Это были дни выборов, а потому в городе бушевало насилие.
Жестокость, смерть и безумие вырывались на волю с приближением дней избрания тех, кому предстояло исполнять самые ответственные в Республике должности: консулов, плебейских трибунов и преторов.
Аврелия держала на руках маленького Гая Юлия Цезаря, которому было всего несколько месяцев. Весь вечер мальчик мирно спал, но из-за криков, доносившихся из атриума, проснулся и заплакал. Это привело Аврелию в ярость. Малыш засыпал с большим трудом. Он отличался беспокойным нравом, и молодая матрона была уверена, что, пока он спит, в доме должны царить спокойствие и тишина. И когда ей наконец удавалось уложить малыша, она злилась, если его будили чужие голоса. Аврелия знала о выборах и о политической напряженности в Риме, но главным для нее в то время был сон ее крошечного сына.
– Возьми его, – приказала Аврелия, осторожно передавая малыша кормилице. – Постарайся его успокоить, а я заставлю этих дикарей замолчать или, по крайней мере, говорить потише.
Аврелия решительно зашагала по коридорам дома, где жила с тех пор, как несколько лет назад вышла замуж за Гая Юлия Цезаря-старшего. Разгневанная, она уже собиралась ворваться в атриум, взывая к богам, и наброситься на мужа и его друзей, требуя вести себя тише, как вдруг отчетливо различила голос зятя Гая Мария.
Она мигом остановилась.
Марий шесть раз становился консулом, причем пять из них – без перерыва, хотя законы этого не поощряли, и Аврелию поразило, что впервые за время их знакомства в голосе Мария слышался… страх. Если даже шестикратный консул, который выходил победителем в десятках сражений с варварами, нападавшими на Рим, чего-то испугался, значит случилось нечто серьезное.
Замерев в конце коридора у входа в атриум, она напрягала слух.
– Сатурнин и Главция сошли с ума, – говорил старый консул.
Аврелия стиснула зубы. Сатурнин и Главция были тогдашними плебейскими трибунами. Она молча покачала головой. Значит, трибуны взбунтовались… Это всегда заканчивалось смертельными стычками с Сенатом, восстаниями, беспорядками и кровью на улицах Рима.
Она сделала глубокий вдох и вошла в атриум.
Аврелия не поздоровалась, хотя это было ее обязанностью. Именно так, не взывая к богам и не повышая голоса, она всегда показывала свой гнев. На самом деле ей было нужно одно: чтобы собравшиеся говорили тише.
– Почему ты утверждаешь, что Сатурнин и Главция сошли с ума? – прямо спросила она Мария, становясь рядом с мужем и коснувшись его руки в знак приветствия. – Своими криками вы разбудили ребенка. Надеюсь, сон моего сына был прерван из-за серьезной причины, а не из-за очередного вашего спора о государственных делах.
– Это не просто спор, Аврелия.
Марий посмотрел на женщину с неодобрением, заметив, что она не поздоровалась с собравшимися.
– Гай Марий знает, что у нас всегда рады ему, – внезапно сказала она в ответ на пристальный взгляд мужа, – и я уверена, что ему, как истинному военному, нравится, что я сразу перешла к делу. Не так ли, достойнейший муж и консул Рима? – спросила она с легкой улыбкой, адресованной свойственнику.
Марий действительно считал, что лучше говорить сразу и начистоту. Ему, победившему Югурту в Африке, кимвров и тевтонов – на севере, нравилась женщина, на которой женился его родственник. Аврелия была привлекательна, умна, и он был уверен, что из нее получился бы отличный полководец, не будь она женщиной.
– Незачем беспокоиться из-за поведения жены, Гай. Мы все хорошо знаем друг друга, – приветливо сказал консул и пристально посмотрел на Аврелию. – Но этот спор не похож на другие: Сатурнин и Главция заплатили наемникам за убийство Мемия, второго кандидата в консулы от оптиматов.
– Использовали насилие против насилия, – возразила Аврелия, устраиваясь в триклинии и знаком предлагая Марию и мужу последовать ее примеру.
Увидев, что оба подчинились, она повернулась к атриенсию, давая понять, что желает поднести гостю еду и вино. Аврелия желала продолжить занимательный разговор и, кроме того, была убеждена, что отдых, еда и напитки поднимут мужчинам настроение; голоса их станут тише, и малыш Цезарь наконец сможет уснуть.
– Насилие против насилия, но в таких делах Сенат всегда сильнее, – пробормотал Гай Марий.
– Пусть Сатурнин и Главция беспокоятся о том, что на их совести лежит убийство Мемия, не так ли? – сказала Аврелия и протянула Марию кубок, спешно поданный рабом. Она была милостива к расторопным слугам, но могла выплеснуть свою ярость, приказав атриенсию жестоко отхлестать раба, который не выполнял свои обязанности с должным усердием.
Марий сделал глоток вина и глубоко вздохнул. Нужно было о многом рассказать, а времени было мало: судьбоносное решение следовало принять незамедлительно. Ему нравилось общаться с Гаем Юлием Цезарем-старшим. Тот был сдержанным, скромным человеком, что было редкостью в Риме, готовым выслушать и дать дельный совет. Присутствие Аврелии, жены Гая, давало ощущение домашнего уюта. В эти времена предательства в государственных делах стали обыденностью, и пребывание в доме, где можно было спокойно поговорить, получить внимание и поддержку, было подобно живительному бальзаму. Марий очень ценил это. Он поставил кубок на стол, увидел вопрос на лице Аврелии и вкратце рассказал о происходящем в Риме, чтобы она могла поддержать беседу:
– Вернувшись с севера после победы над кимврами и тевтонами, я столкнулся с полным нежеланием признавать мои заслуги, а также с препонами в Сенате. Мои победы на севере и предшествовавший им триумф в Африке испугали сенаторов, и оптиматы, которые распоряжаются в Сенате, попытались лишить меня сторонников. Тогда я, как вы уже знаете, вступил в союз с популярами Сатурнином и Главцией, тоже преследуемыми Сенатом. Мы заключили договор, согласно которому условились занять главнейшие должности в Республике. Главция был избран претором, Сатурнин – плебейским трибуном, а я – консулом, уже в шестой раз. Сатурнин и Главция поддержали меня, приняв аграрный закон, позволявший моим ветеранам, сражавшимся в Африке и на севере, получать земельные участки к северу от реки Падус[5] и в Африке. Это вызвало недовольство не только в Сенате, но и в союзных италийских городах: союзники считают, что земли к северу от Падуса принадлежат им, поскольку они занимали их до появления кимвров и тевтонов. Сатурнин, Главция и я совместными усилиями успокоили италийцев, разрешив им заселять новые колонии в Сицилии и Македонии, но тогда встревожились римские граждане, которые полагали, что стать обитателем этих колоний нельзя, не имея гражданства. Чтобы успокоить плебс, мы втроем, Главция, Сатурнин и я, решили продавать пшеницу по сниженной цене всем римским гражданам, а это, так же как распределение земель и вопрос о поселении в колониях, крайне беспокоит сенаторов. Мои ветераны, с таким мужеством и упорством защищавшие Рим от варваров, отныне довольны, плебс спокоен, союзники-италийцы ублажены. Мы достигли сложного равновесия, в выигрыше оказались все.
– Все, кроме сенаторов-оптиматов, – рассудительно заметила Аврелия.
Марий улыбнулся: как быстро невестка научилась разбираться в тонкостях римской политики!
– Все, кроме оптиматов, – подтвердил консул. – Оптиматы видят в этом перераспределение богатства и влияния, идет ли речь о земле, хлебе или правах. Но поскольку за нами стоят простолюдины и италийцы, они не решаются снова напасть, как в прошлом, когда Сенат призывал умертвить Гракхов вскоре после побед Сципиона Африканского. Однако Сатурнин и Главция по ошибке приняли сдержанность сенаторов за слабость и теперь, когда грядут консульские выборы, приказали устранить Мемия…
– Кандидата от оптиматов, – напомнила Аврелия.
– Кандидата от оптиматов, – кивнул Гай Марий. – Столкнувшись с силой, Сенат решил действовать, и теперь весь город полон наемных убийц, но сверх того, они издали senatus consultum ultimum.
Наступила тишина. Гай Юлий Цезарь-старший погрузился в раздумья, так и не сделав ни глотка. Гай Марий воспользовался паузой и взял кусочек сыра. Он не знал, сможет что-нибудь съесть в ближайшие несколько часов или нет, а опыт подсказывал, что вступать в бой лучше на сытое брюхо.
– Разве когда Сенат велел казнить Гая Гракха, одного из первых плебейских трибунов, выступивших против сенаторов, не был принят senatus consultum ultimum? – спросила Аврелия.
