«Во время последней войны я не был удивлен, услышав о его тайной деятельности и о его странной связи с вице-президентом Уоллесом в Тибете; он выглядел так, словно должен был быть либо мистиком, либо шпионом»[14], – говорил о Рерихе композитор Игорь Стравинский. Мнение автора «Весны священной», декорации для которой Рерих создал еще до Первой мировой войны, могло бы стать достойной эпитафией на надгробии в национальном пантеоне. Однако по воле судьбы и законов РФ прах Рериха покоится сегодня в урне, которая является частью Государственного музейного фонда и хранится в московском Музее Востока. Подобно мумиям египетских фараонов, его пепел – это предмет особого экспонирования, охраняемый заклятьями грозных теней истории России XX столетия – века, который Рерих хотел сделать веком своей оккультной эскапады. Она, впрочем, действительно состоялась, так как время катаклизмов требовало пророков, визионеров и духовидцев.
Один из них – современник Рериха, живописец из Богемии Франтишек Купка, сын бедного нотариуса. Нужда заставила юношу брать уроки мастерства у шорника, который оказался спиритистом и разглядел у ученика дар медиума. Подобный навык связи с потусторонними силами оказался чрезвычайно полезным на закате XIX столетия: большие гонорары позволили оплатить обучение в Академии изящных искусств в Вене. А знакомство с элитой открыло Купке двери мира искусства Австро-Венгрии и Германии. Тем более что медиум был вдобавок и теософом и задачу художника видел в раскрытии вселенской истины. Купка утверждал, что совершает, как тогда говорили, «астральные путешествия по Вселенной». Он считал, что паранормальные способности позволяют ему познать суть реальности. Визионерские открытия он воплотил в целой серии работ, проникнутых темой оккультного опыта, восточного эзотеризма и трансцендентальной медитации. На этих ярких полотнах вспыхивают соцветия символических лотосов и сияют ослепительными красками силуэты гопурамов – вишнуитских храмов Южной Индии.
А вот и другой именитый современник – Пит Мондриан. В 1901 году этот голландский художник, похожий на бородатого волхва, переживая духовный кризис, порывает с традиционным кальвинизмом и углубляется в чтение книги теософа Эдуарда Шюрре «Великие посвященные». Это настолько ошеломляет, что он вступает в Теософское общество, идеи которого становятся отправной точкой для авторского метода Мондриана. В своей мастерской, словно икону, художник вешает портрет Елены Блаватской: по словам Мондриана, она учила, что космическая гармония, истина и красота едины. Голландец начинает исповедовать идею «половой геометрии», где вертикальная линия, или активный и подвижный дух (обозначаемый индуистским термином «пуруша»), объявлялась мужской, а горизонтальное поле, или космическое пространство – материя («пракрити»), женским. В дальнейшем Мондриан прозревает ауру цветов высшей реальности и уносится к мирам астральных проекций.
Однако русский художник Николай Рерих в начале XX века очень осторожно ступал по шатким ступеням оккультных теорий. В канун свадьбы он даже писал из Парижа своей невесте Елене: «Вчера был со мной курьезный случай. Сочинил я эскиз “Мертвый царь” – когда скифы возят перед похоронами тело царя по городам его. Вечером же был у знакомых, и втянули меня в столоверчение, в которое, как я, помнишь, говорил Тебе, вовсе не верю. Можешь представить себе мое изумление, когда стол на мой вопрос “Который из моих сюжетов лучший?” выстукивает: “Скифы мертвого человека хоронят”. Никто из присутствующих не мог знать этого сюжета, ибо я сочинил его в тот же день и никому еще не рассказывал. Вот то чудеса? А все-таки в столы еще не верю, надо еще как-нибудь испытать»[15].
Эта узда осторожности обречена была лопнуть: уж больно сильным было искушение, слишком много мистицизма бродило в его венах. И искусствовед Александр Ростиславов пояснял почему: «Таинственный голос крови, загадочная наследственная связь с прошлым как бы обусловливают дар прозрения, ясновидения, свойственный и давно приписываемый “провидцу прошлого” Рериху»[16].
Для любого художника личное переживание – источник вдохновения и поиска. И там, где талант опирается на краеугольные камни родовой истории, возникают не только темы семейной хроники, но и эмоциональные мотивы авторского стиля: львиная часть рериховского кредо обнаружена им в фамильном склепе.
Знаток русской генеалогии барон М. А. Таубе указывал художнику, что, возможно, один из его предков, некто Фридрих фон Рерих, в 1246 году состоял комтуром (то есть комендантом замка) ордена тамплиеров в Померании. Эта информация показалась Николаю Константиновичу столь важной, что он решил поведать о ней жене: «И по сейчас есть места замка Roeriken. Затем известен Bernard de Roerich из этого же комтурства. Нет ничего страшного, что затем имя перейдет в Ютландию. Таубе находит эту находку исключительной по древности»[17]. Сам же Николай Константинович иной раз намекал, что его родословная гораздо древнее даже генеалогического древа династии Романовых. Но, в отличие от многочисленных признанных потомков Рюриковичей и Гедеминовичей, кичившихся тем же, для Рериха это было свидетельством его особого статуса.
«Рерих утверждал, что происходит от Рюрика, русско-скандинавского князя. Правда это или нет (он был похож на скандинава, но теперь уже нельзя так говорить), но он определенно был сеньором»[18], – вспоминал Стравинский.
Русский искусствовед немецкого происхождения Александр Фердинандович Мантель в статье, предваряющей литературный сборник Рериха, писал об этом «сеньоре»: «Род Рерихов древний – датско-норвежский род, появившийся в России после Петра I. Уже в глубокой древности указывается этот род в Дании, Зеландии, Ютландии и Англии, насчитывавший в себе несколько военачальников и епископов. Интересная деталь: в переводе с древнескандинавского Rich значит “богатый” и Ro или Ru – “слава”. Один из предков Н. К. Рериха был генералом шведской службы во время войны с Петром I»[19].
Не вдаваясь в тонкости этих достаточно голословных спекуляций, укажем, что фамилия Рерих действительно была распространена среди балтийских, или, как тогда говорили, остзейских, баронов в XVIII и XIX веках по всей территории Курляндии (части нынешней Латвии). Учитывая склонность Рериха к подобным изысканиям и его тягу к оккультному историзму, этот взгляд вглубь веков представляется важным для понимания выстраивания художником личной легенды.
Мантель указывал на то же самое, но более поэтично: «Древний род, окутанный дымкой поэзии, овеянный сагами, выявился в потомке своем, ушедшем в мир прошлого, героического, прекрасного своей цельностью»[20].
