красными покрылся, думал – взорвётся, а он меня к себе подзывает и негромко так говорит: «Ты что, майор, охренел? Из-за Абрамчика какого-то бесишься. Ему и медали много. Поворачивай обратно, и будем считать, что тебя здесь не было». Тут бы мне козырнуть да на каблуках развернуться, но разве меня остановишь? «Нет, – говорю, – товарищ полковник, я так просто не уйду. Хоть этот Шварцман и еврей, но смертью храбрых погиб, сделал то, что другие не сумели, и я для него справедливости требую!» Полковник кричит: «Выполнять приказание! Завтра утром наступать на посёлок Брагино, к обеду доложить о взятии! И чтобы я вас больше здесь не видел!» Но упёрся и я, да так, что комиссар мой испугался. На ногу мне наступает, а я не чувствую, мне море по колено. В себя на «губе» пришёл, без ремня и оружия. И пошёл бы под трибунал, если б сам командарм не вмешался, генерал Власов. Снял с полка, понизил до старлея и отправил во фронтовой резерв – с глаз подальше. Оттуда я к вам в Латышскую дивизию попал, комбатом, да с командиром полка не поладил. Обматерил – хорошо, что не при бойцах. Вот и отослали в штаб армии: спасибо – под суд не отдали. Ну а ты зачем туда едешь?

– Меня переводчиком направили. Я немецкий знаю.

– Вот оно что. Тогда понятно.

Зато Михаэлю было непонятно, почему с этим типом, не упускающим случая пройтись насчёт евреев, так церемонятся. Командарм вмешался, а теперь вместо того, чтобы судить, полупьяного в штаб армии переправляют с удобствами. Другого на его месте давно бы расстреляли. Попутчик, как видно, выговорившись, умолк. Наступила ночь, и Михаэль собирался задремать, когда машина остановилась. Из кабины высунулся водитель.

– Товарищ командир! – обратился он к бывшему майору, – развилка скоро. Если направо возьмём, километров десять срежем. Через лес, но проехать можно. Я эту дорогу знаю, по ней мало кто ездит. А то больше стоим, чем двигаемся. Всё встречных пропускаем…

– А фрицы?

– Товарищ старший лейтенант, ну какие фрицы? Мы же в тылу. А фрицы в окружении.

– Ладно, давай.

Дорога действительно была пустой. Грузовик катился легко, и Михаэль заснул. Ему снился дом, семейное застолье. Отец и мама сидят напротив, а Лийка рядом проказничает, так и напрашивается за косичку дёрнуть. Только мешает какой-то треск – он всё сильнее и сильнее…

Михаэль открыл глаза. Вокруг трещали автоматы. Машина стояла посреди дороги, а старший лейтенант кричал:

– Прыгай, дурень! Ползи в кювет! Живо!

И спрыгнул сам, укрывшись за кабиной грузовика.

Из своего укрытия Михаэль видел, как его неприятный попутчик, открыв правую дверь, вытащил докторшу и поволок её безжизненное тело в придорожную чащу, успев крикнуть Михаэлю, как Юрис в день форсирования Нары:

– Чего разлёгся?! За мной!

Михаэль выбрался из кювета. Что-то заставило его оглянуться. Немцы, перебегая дорогу, палили в сторону леса. Пули вспарывали снег. Оружия у Михаэля не было, и он побежал, ежесекундно ощущая смерть за спиной, в таинственные чёрные дебри, ставшие этой ночью единственным местом, где можно было укрыться. До цели оставалось несколько шагов, когда, почувствовав опасность, Михаэль обернулся снова. Большая белая фигура целилась в него, не торопясь нажимать на спуск и, как видно, наслаждаясь моментом. Парализованный ужасом, Михаэль застыл на месте. Автоматная очередь из леса прозвучала за несколько секунд до того, как предназначенные ему пули должны были вылететь из немецкого дула. Ещё мгновение, и Михаэль исчез за спасительными деревьями.

Загрузка...