– Был, – ответил Гай Юлий Цезарь-старший.
Марий жевал сыр, и Цезарь-старший, знавший больше, чем его жена, отлично понимал, почему он так делает.
– Значит, – продолжала Аврелия, – новый указ принят… чтобы покончить с Главцией и Сатурнином?
– Именно так, – повторил Цезарь-старший.
Марий не прерывал трапезу.
– Но, издав senatus consultum ultimum, Сенат обычно поручает кому-нибудь его исполнение, разве не так? – задала она следующий вопрос.
– Верно, – подтвердил ее муж.
– Кого же Сенат назначил исполнителем? – спросила Аврелия.
На этот раз Цезарь-старший не ответил и лишь покосился на свойственника.
Перестав жевать, Гай Марий быстро проглотил сыр и хлеб.
– Меня, как римского консула, – подтвердил он.
– Они стремятся вас разъединить, – чуть слышно, но отчетливо произнесла Аврелия в теперь уже притихшем атриуме. – А ведь они были твоими союзниками.
– Были, – согласился Марий, – но когда решили убить Мемия, то не посоветовались со мной.
– Понятно, – кивнула она. Разумеется, столь важное решение следовало обсудить со всеми. – Они не спросили твоего мнения относительно Мемия, потому что ты, скорее всего, был бы против.
– Совершенно верно, – ответил Марий. – Помимо нравственной ответственности за подстрекательство к убийству это еще и роковая ошибка: Сатурнин и Главция полагают, что мы побороли сенаторов, а те просто тянут время, прикидывая, как и когда нанести ответный удар, чтобы снова заполучить власть, сделать трибунами своих людей и тем самым не допустить распределения земель, богатства или прав. Это позволит полностью лишить меня сторонников, а потом нанести мне окончательный удар. Удар в образном смысле или же действительный. Сенатские наемники рыщут по всему Риму. Я все еще могу передвигаться по городу – со мной мои ветераны, и к тому же сенаторы велели не трогать меня до тех пор, пока не выяснится, на чьей я стороне: останусь ли я с Сатурнином и Главцией и буду их защищать или перейду на сторону оптиматов и стану претворять в жизнь senatus consultum ultimum. Поэтому я здесь, ведь мое решение повлияет на всю семью, а с тех пор как я женился на Юлии, вы тоже входите в нее. Если я не послушаюсь сенаторов, наемные убийцы придут за мной и, возможно, за моими родственниками и друзьями… А у меня не хватит людей, чтобы защитить вас всех.
Наступила новая, очень напряженная тишина.
– Это Сулла. – Марий возобновил разговор, но смотрел в пол, будто говорил сам с собой. – Он строит козни, и очень умело. Я не думал, что он отважится на такое, но теперь ясно вижу: он хочет стать вождем оптиматов и пытается выслужиться перед Метеллом и его единомышленниками, которые всегда ищут новых сенаторов, достаточно деятельных, чтобы противостоять мне.
– Но разве Сулла не сражался вместе с тобой, – вмешалась Аврелия, – в Африке, будучи квестором, а затем под твоим началом против северных варваров, если я не ошибаюсь?
Марий посмотрел на нее:
– Да, верно. Ты все отлично помнишь. Он был хорошим воином, очень хитрым, но затем попытался присвоить все заслуги себе. Это возмутило многих преданных мне людей, да и меня самого. Вот почему я отказал ему в поддержке, когда он решил избираться в преторы, и вместо него стал помогать Главции, в то время как сам стал консулом, а Сатурнин – трибуном плебеев. С тех пор Сулла любыми способами мутит воду в Сенате, чтобы навредить мне. Но я не думал, что он сумеет добиться senatus consultum ultimum. Он очень расчетлив.
– Действия Сатурнина и Главции пробудили дремавшую в нем жестокость, – заметила Аврелия. – Этим гибельным указом он отвечает на убийство оптимата Мемия.
– Безусловно. – Марий снова опустил взгляд и добавил, будто бы про себя: – Но есть еще кое-что… – Он помолчал, приводя в порядок мысли; то же самое сделали и хозяева. – Во имя Юпитера! – вскрикнул наконец консул. – Юноша по имени Долабелла. Теперь я вижу это ясно.
– Долабелла? – переспросили одновременно Аврелия и ее муж. Это имя ничего им не говорило.
– Неудивительно, что вы его не знаете, – пояснил Марий. – Гней Корнелий Долабелла не совершил ничего, достойного внимания. Его отец – да, а он – пока нет. У него непримечательный cursus honorum: он ничем не выделялся, не занимал важных должностей, зато успешно действует в Сенате, и я частенько видел его рядом с Суллой: он нашептывал что-то ему на ухо или подбадривал перед выступлениями в курии. Долабелла подпитывает самолюбие Суллы, подталкивая его к шагу, который тот не решался сделать самостоятельно, чтобы стать вождем оптиматов. В последние несколько лет самыми влиятельными среди них были Метеллы, но они выдохлись, к тому же многие видят, что они не способны мне противостоять. Сулла издал senatus consultum ultimum, направленный против Сатурнина и Главции, чтобы поставить меня в сложное положение, в котором я пребываю доныне. Такова его месть. Я знал, что рано или поздно мне придется иметь с ним дело, но не думал, что это произойдет так скоро.
Марий снова умолк. Гай Юлий Цезарь-старший тоже ничего не говорил. Он не знал, какой совет дать ему.
– Итак… ты принял решение? – спросила Аврелия, но тут же исправилась и превратила вопрос в утверждение: – Ты принял решение, поэтому ты здесь. Ты пришел нас предупредить.
– Верно, – подтвердил Марий. – Я собираюсь задержать Сатурнина и Главцию: senatus consultum ultimum и тяжесть их преступления, убийства кандидата в консулы, не оставляют мне выбора. Но я не собираюсь предавать их смерти. Я задержу их, приставлю к ним своих ветеранов и договорюсь о суде. Пока не знаю, как все обернется. Наступают смутные времена, и вы должны позаботиться о себе. Пока это в моих силах, я буду делать все, чтобы мои ветераны несли стражу на вашей улице.
Он встал.
– Спасибо, Марий, – сказал Гай Юлий Цезарь-старший. – Спасибо за то, что подумал о нас.
– Будьте осторожны, – обратился консул к хозяевам, направляясь к двери. – Мне предстоит сражение с Суллой. В какой-то мере это мой долг, ведь именно под моим руководством он обрел популярность. Теперь мне предстоит обуздать его безудержные притязания, но Долабелла, который его подстрекает и поощряет… Он моложе, принадлежит к другому поколению. Кто сможет противостоять ему, когда ни Суллы, ни меня не будет в живых?
В это мгновение послышался плач.
– Твой племянник, – сказала Аврелия, – Гай Юлий Цезарь. Пойду к нему.
Марий лишь улыбнулся. В эту секунду все были заняты другим и не увидели в этом небольшом совпадении ничего особенного.
– Предатель! – взвыл Луций Апулей Сатурнин, окруженный африканскими ветеранами, которых консул привел для исполнения senatus consultum ultimum.
Марий мог обратиться к triumviri nocturni, ночным стражникам, которые поддерживали порядок ночью и были обязаны подчиняться ему как консулу, исполняющему сенатский указ, но в эти зыбкие, переменчивые времена он доверял только своим ветеранам. К тому же его люди лучше знали особенности коварной римской ночи, чем ночные стражи.
Солдаты Мария, закаленные в десятках сражений с нумидийцами, кимврами, тевтонами и другими жестокими и воинственными племенами, быстро сломили сопротивление наемников Сатурнина, расположившихся на улицах, что вели к храму Юпитера: там укрылся плебейский трибун. Наемники ловко забивали до смерти безоружных людей на темных улицах – например сенатора Мемия, – но мало чего стоили при столкновении с бывшими легионерами, привыкшими к жестоким сражениям.
– Я не предатель, Луций, я всего лишь уцелевший, и, клянусь Кастором и Поллуксом, я не безумец, как ты и Главция, – повторял Гай Марий, беря его за руку, чтобы вывести из храма Юпитера и арестовать.
– Я передал тебе земли, которые ты присмотрел для своих ветеранов, тех самых, которые вьются вокруг тебя, подобно хищным псам. И вот как ты отплатил мне за это?
– Я помог тебе стать трибуном, а Главции – претором, – возразил Марий, убыстряя шаг. – Мы извлекли, все трое, выгоду из нашего союза, но убийство сенатора, кандидата в консулы от оптиматов, недопустимо. Одно дело – отобрать у сенаторов земли, расширить права италийцев или оплачивать из казны хлеб для всех римских граждан, другое – вступать в смертельную схватку с сенаторами. Это неразумно и не входило в наши планы.