Отец художника Константин Фридрихович Рерих, приняв православие, стал зваться Константином Федоровичем. Он был рисовальщиком Главного общества Российских железных дорог, а затем главным счетоводом этой организации. Выйдя в отставку и став преуспевающим нотариусом, Константин Рерих женится на Марии Васильевне Калашниковой, получив в приданое дом и участок в селении Остров Псковской губернии. Двадцать седьмого сентября 1874 года в семье владельца крупной юридической конторы на Васильевском острове рождается сын, получивший при крещении имя Николай.
Потомство супругов состояло из четырех детей: Лидии, Николая, Владимира и Бориса. И все мальчики учились в привилегированной частной гимназии Карла Мая. Отец, не перестав от перекрещивания быть немцем, хотел, чтобы в этом учебном заведении, созданном соотечественником, сыновья углубленно изучали немецкий язык и правописание каллиграфическим шрифтом Зюттерлина.
По воле Константина Федоровича, видевшего в старшем сыне Николае своего наследника, тот поступает на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Казалось, логичный шаг для сына нотариуса. Однако отец прогадал с эпохой: как раз в эти года на юридическом факультете происходило бурное революционное брожение, были популярны социал-демократические идеи. Друзьями Рериха становятся политически активные однокурсники: Вячеслав Менжинский (один из создателей ВЧК, в будущем последний глава ОГПУ) и Георгий Чичерин (будущий народный комиссар иностранных дел СССР). Под их прямым влиянием Рерих с головой ушел в максималистские искания, связанные с идеей переделки мира, уловил социальные и революционные идеи.
Результат подобной дружбы фиксирует 23 октября 1894 года отделение по охране общественного порядка департамента полиции (попросту охранка):
«Секретно.
Вследствие отношения от 17 минувшего сентября за № 6483 имею честь уведомить департамент полиции, что проживающие временно в Санкт-Петербурге, состоящие под негласным надзором полиции супруги Василий и Вера Водовозовы 27 сего октября выехали из Санкт-Петербурга обратно в имение Блон Шуменского уезда и о продолжении за ними надзора. Вместе с сим сообщено начальнику Минского губернского жандармского управления, негласным наблюдением за Водовозовыми выявлены отношения их с титулярным советником Александром Кауфманом и студентами университета Мардухом Пивоваровым и Николаем Рерихом»[21].
Восьмого февраля 1896 года упомянутый в докладе охранки Водовозов[22] был приглашен на юрфак выступить для студентов – членов полулегальной кассы взаимопомощи с лекцией на тему марксизма. Организатором лекции был друг Рериха Вячеслав Менжинский.
Но хотя студенческие товарищи и оказались ультрареволюционерами, сам Рерих в итоге бунтовщиком не стал. И процитированный полицейский документ – то немногое, что сообщает о нем охранное отделение. В дальнейшем Николай – образцовый студент с перспективной юридической карьерой.
Еще учась в гимназии, Рерих увлекся рисованием, и его способности оценил друг отца Михаил Микешин – известный скульптор, работавший над правительственными, исключительно патриотическими заказами. Он был истовым монархистом, автором монументов «Тысячелетие Новгорода», «Екатерина II» и «Богдан Хмельницкий». Это были не просто памятники, а отлитые в металле верноподданнические прокламации «великоросса», воспевающего могущество Российской империи и триумфы ее владык.
Похвала Микешина стала для Рериха важным стимулом. Он посещает мастерскую скульптора, создает наброски. А с 1891 года берет первые уроки рисования у мозаичиста Ивана Кудрина – автора образов архангела Гавриила у царских врат Исаакиевского собора и образа Александра Невского в храме Спаса на Крови.
Возможно, воодушевление от такого ученичества или поиск индивидуальности, художественного идеала, характерный для юношеского возраста, приводят к тому, что студент юрфака Рерих принимает решение поступить в Императорскую Академию художеств.
Своеобразие его положения в этот момент описывает (видимо, со слов самого Рериха) американский художественный критик Кристиан Бринтон: «Его твердое намерение посвятить свою жизнь искусству тем не менее не было отодвинуто на задний план, поскольку одновременно с курсами в университете он учился также в Императорской Академии художеств, где его учителем был Куинджи, действительно вдохновенный мастер пейзажа. Влияние Куинджи, бывшего пастуха из Крыма, завоевавшего свое место в иерархии искусства, несмотря на невероятные препятствия, было самым благотворным. Поклонник Тёрнера и человек редкой эмоциональной одаренности, Куинджи проявил живой интерес к будущему художнику, который пришел к нему в синей униформе студента университета, но чей ум был сосредоточен на более приятных задачах»[23].
Куинджи можно назвать одним из самых смелых экспериментаторов в области академической живописи России начала XX века. Он создавал весьма эффектные картины, где проявлял такое мастерство в умении передать на полотне световые потоки, что неискушенная публика на выставках подчас подозревала, что он тайно подсвечивал свои картины искусственным светом. Некоторые даже пытались заглянуть за висевший на стене холст, подозревая спрятанную лампу.
В мемуарах Рерих так оценивал своего наставника: «Куинджи – импрессионист, первый русский импрессионист и учитель широкого мировоззрения»[24]. Это достойная оценка и даже похвала. Однако если взглянуть на работы Рериха, то влияние такого сильного педагога, как Куинджи, в них вряд ли можно обнаружить.
Оно чувствуется разве что в самой первой, прославившей Рериха работе, называющейся «Гонец». Мы знаем об обстоятельствах ее создания следующее: «На ученический конкурс 1897 г. Рерих выступил с картинами “В Греках”, написанной еще в 1895 году и уже оригинальной по трактовке фигуры воина, “Утро” и “Вечер богатырского Киева” и написанной летом того же года в Изваре картиной “Гонец”. Совсем новой оригинальностью и поэтичностью трактовки останавливала перед собой эта небольшая, написанная в сарае за отсутствием удобного помещения в доме картина, где от сумеречного пейзажа, от непривычных очертаний берегов веяло самобытным изучением и проникновением в старину. Картина получила высшую награду – была приобретена для своей галереи П. М. Третьяковым, сразу своей прозорливостью определившим будущее художника»[25].
К Рериху относился с симпатией и влиятельный русский критик Владимир Стасов, оказывавший ему покровительство.
Увлечение древнерусскими мотивами подсказывает, что было для Рериха ориентиром – живопись Васнецова. Склонность молодого автора к сказочному историзму воплощается в 1901 году в полотне «Зловещие», где старинная крепость замерла в ожидании битвы, а на первом плане вороны уже поджидают добычу. Но, приняв предложение Куинджи переделать композицию – убрать город и оставить одних птиц на камнях, Рерих изменяет первоначальный замысел, превращая историческую картину в мизантропический апокалиптический сюжет. Так в творчестве Рериха возникает дидактичность, тема зла и смерти, прямые мрачные ассоциации. Это были постоянные настроения царивших тогда декаданса и символизма. Но в итоге оказалось, что они органично легли и на все творчество Рериха.