– Ты – один из них, – презрительно бросил ему Сатурнин.
Гай Марий привык к оскорблениям тех и других. Лавируя между Сциллой и Харибдой – популярами и оптиматами, – он выслушивал обвинения от обеих партий, утверждавших, что он, и только он – источник всех бед Рима. Он тысячу раз предпочел бы поле битвы, будь то пустыни Африки или северные леса, нежели беспощадные уличные бои, кровавые схватки в столице, когда люди в разгар противостояния теряли голову: он, больше солдат, нежели политик, никак не мог привыкнуть к этому.
Они покинули Капитолийский холм и начали спускаться к Форуму, оставив позади себя трупы наемников плебейского трибуна, убитых ветеранами Мария. Оказавшись на Форуме, оба – арестованный Сатурнин и Марий, его страж, – почувствовали на себе взгляды еще нескольких десятков наемных убийц, на сей раз сенаторских: те следили за ними из темных углов ночного Рима, едва освещенных горящими факелами и более опасных, чем враждебный германский лес.
– Ты не понимаешь, – чуть слышно обратился Марий к трибуну, не замедляя шага. – Либо я задержу тебя сам, либо они пришлют кого-нибудь другого, куда менее снисходительного к тебе. Со мной тебя ждет справедливый суд. Без меня ты бы уже погиб от рук мерзавцев, которые наблюдают за нами со всех сторон.
– Справедливый суд? В Риме? – отозвался Сатурнин с насмешкой и удивлением одновременно.
– Да, клянусь Геркулесом, – согласился Марий. – Такое действительно случается редко, но пока идет подготовка к суду, мы получаем драгоценное время для того, чтобы договориться.
Сатурнин покачал головой:
– Даже если ты правда хочешь мне помочь, договориться с Сенатом невозможно. Один лишь ты, невежда в политике, не понимаешь этого. Сенат смиряется с поражениями – закон о землях, колонии для италийцев, раздача хлеба – или нападает. Золотой середины нет. На этот раз он решил напасть. Я ошибался, думая, что сенаторы чувствуют себя слабее, чем на самом деле. Так или иначе, славнейший муж, оптиматы не ведут и никогда не будут вести переговоров. Либо они уничтожены, либо сами уничтожают своих противников, так повелось со времен Гракхов. Но будешь ли ты чувствовать себя в безопасности, если задержишь меня по их приказу? Сначала они прикончат меня, потом Главцию и, в конце концов, придут за тобой. Они хотят, чтобы в Сенате заседали одни оптиматы. Им не нужны сенаторы, которые ведут переговоры с народом или с италийцами. Им не нужны популяры в Сенате. Они желают забрать себе все: рабов, земли, власть.
Речь Сатурнина, более продолжительная и резкая, чем можно было ожидать от загнанного в угол человека, заставила Мария замолчать. Они шагали в течение еще нескольких напряженных минут, показавшихся обоим вечностью, рискуя оказаться в засаде и не добраться до Форума.
Марий верил в своих ветеранов, но люди оптиматов были гораздо более жестокими убийцами, чем наемники Сатурнина: в число их входили бывшие гладиаторы и верные Сенату ветераны, которым отлично платили Метелл, а в придачу, может, даже Сулла, Долабелла и прочие.
– Куда ты меня ведешь? – спросил Сатурнин. – Прямиком к Тарпейской скале? Или бросишь меня в Туллианум, чтобы я гнил заживо и умер с голоду в проклятой тюрьме? Может, я – твой новый Югурта?
Намек на побежденного Марием африканского царя, которого протащили по улицам Рима во время триумфа, а затем бросили в тюрьму рядом с Форумом, говорил о том, как мало Сатурнин доверяет консулу, дававшему ему возможность остаться в живых, несмотря на senatus consultum ultimum.
– Я веду тебя в курию Гостилия, – ответил он, – а не в Туллианум.
– Дом Сената… Ловко, – признался наконец Сатурнин с улыбкой, выражавшей бурные чувства и печаль; возможно, Марий действительно хотел ему помочь. – Но вряд ли это их остановит. Они способны спалить здание вместе со мной, лишь бы избавиться от плебейского трибуна, самого враждебного к ним со времен Гая Гракха.
– Не думаю, что они позволят наемникам поджечь здание Сената, – убежденно возразил Марий. – Это один из важнейших символов для них. Сожжение здания, где они заседают, будет в их глазах дурным предзнаменованием, а для остальных – дикой выходкой, после которой они покажутся немощными, трусливыми, готовыми на все, лишь бы защитить себя. Они были бы рады спалить тебя в любом другом месте, даже в храме: на богов им наплевать. Но храм Весты или Сенат они не тронут. Вломиться в храм Весты – святотатство, и потому курия – безопасное место для тебя.
Они остановились перед тяжелыми бронзовыми дверями. Несмотря на ночную тьму, факелы ветеранов Мария светили достаточно ярко, чтобы можно было разглядеть большую фреску, украшавшую одну из стен Комиция напротив курии. Взгляд Мария задержался на фреске со сценами побед легендарного Валерия Максима Мессалы над карфагенянами и Гиероном Вторым Сицилийским во время Первой Пунической войны. Наглядный пример безмерного могущества Рима, его власти над другим народам и землями – между тем внутри его самого пролегла трещина: так спелый фрукт, великолепный снаружи, таит в себе гниль.
Консул вздохнул и покачал головой.
– Откройте двери! – скомандовал Марий, и его подчиненные выполнили приказ. – Оставайся здесь, во имя Геркулеса! – сказал он на прощание Сатурнину. – Мои люди будут охранять тебя. Я добьюсь правосудия для тебя и Главция, вам сохранят жизнь и отменят senatus consultum ultimum.
– Переговоры невозможны, – в полном отчаянии возразил трибун. – Только борьба или смерть, и если ты…
– У нас есть Метелл, – перебил его Марий.
– Ни за что, будь он проклят! – вскричал Сатурнин; в голосе его звучала ненависть. – Никогда, клянусь Юпитером!
– Закройте двери! – взвыл Марий во весь голос, и ветераны задвинули тяжелые бронзовые засовы.
Сатурнина, взывавшего к богам и проклинавшего Мария, заключили в здании Сената: курия Гостилия стала тюрьмой в сердце Рима. Один, в камере, едва освещенной парой факелов – их оставили люди консула, чтобы он не сидел в кромешной тьме, – плебейский трибун с горькой усмешкой размышлял о том, что место, где ему вынесли смертный приговор, стало для него единственным безопасным убежищем во всем Риме.
По возвращении Гай Марий был мрачнее тучи.
В атриуме его встретили Юлий Цезарь-старший и Аврелия, а также Аврелий Котта, брат Аврелии, который явился, чтобы поддержать их: в такой ужасный день членам одной семьи надлежало быть вместе.
– Что случилось? – спросил Цезарь-старший, приглашая Гая Мария в триклиний. Тот покачал головой, отказываясь от предложения.
– Сейчас нет времени ни на выпивку, ни на отдых; эта ночь – особая. Я пришел рассказать о положении дел, а заодно предупредить, что надо запереть двери и окна. Сегодня ночью нельзя покидать дом. Может пролиться кровь. Я постараюсь, чтобы все не закончилось резней, но не уверен, что у меня получится.
– Ты не сможешь их остановить, – выпалил Котта тоном человека, который неоднократно предупреждал о пагубных последствиях чужих действий и в миг несчастья испытывает постыдное удовлетворение: «Я же тебе говорил». Гай Марий не обратил внимания на его слова и предложил продуманный порядок действий:
– Сатурнин заточен в курии Гостилия, его сторожат мои ветераны. Над ними начальствует Серторий, человек надежный и храбрый. Главцию я пока не нашел, но мои люди ищут его; безумец полагает, что в укрытии безопаснее, чем под моей охраной. Я потребую суда над обоими, ведь нет сомнений, что именно они распорядились об убийстве Мемия. Но это еще не все: я буду вести переговоры до тех пор, пока смертную казнь для них не заменят изгнанием. Суд поможет выиграть время.
Аврелия видела, что брат снова пытается встрять. Ей казалось, что он слишком дерзко разговаривает с шестикратным консулом, защищавшим границы Рима от Югурты, кимвров и тевтонов, добившимся бесперебойной выплаты жалованья солдатам и раздачи хлеба народу. Такой человек, во всяком случае, заслуживал почтения, даже если для достижения своих целей он связывался с сомнительными личностями вроде Сатурнина или Главции. Оптиматы были немногим лучше. Сенаторы, стоявшие за древние обычаи, часто вели себя бессовестно.