Любопытно, что именно эту картину увидел и невзлюбил Валентин Серов. «Рериха он вначале тоже не переносил, особенно его картину с воронами “Зловещие”, которую считал надуманной и фальшивой», – вспоминал Грабарь[26].
Для автора, который хочет быть актуальным и востребованным, художественная мода всегда неизбежный советчик, и избежать ее влияния на вехи авторского пути способны только окрепшие таланты. Вот почему Рерих вначале испытывал особую тягу к работам французского художника-символиста Пьера Сесиля Пюви де Шаванна (1824–1898). Эта увлеченность была настолько сильной, что на время он становится прямо-таки очевидным эпигоном зарубежного мастера. Мотивы, заимствованные у француза, будут прорастать и позже, в его восточных работах. Это заметил даже Стравинский, вспоминавший: «Я очень полюбил его в те ранние годы, хотя и не любил его живописи, которая была своего рода передовым Пюви де Шаванном»[27].
Совпадение, пожалуй, знаковое: в 1898 году первый же номер нового журнала «Мир искусства», такого важного для судьбы Рериха впоследствии, завершался некрологом: «12/24 октября в 6 часов вечера в Париже скончался великий художник Пиер Пювис де Шаванн»[28]. Редактор журнала Сергей Дягилев написал об усопшем так: «Никто не смеет оскорблять той тайны, которая кроется в отношении творца к его мечте, он должен нас вести в свое царство, показать ясно, реально те образы, которые без него закрыты для нас. Неужели можно думать, что Данте не ощущал того необъятного мира духов, который он дал нам как чисто реальное представление и в который не только сам верил, но и заставлял верить нас как в нечто несомненное и видимое»[29].
Рассматривая искусство как форму интимного мистического опыта, как механизм передачи вечной красоты, Дягилев видел в нем новый вид религии. А другой «мирискусник», Леон Бакст, создавший эмблему журнала, писал Александру Бенуа: «Мир искусства выше всего земного, у звезд, там оно царит надменно, таинственно и одиноко, как орел на вершине снеговой… орел полночных стран, то есть севера, России»[30]. Эти слова могли бы стать и рериховским кредо, ведь он уже ощущал себя визионером и мистагогом с мессианскими амбициями.
Мистические стремления получили резонанс и в личной жизни художника. Знакомство с Еленой Шапошниковой, дочерью известного столичного архитектора, определило судьбу Николая Константиновича, который встретил в ней не просто любимую женщину, а ясновидящую, грезящую космическими наваждениями. В набросках воспоминаний Елена Ивановна так описала сон, который в прямом смысле заставил ее принять брачное предложение Рериха: «Сон с указанием отца о выходе замуж за Н. К. Сон этот с небольшими изменениями повторился три раза. Первый и второй приблизительно одинаковы. Открывалась дверь, входил отец, пристально смотря на нее, произносил: “Л., выходи замуж за Н. К.”, и она просыпалась. Третий раз – большое помещение, огромный накрытый стол, заставленный яствами, сидят все родственники, среди них находится и она. В открытое окно влетает белый лебедь с черным кольцом на шее, опускается ей на грудь и обвивается вокруг ее шеи. В это же время открывается дверь, появляется фигура отца и произносит: “Л. выходит за Н. К.”»[31]
Важное пояснение: знакомство невесты с Рерихом произошло в 1899 году, а отец к тому времени уже скончался (21 марта 1898 года). Так что жанр этого сна – архетипическое «готическое» посмертное видение, общение с духом почившего родителя. Нареченные оказались похожими друг на друга во всех, даже самых невероятных и мистических мелочах. Особенно приятно волнует Рериха, что его избранница – медиум, ее очи наполнены видениями экзотических восточных мудрецов, в ее ушах звучат голоса космических фантомов. О своих призраках Елена Ивановна сообщала интересные детали: «Сотрудничество с Наставником Света было утверждено с самого раннего детства…»[32] «Наставник явился сначала как Индус, но, когда сознание расширилось и научилось вмещать Прекрасный Облик учителя, начал постепенно меняться и наконец Величественный принял облик Космического Значения»[33].
Получалось, что таинственные существа общались с девушкой с самых ранних лет. И в набросках ее личного архива мы находим настораживающие любого медика откровения, в которых она пишет о себе в третьем лице: «На седьмом году видение необычайной яркости и красочности. Осенний вечер, девочка сидит с ногами на окне. На коленях французская хрестоматия Марго, нужно выучить к завтрашнему дню урок-стихи Le pinson, но девочка в книгу не смотрит, внимание ее привлечено звездным небом. В этой же комнате, столовой, сидит ее мать, стол накрыт к вечернему чаю. Вдруг девочка вскрикивает: “Мама, мама, посмотри, какая разноцветная лента в небе и как свернулась она петлей, вроде заглавного свитка на старинных гравюрах, причем особо ярки были три основных тона – синий, бело-серебряный и пурпурный”. Мать подошла к окну, но, сколько ни всматривалась, ничего увидеть не смогла. Конечно, явление было приписано болезненному состоянию, и девочку немедленно уложили в постель»[34].
Тема видений в мемуарной рукописи Елены Ивановны развивается, став сквозной. Ее воспоминания рисуют мир, в котором появление фантомов – дело обыденное, причем напрямую связанное с ее недомоганиями. Вот опять описание в третьем лице: «Во время довольно частых заболеваний девочку преследовало одно видение: при повышении температуры зрение становилось особенным, оно проникало как бы сквозь стены и она видела, как входная дверь их квартиры открывалась, входили два великана, один, намного выше, всегда шел впереди, слегка прикрывая собой второго. Эти великаны проходили коридором, входили в ее комнату, садились в ногах ее постели и начинали тянуть серебряную нить, которую они извлекали из ее бока, причем большой великан передавал нить другому, сидевшему позади и наматывавшему ее. Несмотря на то что первый великан всегда ласково улыбался, девочка боялась их, ибо ей казалось, что они за эту нить хотят притянуть ее к себе, и если им это удастся, то она умрет»[35]. В мемуарах Елены Ивановны красочно и детально описаны и другие встречи с фантомами, а также звучание в ее голове голосов анонимных и невидимых существ.
Был ли ее опыт исключительно «духовным», не от мира сего? Домашний врач семьи Рерих доктор Антон Федорович Яловенко так не думал: он считал, что особенности психики Елены Рерих проистекали из ее болезни. Вот что медик писал в своей автобиографии на получение гражданства, отправленной в советское консульство в Дели: «Что касается г-жи Рерих, то я должен сказать, что она больной человек. Она больна нервной болезнью, которая называется эпилептическая аура. Лица, страдающие этой болезнью, часто слышат какой-то невидимый голос и видят какие-то предметы»[36].
Под термином «эпилептическая аура» может скрываться или эпилепсия, или предэпилептический синдром. Однако доктор Яловенко не вдается в подробности симптоматики, поэтому трудно сказать, выходила ли болезнь в фазу припадка или выражалась исключительно в мягкой форме предэпилептического синдрома.
Правда, эти выводы доктор Яловенко записал только в 1946 году, а в индийском доме Рерихов в долине Кулу он впервые оказался в 1933 году. К сожалению, у нас нет ранних данных о том, как относились к особенностям маленькой Елены в семье Шапошниковых, наблюдали ли ее какие-нибудь врачи и оставили ли об этом записи. Зато у нас есть более позднее свидетельство.
Очевидно, что беседы с духами у Елены Ивановны случались спонтанно, причем на публике: иначе медик бы о них не узнал. Свои выводы Яловенко впоследствии доведет до советских властей. О Рерихе он сообщит следующее: «Зная его глубокую привязанность, вернее, любовь к своей жене и благодаря его мягкосердию, он часто подпадал под ее влияние и даже иногда верил в ее сверхъестественные способности. Я часто говорил ему о болезни Елены Ивановны, но он как-то холодно относился к моим познаниям в этой области, но когда я ему дал книгу, то он попросил сделать выписки, в то же время просил не говорить об этой болезни Е. И.»[37].
Благодаря рериховскому архиву мы знаем, что такая выписка доктором действительно была сделана. Это текст из книги «Руководство по внутренним болезням» (Т. 3) за авторством доктора Меринга. Рерих по каким-то причинам включил эту выписку в рукопись «Листов дневника» в период между 1 и 14 августа 1946 года. Таким образом, разговор Рериха и Яловенко подтверждается, и по дате он должен относиться к этому временному промежутку.
Приведу один из отрывков из этой выписки, чей язык нам сегодня кажется скорей эзотерическим, чем медицинским: «К чувствительной ауре необходимо отнести также различные субъективные ощущения в области внутренностей / висцеральная или органическая аура/. Сенсорная аура может обнаруживаться в сфере различных органов чувств: в виде субъективных световых ощущений / видение искр/, различных цветовых ощущений, субъективных слуховых ощущений, резких обонятельных или вкусовых ощущений. Иногда дело доходит даже до выраженных галлюцинаций / видение людей и животных, слышанье слов и фраз/»[38].
Очевидно, предостережения Яловенко в 1946 году не были внове для Николая Константиновича, женатого уже 45 лет. В его статье 1937 года читаем: «Замечательны сны Елены Ивановны. Много их. Бехтерев записал часть»[39]. В другом документе, от 1941 года, посвященном жене, он опять указывает: «Из ученых Бехтерев прислушивался, а затем несколько врачей и исследователей проходили мимо равнодушно»[40]. Показательно, что к своей жене он приглашает именно Владимира Михайловича Бехтерева, крупнейшего психиатра, невропатолога.
Эти, скажем так, «необычные качества» Елены Ивановны влияли на все ее бытие и, конечно, стали факторами, определившими жизнь человека, ставшего ее мужем.
Итак, взаимное притяжение привело к тому, что 28 октября 1901 года двадцатисемилетний Николай и двадцатидвухлетняя Елена поженились. В браке рождаются двое сыновей: Юрий (1902–1960) и Святослав (1904–1993).
Брак по любви, пусть и счастливый, однако не мог победить недуг супруги. Наоборот, эта болезнь, словно красная нить в канат, вплелась во всю судьбу Николая Рериха.
Например, недуг Елены Ивановны стал причиной знакомства семьи с человеком, который потом станет весьма важным персонажем рериховской биографии, – врачом-психиатром и гипнологом Константином Николаевичем Рябининым, авторитетным специалистом в области душевных болезней. Рябинин, ученик известного петербургского доктора восточной медицины Петра Бадмаева, так вспоминал момент знакомства: «Впервые с Н. К. Рерихом встретились в 1898 году. Уже в то время Н. К., известный художник, ученый-археолог и администратор, жил в том же столичном городе мирового значения, где и я»[41].
С этим доктором Елена Рерих связывала важную веху в своей жизни, ведь именно он стал для супругов проводником в страну теософии и оккультизма. Одна из адепток «русской пифии» Эстер Лихтман вспоминала такое ее признание: «Е. И. всегда стремилась к эзотерическому знанию. Д-р Рябинин ей однажды рассказал про Блаватскую, и Е. И. заинтересовал облик этой большой женщины…»[42]
В своем дневнике Рябинин тоже рассказывает о совместных беседах и мечтах проникнуть в священные места теософии в Индии и Тибете: «Живя в России, Петербурге, я время от времени делился с Н. К. и его супругой некоторыми своими мыслями и экспериментальными достижениями в области духа. Исключительный интерес к этим опытам и нашему обмену мыслями, проявлявшийся с их стороны, и понимание ими моих духовных запросов создали и укрепили нашу духовную близость. Помню, в то время мы много беседовали о великих духовных достижениях Индии, об Учителях Востока, глубина мыслей и учения которых свидетельствовали о величайших познаниях духа, собранных и хранящихся в тайниках отдельных Центров посвящения, главным образом в Гималайском Братстве, существующем, по преданию, с давних времен. Последний центр был для нас всегда источником непреложного знания и истины. Пути туда мы полагали тогда проложить через Индию»[43].
После завершения учебы в мастерской Куинджи художественная карьера Рериха развивается стремительно. Из всех модных художественных групп, столь многочисленных в Серебряном веке, он выбирает кружок русских художников, находившихся под сильным влиянием модерна и создавших на его базе «русский стиль» (он же «неорусский стиль»).
Близость к группе авторов, которые работали в мастерских Абрамцева, создавая там эталонные образцы модерна в русском национальном духе, а также участие в оформлении декораций для частной оперы Зимина, где он соприкоснулся с большим количеством тематического материала, подсказывают Рериху, на каких именно темах он должен сфокусировать свое внимание. С учетом своих собственных исканий, разумеется. При этом его «строгая» стилистика, сформировавшаяся под влиянием Куинджи (который тоже любил работать с большими однотонными плоскостями), порождает узнаваемый авторский стиль, который позже станет еще более декоративным из-за создания многочисленных театральных декораций.
Узнаваемость и успех позволяют Рериху войти на равных в круг современных живописцев и обрасти важными связями в других кругах.