Аврелия решила вмешаться и опередить брата, который наверняка собирался что-то спросить; она надеялась, что вопрос, заданный ею в сдержанных выражениях, не покажется оскорбительным Гаю Марию, ее свойственнику, который к тому же пришел к ним этой ночью, чтобы рассказать о хитросплетениях государственных дел.
– Что же ты предложишь им, желая побудить их к переговорам? Я имею в виду оптиматов, – мягко спросила она, протягивая ему кубок с вином, которое налила сама. Хотя Марий и утверждал, что у него нет времени на выпивку, он взял кубок и сделал глоток:
– Благодарю.
Протянутый им кубок был пустым. Аврелия поставила его на поднос, который раб поспешно забрал со стола; затем он исчез среди теней, отбрасываемых факелами.
– Я собираюсь выдать оптиматам их вождя, Квинта Цецилия Метелла Нумидийского. Отправлюсь в путь прямо сейчас, чтобы побеседовать с сыном Метелла. Возвращение отца из ссылки – веский довод для него.
Цезарь-старший кивнул. Котта ничего не сказал.
Гай Марий попрощался. В следующее мгновение он уже шагал по темным улицам готового вот-вот взорваться Рима в сопровождении своих ветеранов.
– Он ничего не добьется, – объявил Котта, оставшийся в атриуме.
– Возможно, – согласилась его сестра, – но я была бы признательна, если бы в доме моего мужа, в доме рода Юлиев, ты вел бы себя в соответствии со своим положением, как гость, и не досаждал другим гостям. Я ценю тебя и люблю, брат мой. И знаю, что ты часто говоришь мудрые вещи, а Марий, лучший на поле брани, не блистает в государственных делах, однако прилагает все усилия для этого. И притом постоянно. А попытка что-то предпринять – сама по себе заслуга.
Аврелий Котта помолчал, затем покосился на зятя:
– Надеюсь, я ничем не опечалил тебя, Гай Юлий Цезарь. Сестра права, иногда я бываю слишком напористым.
– Ты ни в чем не виноват, но, клянусь Геркулесом, я согласен с Аврелией: мы должны с уважением относиться к Марию. Он всегда поддерживал нас.
– Именно этого я и опасаюсь, – сказал Котт. – Его дружба сейчас очень некстати. Подозреваю, Сенат вернет все, что утратил в последние годы правления Мария, Сатурнина, Главции и прочих популяров. Закоренелые оптиматы сейчас наносят ответный удар и готовы на все. Они долго ждали, предлогом же стало убийство Мемия. Теперь их ничто не остановит. Никто и ничто. Даже Марий, и не важно, сколько раз он был консулом.
Снова повисла тишина.
Неловкая.
Напряженная.
– Мне пора домой, – вымолвил наконец Котта, который больше не чувствовал себя желанным гостем: так или иначе, он сказал нечто важное и одновременно нелицеприятное, а именно – правду.
– Даже не думай! – гневно перебила его Аврелия. – Ты и так дома. Я умоляю об одном: будь обходительным с другими гостями. Хоть ты почти ни в чем не согласен с Марием, следует признать, что сегодня ночью в городе очень опасно.
Котта кивнул.
– Очень прошу, побудь у нас до рассвета, – добавила Аврелия и посмотрела на мужа.
Юлий Цезарь-старший согласился с женой:
– Сейчас это самое безопасное место.
– Я прикажу подать еду и питье. Поужинаем вместе, – добавила Аврелия. – Когда Рим восстает против себя самого, главное – хранить единство. Нельзя допускать раздоров в семье.
– Не-е-е-ет, будьте вы прокляты, не-е-е-ет!
Главция, римский претор, союзник Сатурнина и Мария в борьбе с сенаторами-оптиматами за раздачу земель, громко вопил, когда наемники Сената выволакивали его на улицу. Когда до него дошли вести о принятии senatus consultum ultimum против него и Сатурнина, он укрылся в доме друга. Поначалу он собирался покинуть город, но повсюду уже сновали сотни наемных убийц, нанятых крайними оптиматами – Метеллом, грозным молодым Суллой или его кровавыми приспешниками, такими как Долабелла. К тому времени, когда Главция узнал о решении Сената, побег был уже невозможен.
Вот почему он заперся в доме друга, считая, что находится в безопасности.
Он ошибался.
Друг впустил Главцию, а сам убежал вместе с родными. А потом предал его, сообщив рыскавшим по городу наемникам, где его найти: так он пытался отвести месть сенаторов от себя и своих близких. Дверь из толстых деревянных досок запиралась на крепкую сосновую перекладину, но даже она не выдержала удара бревна, которое использовали в качестве тарана. Дверь хрустнула и поддалась яростному напору убийц.
– Не-е-е-ет, проклятье… – завыл Главция, увидев, что он окружен.
Наемники нацелили на жертву устрашающие острия кинжалов и уставились на своего предводителя.
Луций Корнелий Сулла вошел в атриум.
Он быстро выследил жертву. Метеллы тщательно распределили ночную добычу: ему достался претор Главция, Долабелле – Сатурнин, плебейский трибун.
Сулла любил в точности выполнять поручения оптиматов. Чтобы стяжать все больше и почета, приходилось каждый раз поражать их воображение смертоносной хваткой. Не только в сражениях с варварами, где он уже показал себя, но и здесь, в Риме.
– Убейте его, – чуть слышно прошептал Сулла.
Самые смертоносные приказы, произнесенные негромко, звучат еще более чудовищно и безжалостно, словно выражают запредельную ярость и ненависть – обдуманные и взвешенные, требующие немедленного исполнения.
– Не-е-е-ет, пожалуйста! Не-е-е-ет… Ради всех богов!.. – вопил Главция, пока в него раз за разом вонзали нож.
Десятки раз.
Тщательно.
Неторопливо.
С расчетливостью хорошо оплаченного убийцы.
Той багрово-черной ночью Квинт Цецилий Метелл-младший[6] принял римского консула в своем доме.
– Ч-ч-чего ты х-х-хочешь? Зачем беспокоишь нас, враг рода Метеллов? – презрительно бросил он.
Метелл заикался не от волнения: эта особенность была присуща ему с детства, и он ничего не мог с ней поделать. Она не давала ему выступать на публике и сильно мешала в общественной жизни. Но он был сыном Метелла Нумидийского, великого вождя оптиматов, находившегося тогда в вынужденном изгнании, и поэтому сохранял вес в их кругу, несмотря на трудности с речью.
Они стояли посреди атриума, полного вооруженных людей: их повсеместное присутствие определяло дух этой ночи.
Вошел Гай Марий в сопровождении шестерых солдат. Его пропустили в дом: Метелл-младший показывал тем самым, что располагает достаточным числом людей и полудюжина ветеранов не представляет для него угрозы. Он все рассчитал. Марий явился не для сражения, а для переговоров. Переговоров, обреченных на неудачу, как неоднократно замечал Аврелий Котта. Был ли он прав? Этим сомнениям скоро предстояло разрешиться.
– Давай забудем старые разногласия, Метелл.
Гай Марий имел в виду давнее соперничество с отцом своего собеседника за начальствование в африканской войне. Победителем вышел Марий, к большому разочарованию Метеллов, которые воспринимали эту войну как личное дело, как неотъемлемое достояние своей семьи. Марий не только возглавил римские войска в Африке, но и одержал оглушительную победу, захватив африканского царя Югурту и проведя его в цепях по улицам Рима во время триумфа: зрелище, от которого Метеллы чуть не задохнулись. Эта победа, этот скованный цепями царь, этот триумф должны были принадлежать Квинту Цецилию Метеллу Нумидийскому.
– Если бы я п-п-помнил наши ссоры, консул, я бы т-т-тебя даже одного не впустил, – ответил Метелл-младший с неожиданным холодным спокойствием… быть может, нарочитым?
Марий огляделся по сторонам. В свете факелов были видны десятки вооруженных людей, еще больше солдат угадывались в тени, за пределами дрожащего света.
– Я знаю, что Сатурнин и Главция перестарались, но давай остановимся, прежде чем весь Рим захлебнется кровью…
– Иногда кровь о-о-очищает, – перебил его Метелл и добавил по-гречески, так что Марий не понял ни слова: – Ὅλως εἰ τό τῶν ἡμέτερων ἐχθρῶν αἷμα ἐστίν[7].
Кое-кто из говоривших по-гречески с готовностью захохотал.