Однако начало XX века для живописца время не только работы в мастерской, но и период полевых поисков. Вооружившись мольбертом, в 1903 году он отправляется на длительный пленэр от Пскова до Ярославля и Костромы. В одном из залов московского Музея Рерихов выставлена серия работ маслом, посвященная летнему вояжу автора в глубь России. Это был жест патриотический и монархический, причем совершенный в год празднования 290-летия Дома Романовых: все созданные панорамы изображают старинные русские города, имевшие важное значение для воцарения и правления династии. «В результате поездки и интенсивной четырехмесячной работы 75 этюдов памятников старины и до 500 фотографий, снятых женой художника»[44].
Эти семьдесят пять картин маслом автор в 1904 году выставляет в Петербурге. Их главный зритель – Николай II. Царь был впечатлен и даже выразил намерение взять все работы в Музей Александра III (ныне Государственный Русский музей). «К сожалению, день Императорского визита совпал с объявлением войны Японии, и дело не получило дальнейшего развития»[45]. Покупка не состоялась, и авторская серия в итоге отправилась на выставку в США – в Сент-Луис, после чего картины были там проданы. Часть рериховских работ ушла с аукциона за бесценок. Сорок архитектурных этюдов вместе с живописными полотнами «Строят ладьи» и «Крыльцо женского монастыря. Смоленск» были куплены Уильямом С. Портером и поступили на временное хранение в Оклендский художественный музей[46]. (Любопытно, что этот Портер был врачом Джека Лондона.)
В начале XX века национальное искусство переживает небывалый подъем. Русские оперы и балеты, в первую очередь благодаря организационному таланту Дягилева, который умел собирать вместе самых разноплановых звезд, становятся ярчайшими событиями. Возможно, поэтому встреча Рериха и Стравинского была неизбежна. Композитор вспоминал: «Я познакомился с Рерихом, белобородым человеком с глазами калмыка и курносым носом, в 1904 году. Его жена была родственницей Митусова, моей подругой и солибреттисткой “Соловья”[47], и я часто виделся с Рерихами в петербургском доме Митусова»[48].
В те весьма удачливые годы Рерих получает приглашение оформить спектакли русской труппы Дягилева в театре Шатле в Париже для первого сезона 1909 года, которому суждено стать легендарным. Художник получает заказы на оформление опер «Снегурочка» Римского-Корсакова (1908) и «Князь Игорь» Бородина (1909). Критики и зрители хвалят Рериха, отмечая оригинальные декорации и костюмы для «Половецких плясок» в «Князе Игоре». Этот триумф ему удается повторить через несколько лет с новыми вариантами эскизов для того же балета.
Но главным успехом, личной победой Рериха становится постановка «Весна священная». Это был балет Игоря Стравинского о языческом культе поклонения Земле, фантазийной доисторической Руси. Звездой этой постановки стал танцор Вацлав Нижинский, мировая премьера состоялась в 1913 году на Елисейских Полях в Париже, став триумфом, сенсацией, скандалом.
Стравинский отмечал сильные стороны сценического решения Рериха: «Да. Я восхищался его декорациями для “Князя Игоря” и воображал, что он мог бы сделать нечто подобное для Sacre[49]. Прежде всего, я знал, что он не будет перегружаться. Дягилев согласился со мной, и поэтому летом 1912 года я встретился с Рерихом в Смоленске и работал с ним там в загородном доме княгини Тенишевой, покровительницы и либералки, которая помогала Дягилеву. Я до сих пор хорошо отношусь к Le Sacre Рериха. Он создал фон из степей и неба, страну Hic sunt leones[50] из воображения древних картографов. Ряд из двенадцати белокурых девушек с квадратными плечами на фоне этого пейзажа производил очень сильное впечатление. И костюмы Рериха, как говорили, были исторически точными, а также сценически удовлетворительными»[51].
Успех для художника – это не только публикации в прессе, но и приглашение в высшее общество, а также покупки и заказы, которые следуют за такими знакомствами. В центре таких кругов в ту пору, как правило, находились состоятельные меценаты, одаренные вкусом «инвесторы» в искусство. Нередко это были жены, а лучше вдовы финансовых и промышленных воротил. Таким человеком в России начала XX века была Мария Клавдиевна Тенишева. Дворянка, понемногу увлекавшаяся всем: актриса, работавшая со Станиславским, оперная певица, которой аккомпанировали Чайковский и Рубинштейн. И конечно, вдова крупного русского промышленника и обладательница огромного состояния, что позволяло ей сделать так много для развития национального искусства.
В 1909 году Тенишева возводит под Смоленском в своей усадьбе в Талашкине «Храм Духа» – особую мемориальную усыпальницу для своего мужа. Рерих вспоминал об этом периоде так: «В последнее время ее жизни в Талашкине внутренняя мысль увлекала ее к созданию храма. Мы решили назвать этот храм Храмом Духа. Причем центральное место в нем должно было занять изображение Матери Мира»[52].
Впервые Рерих познакомился с Тенишевой во время своего среднерусского пленэра 1903 года, когда вместе с женой приехал писать Смоленск. В среде русской богемы все слышали об этой даме либеральных взглядов, которая превратила свою усадьбу в художественную общину и мастерскую в духе идей художественного комьюнити Уильяма Морриса, пытаясь не только создать новое искусство, но и возродить старые русские ремесла.
Роспись храма становится для Рериха этапом в создании собственной легенды. Этот храм – наглядное воплощение самобытного рериховского религиозного синкретизма. Тут тебе и христианство, и кельтские кресты, и фольклорные мотивы из «Голубиной книги», и намеки на древние культы Индии и Тибета. Поэтому росписи Храма Духа – это зримый манифест Рериха как будущего пророка, его мечта о тропах Востока и поисках индийских сокровищ (которыми он плотно наполнит волшебный сундучок прямо в духе не придуманного еще Индианы Джонса).
Направление мысли Рериха было настолько очевидно, что советская исследовательница, автор очерка-путеводителя «Талашкино» Л. С. Журавлева расшифровала экзотическое авторское решение так: «Увидя в 1904 году еще не завершенную талашкинскую церковь, Рерих пожелал в ее украшении воплотить синтез не только лучших достижений древнерусского зодчества, но и декоративное узорочье индийских храмов Аджанты и Лхасы»[53]. Журавлева писала даже, что в первоначальных набросках лика Матери Мира или Царицы Небесной присутствовала голова Будды[54].
Собственно, и современники – в частности, поэт Максимилиан Волошин (большой поклонник Блаватской) – находили в этой росписи элементы буддистской экзотики. Волошин писал: «Из всех вещей Рериха наиболее заинтересовал меня эскиз запрестольной стенописи для талашкинской церкви под именем “Царица Небесная на берегу Реки Жизни”. Пламенные, золотисто-алые, багряные, рдяные сонмы сил небесных, стены зданий, развертывающихся над облаками, посреди них Царица Небесная в белом платье, а внизу неяркий земной облачный день и студеные воды будничной реки жизни. Что странно поражает и, быть может, привлекает в этой композиции – это то, что, хотя все элементы в ней, по-видимому, византийские, она носит чисто буддийский, тибетский характер»[55]. А критик Ростиславов, возможно посвященный Рерихом в тайные подробности проекта, указывал: «Несмотря на византизм богатой одежды, в характере лица и фигуры “Царицы Небесной”, например, что-то индийское, восточноазиатское». В богатстве красок древней иконописи с отзвуками тонов Михаила Врубеля внесены эмалевые переливы красок Востока, Персии, Индии – столько оригинальный оттенок общего стиля»[56].
«Русская пифия» Елена Ивановна позднее так объясняла образ, созданный мужем, и его необычное происхождение: «На Востоке культ Матери Мира, богини Кали или Дурги очень распространен, а в индуизме, можно сказать, он является преобладающим. Но даже среди других сект можно встретить больше почитателей Великой Матери, нежели других Аспектов Божественных Сил. В Монголии и в Тибете очень чтут Дуккар или Белую Тару и прочих ее сестер – Тар. Во всех древнейших религиях женские божества почитались самыми сокровенными»[57].
В изданном в 1929 году первом англоязычном издании «Алтай-Гималаи», когда прятаться от Русской православной церкви уже было не нужно, Рерих прямо указывает, кто кроется за необычным образом: «Могольские[58] царицы носили почетный титул Мириам. Мириам, Мария, Матерь Мира. Уже давно древнейшие забытые храмы славословят ожидание новых эпох. В древнем городе Киш недавно найден храм Матери Мира»[59]. Объясняя смысл работы своей последовательнице Зинаиде Лихтман-Фосдик, художник был еще более прямолинеен: «Матерь Мира – издревле существующий культ Изиды или Иштар»[60].
Несмотря на формальное использование византийских канонов композиции, инородность и чужестранность образа, созданного Рерихом на стене храма, была очевидной для каждого православного. И до такой степени, что законченный храм в 1914 году церковные власти освящать не разрешили. Это был настоящий скандал.
Впрочем, в интерпретации исследователя рериховского творчества Павла Беликова это произошло якобы потому, что Царица Небесная, она же Матерь Мира, стала у художника «не смиренной родительницей божественного младенца, а творящим началом мирозданья, своего рода Пракрити индийской философии, отождествляемой часто с женским началом и материальной структурой мирозданья. Не случайно духовенство возражало против размещения “Царицы Небесной” в алтаре храма»[61]. Советская ученая Журавлева справедливо отмечала новаторство, не приветствуемое в росписях православных храмов: «Матерь Мира – образ, не существующий в древнерусской иконографии, и, несомненно, восходит к Востоку. Даже в ее изображении наглядно присутствуют эти черты. Сложенные перед грудью руки напоминают традиционный индийский жест – намасте»[62].
В очерке «Памятки» инцидент в Талашкине Рерих вспоминает своеобразно, на свой лад: «Однажды в Смоленске поспорили, зачем в алтаре “Царица Небесная”, но я настоял и обошлось»[63]. «Обошлось» означает, что священники не приняли роспись в целом. Так и стоит до сих пор храм в Талашкине, не став церковью…
Придуманный там иконоподобный образ Матери Мира будет повторен Рерихом не раз, с разным положением рук: от намасте до благословляющей длани.
В дальнейшем эта мрачноватая неканоничная Мадонна, вкупе с откровениями «русской пифии», прочертят нашему герою маршрут к красной гробнице на центральной площади Москвы. Ради этого ему суждено будет пройти опасный путь по тропам Срединной Азии и даже найти могилу той самой талашкинской «Матери Мира» в западно-китайском Кашгаре.
Весной 1906 года происходит крайне важное с социальной точки зрения событие: Рерих занимает освободившийся пост секретаря Общества поощрения художеств. Его назначение лоббировал влиятельный критик Стасов. Новый пост дает Николаю Константиновичу множество карьерных преимуществ. Он становится действительным статским советником, высокопоставленным сановником, влиятельным администратором, обращаться к которому теперь следует «Ваше Превосходительство». Это была должность, открывшая ему путь в Зимний дворец, ведь патронессами Общества поощрения художеств были ближайшие родственницы императора – великие княгини.
Не менее важным следствием возвышения стала служебная квартира в центре Петербурга, по адресу набережная Мойки, № 83, прямо в здании Императорского общества поощрения художеств. Это не просто привилегия, но и выигрышная локация: его гостиная становится местом встреч с высшими чинами государства. А значит, и оформлена она должна быть максимально статусно.
Главным украшением апартаментов должны были стать картины. Но не эпатажных современников, неважно – врагов или друзей, а уважаемых «старых мастеров».
Во многих биографических работах, связанных с судьбой Рериха, уделяется недостаточное внимание его художественной коллекции, состоявшей из работ других авторов. Обычно она возникает где-то на периферии повествования. И лишь авторы первой биографии Беликов и Князева (серия ЖЗЛ, 1972) сообщают нам некоторые подробности этого увлечения, которое в наш меркантильный век назвали бы и формой инвестиций.
Рериховская художественная коллекция, по всей видимости, берет свое начало с увлечений его отца. Вкусы Константина Рериха были предельно консервативны, хотя, будучи успешным юристом, он мог бы себе позволить и более представительное собрание. Собирать с размахом стало уже делом сына, у которого было и художественное образование, и нюх отыскивать в дореволюционном Петербурге картины, которые остаются любопытными и ценными даже сегодня, более века спустя.
Искусствовед Ростиславов, ставший прижизненным биографом Рериха, описывает вступление Николая Константиновича в ряды собирателей живописи так: «…с 1909 года начинается коллекционерство картин, благодаря случайно приобретенным в России нескольким старинным картинам голландской школы. Сейчас число этих исключительно старинных и нидерландских картин доходит до 200»[64].
Почему я подробно останавливаюсь на этой забытой коллекции? Впоследствии она окажется связана с другим событием – скандальным и во многом таинственным аукционом, который Рерих устроит в американской эмиграции. В общем-то, именно потеря этой коллекции, как я подробно покажу, подтолкнет Рериха к совершенно неожиданным действиям.
Сегодня небольшая часть, прямо-таки осколки рериховского собрания западноевропейского искусства, хранится в Эрмитаже. Там можно встретить две работы Винченцо Фоппы, Доменико Фетти, Хендрика Гольциуса и несколько анонимных нидерландских авторов.