Марий привык к тому, что Метеллы высмеивали его плохое знание греческого языка. Они считали его необразованным невеждой, пусть и удачливым в бою. Бывший консул знал, что толки о его удачливости, заменявшей военную сноровку, нелепы: он одержал столько побед над африканцами, кимврами и тевтонами, чтобы ни плебеи, ни сенаторы не смели приписывать его успехи покровительству богини Фортуны. И все-таки ему было неловко, что над ним потешаются из-за его скверного греческого. Необразованность вечно навлекала на него оскорбления и насмешки, и он не умел отмахиваться от них. Зато умел правильно расставлять легионы, идущие в бой. Он пропустил мимо ушей презрительное замечание и перешел к главному предмету с нынешним вождем оптиматов.
– Возвращение твоего отца из ссылки в обмен на договор, который сохранит жизнь трибуну Сатурнину и претору Главции, – предложил Марий.
Смех умолк.
Все молча смотрели на Метелла-младшего.
Квинт Цецилий Метелл-старший, по прозвищу Нумидиец, отправился в изгнание еще до того, как Сенат проголосовал за законы, предложенные Сатурнином. Однако трибун, претор Главция и другие вожди популяров воспользовались отсутствием Метелла, чтобы оставить его без имущества, исключить из Сената и даже лишить римского гражданства.
– Возвращение о-о-отца… – задумчиво повторил Метелл-младший. – Восстановление его в к-к-курии, возвращение с-с-собственности и гражданства со в-в-всеми п-п-правами?
– Со всеми правами, – кивнул Марий, ни секунды не колеблясь.
Снова наступила тишина. Люди, столпившиеся в атриуме, при свете факелов, и в отдалении, там, где сгущались сумерки, напряженно молчали. Тишина в пустынном месте кажется мирной, но в присутствии множества вооруженных, возбужденных людей становится густой, тревожной, тяжелой.
Метелл разразился хохотом, который оборвался через несколько секунд:
– Ты не в том п-п-положении, чтобы о чем-либо договариваться, к-к-консул. Есть утвержденный senatus c-c-consultum ultimum, и тебе придется подчиниться ему. К тому же…
Он не закончил фразу.
– К тому же?.. – спросил Марий, удивленный тем, что его собеседник так легкомысленно отнесся к переговорам. Он надеялся, что прощение отца с возвращением ему имущества, прав и гражданства заинтересует Метелла.
– К тому же ты о-о-опоздал. Главция и Сатурнин будут к-к-азнены, ты к-к-казнишь их с-с-сам, если желаешь сохранить свое п-п-положение, или это с-с-сделают н-н-наши люди. Затем мы, о-о-оптиматы, с-с-станем распоряжаться в Риме, и Сенат одобрит в-в-возвращение моему о-о-отцу гражданства, с-с-собственности и места в курии. Ты не нужен мне н-н-ни для чего. П-п-по правде сказать… – он вытянул шею, чтобы заглянуть через плечо Мария, – Главция, с-с-скорее всего, уже мертв. Не так ли, Луций?
Гай Марий повернулся и увидел вошедшего Луция Корнелия Суллу, чью тунику покрывали кровавые пятна. Некогда Сулла помог Марию заманить в ловушку самого царя Югурту, но теперь стремился выслужиться перед Метеллами и вообще оптиматами. Все это доказывало, что с этой ночи, если не раньше, Сулла сделал ставку на самую косную часть Сената.
– Ты прав, – подтвердил Сулла, бросив на Мария вызывающий взгляд. – Отныне Главция – это уже прошлое.
И он непроизвольно стряхнул кровь с тоги.
– Я догадывался, что ты замешан во всем этом, – презрительно отозвался Марий, – но не думал, что ты сам прикончишь его.
– О нет, ради Юпитера, – живо возразил Сулла. – Я не запятнаю свой кинжал кровью такого ничтожества, как Главция. Просто он дергался, пока мои люди наносили ему удары, и кровь брызгала во все стороны. Жаль, испачкал тогу, но зрелище того стоило.
Марий хотел было возразить, но снова вмешался Метелл:
– А Сатурнин? Клянусь Геркулесом, он х-х-худший из них двоих. Что известно о Сатурнине?
Сулла повернулся к Метеллу:
– Им займется Долабелла.
О Долабелле Марий знал только то, что он обладал невероятным честолюбием. Не годный ни для войны, ни для мира, ни для добра, ни для зла, он умел лишь обхаживать Суллу, чтобы тот отдалился от Мария. Вот почему бывший консул позволил себе посмеяться. Это было необходимо для него. Они издевались над ним, над его скверным греческим, над мнимой неспособностью вести переговоры; но если я уже не вызываю восхищения, думал он, пусть меня хотя бы уважают или боятся. Он позволил себе расхохотаться в ответ.
– Ха-ха-ха-ха-ха! Клянусь Юпитером, Лучшим и Величайшим, теперь смеюсь я, и смеюсь от души! – И пояснил, чтобы растянуть удовольствие: – Да, Сатурнин – тот самый вождь, которого вы ищете и хотите казнить. Но будет суд, и на нем поведают обо всем: о злоупотреблениях и, возможно, преступлениях самого Сатурнина, а также о злоупотреблениях и преступлениях Сената. Вот и посмотрим, что решит народ. Хватит ли у вас людей, чтобы держать в руках Рим, притом что против вас мои ветераны и весь плебс? Сатурнина я запер в курии, и вы не посмеете поджечь дом Сената. Мой лучший военачальник, Серторий, стоит во главе моих лучших ветеранов. Вы уверены, что не хотите вести переговоры?
Метелл посмотрел на Суллу. Его взгляд полыхал. Публичное разбирательство, как бы они ни хитрили, как бы ни изворачивались, вовсе не устраивало их. Марий догадывался, что на суде к Сенату возникнет слишком много вопросов, и плебс может взбунтоваться. Положение станет неуправляемым. Нет, следовало казнить Главцию и Сатурнина этой же ночью, причем так, чтобы Марий тем или иным образом поучаствовал в казни. Разрушение тройственного союза плебейского трибуна, претора и консула, обезглавившее партию популяров, не вызвало бы серьезных волнений, и постепенно оптиматы вернули бы себе всю полноту власти. Но Сатурнин, охраняемый людьми Мария, к тому же в здании Сената, окруженном его ветеранами…
Сулла выдержал пристальный взгляд Метелла и медленно повернулся к Марию. Гай Марий: пятьдесят восемь лет от роду, шесть консульств, один триумф. Он же, тридцатидевятилетний, без общепризнанных заслуг, потерпел поражение на последних преторских выборах из-за союза Мария с Сатурнином и Главцией и безмолвно наблюдал за тем, как идет время, а его cursus honorum не пополняется, так как Марий ненавидит его. Собирается ли он снова на что-нибудь решиться? Вряд ли. Не в этот раз. Старый консул совершил промах, недооценив врожденный дар Долабеллы: распространять вокруг себя ужас. До сих пор этот дар проявлялся в малозначащих обстоятельствах, тех, что не привлекали внимания консулов, трибунов или преторов, но даже они безошибочно свидетельствовали о порочной природе этого существа. Сулла знал, что настало переломное время, сулящее одному падение, а другому – взлет: в эту ночь Марий покатится вниз, а он станет подниматься вверх. Он отвернулся от Мария, снова посмотрел в глаза Метеллу и заговорил уверенно, без тени сомнения:
– Долабелла разберется с Сатурнином. У Долабеллы… – он тщательно выбирал подходящее слово, – у Долабеллы… есть на то свои основания.
Метелл уловил тонкий намек Суллы: всего несколько месяцев назад отец Долабеллы пал в ночной схватке со сторонниками Сатурнина. Да, несомненно, Долабелла-младший весьма заинтересован в казни человека, имевшего прямое отношение к убийству его отца.
– Но вы ведь не собираетесь сжигать здание Сената? – перебил его Метелл.
– Нет, – ответила Сулла. – Долабелла что-нибудь придумает.
Гай Марий молча смотрел в пол. Он тоже только что узнал о побуждениях личного свойства, двигавших Долабеллой. Конечно, убийство отца должно было вызвать ярость сына. Надо вернуться на Форум и помочь Серторию в защите курии Гостилия.
Метелл впился взглядом в консула. Не велеть ли умертвить его здесь и сейчас? Но сенаторы не одобрили бы этого, к тому же многие из них все еще уважали Мария. Его легендарная победа над тевтонами при Аквах Секстиевых, спасшая Рим от вторжения, быть может не менее ужасного, чем Ганнибалово, осталась в памяти многих patres conscripti. Лучше соблюдать закон и убирать врагов постепенно, одного за другим. Для Мария наступит последняя ночь. Они будут подрывать его авторитет день за днем. Ждать осталось недолго. Он рухнет с древа своего честолюбия, подобно спелому персику, как и многие другие. Главцию казнили. Вот-вот казнят Сатурнина, это возьмет на себя Долабелла. Марий… Придет и его черед.
– Думаю, к-к-консулу пора покинуть мой д-д-дом, – сказал Метелл и добавил лаконичную фразу: – Arx Tarpeia Capitolii proxima.
Гай Марий ничего не ответил, но ясно ощутил угрозу. «Тарпейская скала недалеко от Капитолия»: намек на то, что, даже находясь на вершине власти, символом которой служил храм Юпитера на Капитолийском холме, можно разбиться о Тарпейскую скалу, которая и в самом деле находилась вблизи Капитолия и Форума: на нее сбрасывали преступников. Марий не ответил, но принял предупреждение к сведению. Не попрощавшись, он развернулся и, окруженный своими ветеранами, покинул дом сенатора Метелла. Он думал только о том, чтобы как можно скорее попасть в Сенат. Марий по-прежнему был уверен в надежности Сертория, охранявшего Сатурнина, но яростный кошачий взгляд Суллы, объявившего, что подлец Долабелла довершит начатое, заставил его во второй раз за ночь вернуться на Форум. Сердце грызли сомнения. Он чувствовал: вот-вот произойдет что-то ужасное.
Гней Корнелий Долабелла в сопровождении более сотни убийц, нанятых оптиматами, уверенно шествовал к курии Гостилия, мрачный, молчаливый, сдержанный. Все смотрели на него. Все знали, что за бронзовыми дверями томится Сатурнин, что Сенат приказал задержать его и немедленно казнить согласно senatus consultum ultimum, но Долабеллу не волновали распоряжения властей: это было его личное дело. Убийцы любят месть.
– Марий оставил своих ветеранов у входа, – сказал один из наемников, пока они окружали людей консула, и покосился на своего вождя, который остановился в нескольких шагах от старшего начальника Сертория.
Долабелла знал его по рассказам Суллы. Серторий был храбр и предприимчив; Гай Марий не стал бы оставлять на Форуме кого попало.
Он ничего не сказал.
Пока, во всяком случае.
И внимательно все осмотрел.
Месть не предполагает спешки. Она требует решимости, ожидания и единственного точного удара, нанесенного в нужное мгновение. Ни секундой раньше, ни секундой позже.
Квинт Серторий видел, как людской поток – десятки наемных убийц, вооруженных Сенатом, – тек, подобно реке, по старой Священной дороге, пока не остановился перед курией Гостилия. Их вождь, молодой сенатор Гней Корнелий Долабелла, стоял прямо перед ним.
Всего в нескольких шагах.
Затем стал приближаться.
Вот он уже в пяти шагах, в четырех, в трех, в двух.
– Достаточно. – Серторий поднес правую руку к рукояти меча и сделал вид, будто достает его из ножен.
Долабелла замер. Улыбнулся.
Несколько секунд никто ничего не говорил.
Главарь сенатских наемников выдержал суровый взгляд легионера, ветерана Мария.
– Уходи со своими людьми, – произнес наконец Долабелла. – Давайте не проливать кровь.
– Мне приказали оставаться здесь до возвращения консула Мария, – повторил Серторий. – А я всегда выполняю приказы.
– Понимаю, – сказал Долабелла после напряженного молчания, снова улыбнулся и прибавил еще два слова: – Ну хорошо.
Он развернулся, зашагал назад и влился в ряды наемников.
Серторий участвовал в нескольких походах под началом Гая Мария. Угрозы, словесные или молчаливые, не пугали его. Он быстро прикинул: наемников около сотни. Рядом с ним, перед курией, стояли тридцать хорошо подготовленных бывших легионеров и ветеранов. Достаточно, чтобы дать отпор и выиграть бой в зависимости от того, насколько силен порыв этих убийц, – вернее, от того, сколько им заплатили.
Серторий достал из-за пазухи старый походный свисток. Он стал военным трибуном и даже легатом, начальником целого легиона, но сейчас ему хотелось вспомнить те времена, когда он был всего лишь центурионом. Происходящее бодрило. Напоминало о юности.
Он поднял свисток. Настал его черед улыбнуться.
Прижав свисток к губам, он дунул изо всех сил…
– Не могу поверить, что ты действительно считаешь, будто старания Гая Мария ни к чему не приведут, а исправлять царящую в Риме несправедливость не стоит, – сказала Аврелия, сидевшая с маленьким Цезарем на руках. Котта вздохнул:
– Нет, сестра, конечно, я так не считаю. Но я думаю, что несправедливость искоренить невозможно. Конечно, следует изменить законы, раздать гражданам Рима больше земли, удовлетворить требования союзников, дружественных нам городов и так далее… Но сейчас не время. Оптиматы по-прежнему сильны, слишком сильны. Более того, они… непобедимы. Никто из тех, кто вступал с ними в схватку, не выстоял. И даже Марий, шестикратный консул, не сможет сделать ничего.
Цезарь-старший, присутствовавший при разговоре, не вмешивался. Он полагал, что зять, как это ни печально, прав в своем мрачном отношении к событиям этой ночи. Котта покачал головой:
– Не думаю, что уже родился человек, способный противостоять сенаторам… и победить.
Аврелия не ответила и лишь нежно прижала к себе сына.
Гай Марий покинул дом Метеллов. Все оказалось гораздо сложнее, чем он предполагал. Как и предупреждал Котта, Метеллы не соглашались ни на какие уступки даже ради возвращения Нумидийца, своего старого вождя: было совершенно ясно, что они чувствуют себя намного увереннее, нежели популяры. Оптиматы наносили удар за ударом и собирались идти до конца. Главция был мертв. Сатурнин находился под надежной охраной в курии, однако Мария не отпускало чувство, что надо спешить. Он оставил Сертория, своего лучшего помощника, начальствовать над защитниками курии, но могло случиться так, что он не сдержит напор множества наемников.
Марий ускорил шаг.
Кормилица отнесла ребенка в кроватку, рабы подали ужин. Тушеное мясо с восточными пряностями, купленное на Форуме, козьи сыры разной степени зрелости, много вина, а на десерт – изюм и орехи. Вкусная и сытная пища, без излишней роскоши, которой они не могли себе позволить.
– А если ты, брат, считаешь, что сенаторы-оптиматы слишком сильны, – начала Аврелия, возвращаясь к разговору, с которого начался ужин, – то когда, по-твоему, они утратят свою силу? Когда-нибудь?
Юлий Цезарь-старший насупился: настойчивое желание жены говорить о государственных делах утомляло его. Но к удивлению Юлия, зять ответил на вопрос серьезно и с неподдельным интересом:
– Возможно, со временем, через несколько лет. Через несколько лет мы сможем что-то изменить.
На этот раз в голосе Котты звучала не твердая уверенность – всего лишь надежда, но, услышав его слова, Цезарь-старший перестал жевать, а Аврелия поставила на стол кубок, едва пригубив вино.
Свист Сертория все еще оглашал Форум.
На призыв откликнулись сорок ветеранов – по двадцать с каждой стороны курии: они присоединились к тридцати семи, стоявшим перед дверями вместе с Серторием. Теперь Сертория окружали семьдесят ветеранов, вооруженных и готовых к бою с сотней наемников, посланных оптиматами.
С лица Гнея Корнелия Долабеллы мигом сползла улыбка. Исход дела больше не казался ему однозначным. Он знал, что Сертория сопровождают легионеры, участвовавшие в походах Гая Мария против нумидийцев в Африке и тевтонов на севере. Закаленные в боях воины не сдадутся и не отступят, даже если наемников станет еще больше. Сам Долабелла также участвовал в военном походе и был настоящим бойцом, но большинство тех, кто следовал за ним в ту ночь, были отпетыми негодяями, привыкшими захватывать, убивать и грабить, нападая внезапно, под покровом темноты, на врага, уступавшего числом. Рукопашной схватки с ветеранами они не выдержали бы. Долабелла отступил на несколько шагов.
Серторий почувствовал себя увереннее. Марий поручил ему защищать курию и, таким образом, сохранять жизнь Сатурнину, пока его начальники ведут переговоры о разрешении спора между Сенатом и трибунами, чтобы предотвратить новое кровопролитие. Он сказал себе, что хорошо выполняет свои обязанности.
Тем временем Долабелла изучал оборону неприятеля, храня глубокое молчание: лобовой приступ казался ему пустой тратой времени… Или нет?
– Что будем делать? – спросил один из наемников.
– Он снял защиту с флангов. – Долабелла обращался исключительно к себе самому. – Старший начальник сосредоточил своих людей перед дверями, попасть в курию Гостилия можно только через них. Курия неприступна. Свет проникает внутрь через двери, когда их открывают, и окошки, расположенные слишком высоко.