А вот что сообщает о своем собрании того времени сам хозяин: «Не однажды нас спрашивали, отчего мы начали собирать именно старых нидерландцев? Но кто же не мечтает о ван Эйке, Мемлинге, ван дер Вейдене, ван Реймерсвале, Давиде, Массейсе? Кроме того, в каждом собирательстве есть и элемент судьбы. Почему-то одно подходит скорее и легче. Открываются возможности именно в том, а не в другом, так и было.
Порадовал Блэз, оба Питера Брейгеля, Патинир, Лука Лейденский, Кранах. За ними подошли Саверей, Бриль, Момпер, Эльсгеймер, Ломбард, Аверкамп, Гольциус, старший ван дер Вельде, Конинг – и в них было много очарования, щедрости построения и декоративности. Затем неизбежно появились Рубенс, ван Гойен, Остаде, ван дер Нэр, Ливенс, Неффс, Теньер, Рюнздаль… Друзья не удивлялись, что эти славные мастера вошли в собрание по неизбежности. Дело в том, что душа лежала к примитивам с их несравненными звучными красками и богатством сочинений. Елена Ивановна настолько прилежала к примитивам, что вхождение даже самых привлекательных картин семнадцатого века встречалось ею без особой радости.
Много незабываемых часов дало само нахождение картин. Со многими были связаны самые необычные эпизоды. Рубенс был найден в старинном переплете. Много радости доставила неожиданная находка ван Орлея – картина была с непонятной целью совершенно записана. Сверху был намазан какой-то отвратительный старик, и Е. И., которая сама любила очищать картины, была в большом восторге, когда из-под позднейшей мазни показалась голова отличной работы мастера. Также порадовал и большой ковчег Саверея, где тоже с непонятной целью был записан весь дальний план. Мы не успели восстановить Луку Лейденского, в котором осталось записанным все небо и дальний пейзаж. Вариант этой картины находится в Лувре. Питер Брейгель был найден совершенно случайно. Распродавалось некое наследство, и меня пригласили купить что-либо. Было много позднейших картин, вне нашего интереса. Продавщица была весьма разочарована. Наконец высоко над зеркалом в простенке между двумя окнами я заметил какую-то совершенно темно-рыжую картинку. Спросил о ней, но продавщица разочарованно махнула рукой: “Не стоит снимать, вы все равно тоже не купите”. Я настаивал, тогда продавщица сказала: “Хорошо, я ее сниму, но вы непременно купите и не отказывайтесь, а для верности положите двадцать пять рублей на стол”. Так и сделали. Картинка на меди оказалась настолько потемневшей, что даже нельзя было распознать сюжет. А затем из-под авгиевых слоев грязи вылупился зимний Брейгель. Много забот доставил “Гитарист” ван Дейка. Просили за него порядочную цену, о которой мы еще не успели сговориться. Но Е. И. не дождалась окончания переговоров и начала чистить картину. Можете себе представить наше волнение, когда владелец картины пришел для окончательных переговоров. По счастью, все уладилось к обоюдному удовольствию. Был спасен и Блэмарт, на котором было записано все небо с ангелами. Без конца памятных эпизодов. Много дали радости старые нидерландцы. К тому же примитивы так близки современной нашей школе»[65].
Плеяда громких имен, наполнявших коллекцию Рериха, потрясает. Впрочем, как предостерегают современные искусствоведы, верить спискам собраний XIX – начала XX века, не только частным, но и музейным, стоит с большой осторожностью. Большинство «Брейгелей», «Рафаэлей» и «Леонардо» в таких описаниях за XX век, эпоху нормального научного исследования картин, превращаются в работы членов семей, учеников, подражателей или просто копии совсем других веков.
Узнать, действительно ли рериховская коллекция была столь ценной, как считали ее владельцы, невозможно по причине ее полного рассеивания. Однако для нас важно, что этому собранию «старых мастеров» предстояло стать предметом дерзких авантюр и интриг Рериха, замешанных на политическом чревовещании…
Помнится, в юности наш герой сомневался в чудесах спиритизма. Однако он всегда шел за модой, а Петербург накануне Первой мировой войны переживал спиритический бум. Это направление было порождено книгами и выступлениями французского мистика Алана Кардека (1804–1869). Тот утверждал, что ему удалось наблюдать на сеансах особые феномены: их существование и активность исследователь приписывал бестелесному интеллекту, попросту – духам. Спиритизм не был в России явлением новым: например, в середине XIX века движение спиритов поддерживал писатель и царедворец Александр Аксаков[66]. В петербургских салонах возникла целая культура общения с потусторонними существами. Было принято устраивать сеансы связи с загробным миром, вызывать духи знаменитых деятелей истории и покойных родственников. Примитивная практика заключалась в том, что участники сеанса клали пальцы на перевернутую тарелку на столе. По кромке тарелки был написан алфавит. В зависимости от того, к какой букве поворачивалась стрелка на блюдце, получались фразы, которые, как считали спириты, поступали от духов.
Так работал оккультный телеграф. В начале XX века для спиритических сеансов стали выпускать и специальные столики «Да-да» – своеобразные потусторонние приемники.
В рериховском архиве есть целая подборка открыток серии «Морган Этель, ее сводный брат, племянник, мать и другие проводят опыты с тонкими энергиями»[67]. На 14-м снимке присутствует тень нарисованной женщины и наложенное на нее фото бородатого мужчины, одетого в свадебное платье и фату. Возможно, таким образом ему хотели придать черты восточного мудреца. В нашу эпоху подобные снимки людей в компании с очевидно пририсованными духами смотрятся наивными поделками. Однако в начале XX века они становились предметом ожесточенных споров (см., например, случай с «Феями из Коттингли»). Открытки пользовались успехом у покупателей, знавших о гастролях всемирно известных медиумов.
В Российской империи медиумы являлись уроженцами преимущественно Царства Польского. Стефан Самбор, Франек Клуцкий и Ян Гузик – таковы имена звезд спиритического движения в Петербурге начала XX века.
В 1905 году описание и биографические данные Гузика приводит петербургский оккультный журнал «Ребус»: «Ян Феликсович Гузик, брюнет среднего роста и сложения: наклонность к нервности и малокровию – бледность лица и кожи и всегда влажные холодные руки; 29 лет отроду, женат с 23 лет, имеет троих детей и сверх того содержит сестру и престарелых родителей. Сдержан, робок, скромен, терпелив до non plus ultra[68], вынослив и скрытен <…> С детства живет в Варшаве, где служит рабочим на кожевенной фабрике Пфейфер. Грамотен; по-русски пишет очень плохо, по-польски – довольно складно»[69].