– Давайте попробуем пробраться через окна, – предложил наемник.
– Не выйдет, – возразил Долабелла. – В ответ на последние беспорядки сенаторы велели снабдить их толстыми железными решетками, и теперь здание защищено еще надежнее.
– Крыша из дерева. Можно пустить горящие стрелы и поджечь ее, – предложил другой наемник, желавший любой ценой избежать прямой схватки.
Долабелла пригнул подбородок к груди, обдумывая сказанное им.
– Лучше не надо, – заключил он. – Здание слишком много значит для всех римлян, и потом, деревянные стропила покрыты глиняной черепицей, которая защищает курию от дождя. Стрелы погаснут, не нанеся серьезного урона…
Он умолк.
– Так что же делать? – настойчиво вопрошали наемники. Рукопашная схватка с легионерами по-прежнему не вдохновляла их. Нужно было придумать что-нибудь другое.
– Черепица, – процедил Долабелла сквозь зубы.
Для него все прояснилось, он снова улыбнулся и знаком велел своим доверенным людям внимательно слушать. Затем начал тихо давать указания. Как только он умолк, один из его приближенных отделился от толпы наемников, покинул Форум и зашагал по Священной дороге. Остальные встали на изготовку напротив легионеров Мария, охранявших курию Гостилия.
Серторий понимал: столкновение неизбежно. Неминуемо.
Он пожал плечами.
За свою жизнь он видел много, слишком много сражений.
– Поднимите щиты, во имя Геркулеса! Достаньте мечи! – вскричал Серторий, обращаясь к ветеранам. Увидев, что легионеры приготовились к бою, наемники невольно отступили на несколько шагов.
– Остановитесь! – приказал Долабелла.
Он понимал, что его люди не горят желанием сражаться с опытными воинами, но вражеский начальник не рискнет отводить ветеранов далеко от дверей Сената, а значит, следует оставаться на разумном расстоянии, чтобы сбить с толку Сертория и его семьдесят бойцов.
Луций Апулей Сатурнин расхаживал по залу, едва освещенному парой факелов. Длинные дрожащие тени ползли, как мифические лемуры, служа живым воспоминанием о приговоренных к смерти: сенаторы часто собирались здесь, чтобы обречь на казнь своих противников, которые, подобно Сатурнину, пытались изменить настоящее, уменьшив влияние patres conscripti и расширив права народа.
– Будьте вы прокляты… – бормотал он, блуждая среди теней.
Внезапно послышался военный свисток и голоса – начальствовавшего над войсками, которому Марий велел охранять Сенат, и наемников, посланных его убить.
– Я вас не боюсь, – тихо прошептал он, подходя к бронзовым створкам.
Затем уставился в пол.
Он пытался найти какое-нибудь решение. Марий – мечтатель: даже если оптиматы согласятся на переговоры, они ни за что не позволят ему и Главции выйти живыми из этой переделки. Ему придется бежать. Да, это очевидно. Даже если Марий добьется переговоров, надо воспользоваться любой заминкой – например, когда на рассвете за ним придут, чтобы предать суду, – и броситься наутек. У него много сторонников в городе. Возможно, они также явятся на суд. Если начнется потасовка, можно будет улизнуть. Во всяком случае, стоит попробовать. Остаться здесь и наблюдать – безумие: смертный приговор ему и Главции уже вынесен, и даже если оптиматы согласятся на публичный суд, выйдет лишь фарс, как случалось и раньше.
Внезапно послышался шум, которого не было раньше. Странные звуки доносились откуда-то сверху.
Сатурнин запрокинул голову и стал разглядывать темный потолок курии.
Шум усилился. Казалось, где-то раздаются шаги.
Будто кто-то ступает по крыше.
Серторий был безмятежен – внимательно наблюдал за перемещениями наемников, но не беспокоился, зная, что ничто не свершится без его ведома. Он боялся, что убийц станет больше, но пока все оставалось по-прежнему, наемники не осмеливались приблизиться…
– Трибун!
Серторий повернулся к легионеру, который напомнил о его прежней должности, и увидел, что все ветераны уставились на крышу. В ночной тьме сложно было рассмотреть, что делается наверху, но поскольку ветераны и наемники, стоявшие по всему Форуму, держали в руках факелы, Серторий наконец разглядел на крыше курии движущиеся тени.
– Во имя Геркулеса! – недоуменно воскликнул он.
Тридцатилетнему Долабелле не мешало бы сбросить с десяток фунтов или больше. Довольно неловкий, он все же кое-как взобрался на крышу по одной из приставных лестниц. Он осторожно полз по наклонной поверхности, желая наблюдать за всем сверху. Долабелла никому не доверял, и никто не обладал его железной решимостью. Как он и предполагал, Серторий, которому явно не хватало людей, оставил стены курии без присмотра, сосредоточив легионеров у ворот. Это было разумно, но давало наемникам возможность, которую Долабелла не хотел упускать: он приказал своим людям принести кувалды, переносные лестницы и пилы. Их лица вытянулись от удивления, но приказы никто не обсуждал, и вскоре все было готово. Появились приставные лестницы – во время ночных столкновений в Риме их всегда следовало держать под рукой, особенно теперь, когда потасовки и стычки вспыхивали по всей столице. Имелись у них и большие молоты, которые годились как для разрушения стен и дверей, так и для пробивания голов. Достать пилу было труднее, но наемники ворвались в таверны Форума и лавочки со всякой утварью – и раздобыли самые большие пилы, какие смогли найти.
Стоя на вершине курии, Долабелла отдавал распоряжения.
– Снимайте черепицу! – прокричал он.
Кое-кто из наемников начал швырять черепицу на землю, на улицы, прилегающие к зданию курии.
– Нет, глупцы! – истошно завопил Долабелла. – Снимайте и откладывайте в сторону! Затем отпилите несколько балок от стропил! Нам нужна большая дыра в крыше!
Никто толком не понимал, что к чему, но все знали, что внутри курии находится жертва, плебейский трибун, а дыра приближает их к цели. Очевидно было лишь это. Но не более того.
Сатурнин услышал грохот булавы, обрушившейся на потолок. Какой-то наемник взобрался по стене и вдребезги разносил черепицу. Внезапно несколько кусков штукатурки и кирпичей упали прямо на мозаику в середине курии: плитки разбились.
Все случилось очень быстро.
Пробоина в крыше за считаные секунды превратилась в широкую дыру. Сатурнин подумал, что наемники вот-вот спустятся по веревке, привязав ее к одной из крупных стропильных балок, однако это помешало бы им быстро убежать, если бы легионеры открыли дверь и проникли внутрь, чтобы прийти ему на помощь… Он не понимал, для чего задумано все это, но вдруг к его ногам неожиданно рухнул обломок черепицы. А потом еще один. Сатурнина они не задели.
В огромном помещении, уставленном пустыми скамьями, было негде укрыться. Сатурнин подумал, не подняться ли на те скамьи, что прилегают вплотную к стене, но они располагались ближе всего к потолку: он стал бы уязвимее.
Он метался по курии, не зная, что предпринять.
На пол упало еще несколько обломков черепицы.
– Клянусь Юпитером! Между балками не пролезешь! – крикнул один из наемников.
– Берите пилы, – невозмутимо ответил Долабелла.
Все мгновенно поняли его замысел и набросились на две массивные балки.
Наемники были опытными убийцами, но не плотниками и не строителями. Один, нацелив обломок черепицы на трибуна, по глупости забрался на балку, которую распиливали его товарищи.
– А-а-а-а-ахх! – завыл он, почувствовав, как балка под ним треснула, и вместе с тяжелой перекладиной полетел вниз. Балка пробила мозаичную плитку, и пол усеяли красные пятна – кровь погибшего наемника.
– Не будьте глупцами! – повторил Долабелла. – Не стойте на стропилах, которые мы ломаем!
Наемники отпрянули.
Вскоре внутрь рухнула вторая перекладина. Теперь перед ними была огромная дыра, сквозь которую целиться было гораздо легче.
– Бросайте, – приказал Долабелла.
У них было много черепицы. Обстрел возобновился.
Сатурнин не успел оправиться от изумления и ужаса при виде того, как наемник упал с высоты вместе с балкой, как оторвалась вторая перекладина, и новый кусок черепицы лопнул у его ног.
– А-а-а-а! – закричал он: очередной обломок вспорол ему кожу на правом плече. – Ублюдки! Подлецы!
Прежде чем он успел что-либо сделать, на него дождем хлынула черепица. Он отскочил от середины зала к дверям и забарабанил в них, громко крича:
– Открывайте, открывайте, или эти безумцы убьют меня прямо здесь!
Черепица врезалась в бронзу и разлетелась на тысячу осколков. Пустой зал наполнился зловещим грохотом.
Долабелла слышал, как трибун требует открыть курию и выпустить его. Он это предвидел.
– Пусть действуют, да побыстрее, – велел он одному из наемников. Тот быстро, но осторожно подобрался к краю крыши и выкрикнул с высоты приказ наемникам, которые по-прежнему поджидали на улице.
Один из них помчался к фасаду здания Сената.
Серторий наморщил лоб, услышав доносившиеся изнутри крики Сатурнина.
– Они собираются закидать его камнями! – воскликнул один из легионеров. – Сбрасывают черепицу с крыши!
Консул велел Серторию не открывать двери всю ночь, но было очевидно, что Гай Марий в первую очередь желал сохранить жизнь трибуна, и, если бы обстоятельства вынудили Сертория нарушить изначальный приказ, он бы не колебался. Он уже приготовился открыть двери, когда услышал крики бросившихся на них наемников:
– Вперед!
Серторий повернулся лицом к Форуму. Наемники пошли на приступ. У ветерана не было времени, чтобы отдать приказ открыть двери, но даже если бы он успел, все ветераны отражали в эту минуту натиск со стороны Форума, и ему пришлось бы отменить свое распоряжение. Он знал, что это отвлекающий прием, но выбора не было: либо его люди отразят нападение, либо погибнут.
Крак.
Сухой щелчок, менее звучный, чем звон черепицы, ударявшейся о бронзовые двери. Эха не было – удар оказался несильным, но точным. Прямо в голову.
В глазах у Сатурнина потемнело. Черепица раскроила ему затылок.
Не потеряв сознания, он принялся медленно падать, раскинув руки, царапая ногтями бронзовые двери Сената, ставшего его тюрьмой, его личной Тарпейской скалой, местом его казни. Тот самый Сенат, против которого он восстал, как некогда сделали братья Гракхи и прочие плебейские трибуны, безжалостно отнимал у него жизнь. Сатурнин, уже мертвый, был всего лишь очередным трибуном, уничтоженным Сенатом, убитым в его здании, во чреве бессмертного чудовища.
Крак, крак, крак.
Все новые куски черепицы разбивались об пол и ударялись в бронзовую дверь.
А затем – приглушенные удары. Куски черепицы врезались в его тело, уже распростертое на полу: в спину, снова в голову, в плечи, в ноги, в руки…
Непрекращающийся дождь смертоносных ударов.
Побивание камнями по всем правилам.
Неумолимое.
Безжалостное.
Смертельное.
– Готово, – сказал один из наемников. – Этого довольно. Уходим сейчас же, во имя Юпитера. И побыстрее.
Долабелла посмотрел на него с презрением, и все остались на своих местах. Он был сенатором, который повелевал ими и платил им, а значит, решения принимал он один. Всем казалось, что плебейский трибун мертвее мертвого, но никто не шелохнулся, ожидая ответа вождя.
– Здесь я решаю, довольно или нет, – сказал Долабелла, глядя на наемника, который взял на себя смелость считать задание выполненным.
Тот склонил голову в знак покорности.
– Что нам делать, славнейший муж? – спросил один из убийц.
– Бросьте в него остатки черепицы, которую мы отломали.
Люди поспешили выполнить приказ.
Десятки крупных кусков черепицы полетели в неподвижно лежащего трибуна, пока его тело не скрылось из виду, погребенное под грудой глиняных черепков.
– Хватит, – сказал Долабелла. – Теперь понятно, какое послание мы оставляем Риму.
– Колите, колите, колите! – повторял Серторий, снова и снова.
Легионеры, заразившись его бешеной яростью и желая защитить себя от нападавших, со звериной злобой вонзали мечи между щитами в поисках человеческой плоти, чтобы разорвать ее на части.
Многие наемники были ранены, некоторые пали под натиском ветеранов. Силы их вскоре иссякли, и они поспешно отступили, бросив раненых на произвол судьбы.
– Ни шагу назад! Во имя Геркулеса, не сметь отступать!
Серторий продолжал раздавать указания, руководя перемещениями легионеров. Он знал, что ярость велит им преследовать нападавших и продолжать бойню с удвоенной силой, но главным была защита курии, сохранение жизни того, кто…
Внезапно он сообразил, как долго длится побоище.
– Быстрее! Открывайте двери!
Его люди столпились у входа в здание. Около десятка человек опустили щиты, воткнули мечи в ножны и поспешили распахнуть бронзовые створки.
Серторий наблюдал за ними, безмолвно и напряженно. Наемники отступили, и на Форум вернулась тишина. Из курии не доносилось ни звука.
Тяжелые створки отворились, и взорам вошедших открылся зал курии, а также окровавленная рука Луция Апулея Сатурнина, поверх которого высилась целая гора глиняных черепков. Из-под случайно воздвигнутой могилы змеилась струйка крови.
В эту минуту по Священной дороге прибыл Гай Марий и встал рядом с Серторием. Он не нуждался в объяснениях и не требовал их. Для этого было уже поздно. Проклятый Метелл оказался прав: в эту ночь он всюду опоздал.
Марий заметил, что со стороны курии появился сенатор Гней Корнелий Долабелла, окруженный свитой: его суровое лицо освещали факелы в руках наемных убийц.
Взгляды Мария и Долабеллы встретились.
Это походило на поединок.
Марий почувствовал себя старым. Долабелла застал его врасплох. С таким противником должен схватиться кто-то другой. Но кто? И как будет выглядеть эта схватка?
– Почему ты так уверен, что в Риме все изменится? – спросила Аврелия, пристально глядя на брата. – Сегодня ночью Гай Марий попытается начать переговоры, чтобы спасти плебейского трибуна Сатурнина и претора Главцию, а ты говоришь, что переговоры обречены на провал. И при этом через несколько лет, как ты надеешься, что-то ослабит сенаторов-оптиматов.
– Это будет что-то внешнее, – уточнил Котта.
– Что-то или кто-то? – уточнила Аврелия, не удовлетворенная двусмысленным ответом.
– Союзники, – кратко ответил Котта и отпил вина. – Многие, начиная с Гракхов, давно пытаются изменить порядок вещей, по-другому распределить богатства и земли, столкнув плебеев с Сенатом. Но союзники с их притязаниями на римское гражданство могут все изменить, склонив чашу весов в пользу одних или других. Если нам удастся объединить народ и союзников, возникнет такая сила, что сенаторам придется уступить. Но сейчас не время. Мы должны дождаться, когда союзники дрогнут. Дождаться войны. Этой войны. Марий об этом догадывается, и вступившие в союз консул, трибун и претор добились некоторых уступок союзным городам. Но соглашения с этими городами должны быть более широкими. Главное – начать давать римское гражданство тем, кто проживает за пределами Рима.
Юлий Цезарь-старший недоуменно и недоверчиво поднял брови.
Аврелия хмурилась, пока раб наполнял ее кубок вином.
В дверь постучали.
Раздался голос Гая Мария, окликавшего их по имени.
Со времени его ухода прошло несколько часов.
По приказу Юлия Цезаря-старшего рабы открыли двери. Консул вошел, но не направился в атриум. Едва переступив порог, он сразу перешел к сути дела:
– Метеллы посмеялись надо мной. Котта был прав: сначала они убили Главцию, а затем забросали Сатурнина осколками черепицы, отдирая ее от крыши курии. Потом напали на меня. В живых остались только Серторий, несколько моих ветеранов и я сам. Оптиматы жаждут сполна отомстить за убийство своего кандидата в консулы. Сидите дома, заприте двери. Долабелла вышел на охоту. Даже не выглядывайте на улицу! – распорядился он, затем развернулся и зашагал обратно в кровавую тьму римских улиц, таивших смертельную угрозу.
В ответ на его безумные речи Аврелия не сказала ничего. Повернувшись, в свою очередь, она скрылась в комнатке, где спал ее сын. Гай Юлий Цезарь-старший и Котта остались следить за тем, чтобы рабы плотнее закрыли двери и окна и сделали дом неприступным: никто не должен был проникнуть в него той ночью.
– Дай мне ребенка, – велела она рабыне, войдя в комнату. Кормилица осторожно передала малыша матери и быстро удалилась.
Аврелия села на заваленный подушками солиум рядом с кроваткой младенца и принялась укачивать Гая Юлия Цезаря-младшего, нашептывая ему историю, которую повторяла множество раз, оставаясь с малышом наедине:
– Помни историю своей семьи, историю рода Юлиев, самого благородного и самого особенного рода во всем Риме: богиня Венера возлегла с пастухом Анхисом, так появился Эней. Сына Энея звали Юлий, а ты – его прямой потомок. Ты – наследник героев Трои…