Известно, что Гузик родился под Краковом в 1876 году. В возрасте пятнадцати лет вместе со своим польским антрепренером Витольдом Крестьянским он приехал в Петербург на встречу с кружком спиритистов и научных исследователей. Сеансы этого поляка отличались особой зрелищностью: там появлялись фосфоресцирующие призраки, которые не только светились, но и издавали потусторонние звуки. Влиятельным покровителем польского медиума стал Александр Аксаков, бывший член личной канцелярии Его Императорского Величества. Это стало причиной последующих частых визитов Гузика в столицу России и регулярных приглашений в императорские резиденции, где он выступал посредником на сеансах вызова духа Александра III.
Такого рода клиентура была наилучшей рекламой, и медиум стал получать многочисленные (и весьма дорогостоящие) приглашения на частные сеансы и в другие дома, помельче. Стремившийся быть вблизи к власти Рерих, который, как мы помним, сперва скептически относился к спиритизму, также решил пригласить польского медиума в свой дом. Свидетелем этого события в 1902 году стал Игорь Грабарь. Об этом он вспоминал так: «…кто-то сказал нам в редакции, что Рерих зовет нас – Дягилева, Бенуа, меня и еще кой-кого – прийти к нему вечером на Галерную (тогда он не был еще секретарем Общества поощрения), прибавив, что у него будет знаменитый медиум Янек, вызванный в Петербург, помнится, из Варшавы специально для царя и царицы, до страсти увлекавшихся спиритизмом»[70].
Сеансы такого рода не обязательно являлись простым вечерним развлечением. Нередко они становились трибуной для дискуссии о тайнах загробного мира и духах, которые, как считали адепты спиритизма, населяют эфирное пространство.
Грабарь добавляет атмосферных деталей к описанию запомнившегося сеанса: «…я условился с двумя из гостей, моими единомышленниками, кажется с Раушем фон Траубенбергом[71] и еще кемто, кого не припомню, что я “разомкну цепь” и попытаюсь в темноте пошарить и пошалить. Нас, как водится, предупредили, что “размыкание цепи опасно для жизни” и в лучшем случае может навлечь на виновников такой удар дубиной по голове со стороны вызываемого духа, от которого не поздоровится. Кроме того, нас всех Рерих оповестил, что Янек самый сильный современный медиум и в его присутствии материализация духа принимает совершенно реальные формы, вплоть до полной осязаемости. К нему благосклонен и потому постоянно является некий горный дух, воплощающийся в образе обросшего волосами человека, но “боже упаси до него дотронуться: будет беда”.
И вот огни потушены. В комнате нестерпимая духота от множества народа, составившего под столом цепь из рук. Вдруг раздаются странные звуки: не то гитары, не то балалайки, что-то в комнате задвигалось, застучало.
– Началось, – послышался шепот. Под столом было особенно неспокойно. Видимо, дух пыжился изо всех сил материализоваться. Я решил, что настало время действовать, потихоньку освободил свои руки от соседей справа и слева и, опустив их под стол, стал шарить. Через несколько минут я нащупал какую-то шкуру; провел руками по ее складкам, легко набрел на что-то твердое – не то темя, не то колено, которое шкура покрывала, и стал рвать ее к себе. Шкура не уступала, ее крепко держали, но возня была замечена, и через несколько минут я почувствовал сильный удар кулаком в спину, от которого я вскрикнул и поднялся. Еще кто-то через мгновение зажег электричество, и все кончилось. Сеанс был сорван, вернее, признан “не вполне удавшимся”»[72].
Спиритические сеансы стали прологом к дальнейшему рериховскому стремлению к познанию тайн мира, которые, как он подозревал, кроются в технике чревовещания. Приближение к познанию этих тайн Николай Константинович, как и многие его современники, связал с учением теософии – той особой религией, которую создала совсем недавно Елена Блаватская. Уже до революции художник проецирует на холст свои теософские склонности.
«“Мехески – лунный народ”. В глубине темного неба, между облаками яркая полная луна, фантастический город внизу, на стенах и кровлях обращенные к луне фигуры, как бы молящиеся. В позах их мечтательность и порыв к миру, где они как бы жили когда-то. Тема из оккультных теософских мечтаний, что-то совсем новое внесено в грезы лунных ночей и в то же время воспоминание о фантасмагорических лунных ночах учителя Куинджи»[73], – расшифровывает нам критик Ростиславов движение Рериха в сторону «иной реальности» на картине 1915 года.
Одним из темных пятен в рериховской биографии того, дореволюционного периода является участие художника в секретной организации Орден розенкрейцеров. Поскольку жизнь тайного ордена априори не предается огласке, то весьма трудно сказать, какую именно роль играл Николай Константинович в этом сообществе и какое звание имел. Однако в 1990-е годы на выставке в Музее Востока экспонировался принадлежавший Рериху орден Креста и Розы, выполненный из серебра, берилла и граната. Сегодня эта таинственная реликвия опубликована в музейном каталоге «Щедрый дар»[74]. Она была частью большой коллекции картин и предметов, которую поклонница творчества художника Кэтрин Кэмпбелл-Стиббе собрала и преподнесла Музею Востока.
Орден не имеет точной датировки. И тем не менее эта драгоценность с восемью лучами и короной производит впечатление. Скорее всего, эта вещь носилась на ныне утерянной шелковой ленте или цепи. Центральная часть, украшенная гранатом, имеет традиционную для иконографии этого ордена гравировку с изображением пеликана, который, по средневековым христианским представлениям, раздирал свою грудь, чтобы при недостатке еды накормить птенцов собственной кровью. «Лебедь или Гусь (Хамса) есть символ мужского или временного Божества, Брамы. <…> Отсюда избрание розенкрейцерами своим символом водяной птицы – лебедя или пеликана – с семью птенцами; символ, измененный и принятый в религии каждой страны»[75], – поясняет, в свою очередь, символизм этой птицы Блаватская.
Второго ноября 2009 года на аукционе Sotheby’s было представлено четырнадцать лотов, относящихся к Рериху, в том числе различные письма и каталоги. Эти вещи происходят из коллекции Луиса и Нетти Хорш (миллионеров, о которых будет много написано в дальнейшем). Среди представленных предметов нашлось «Свидетельство о членстве Николая Рериха в обществе Розенкрейцеров, от 18 ноября 1929 года, 10 к 14 1/4 дюйма, в сопровождении розенкрейцерской медали, 4 на 2 дюйма». Это доказывает, что регалия в Музее Востока – отнюдь не случайная вещь, Рерих действительно входил в Орден розенкрейцеров. Это является ясным указателем его устремлений, вектора оккультных интересов.
В документе, оказавшемся у Хоршей, удивляет только дата – 1929 год. Она противоречит данным, которые имеются у нас о дореволюционном периоде жизни Рериха. То, что он приглашал к себе в дом Гузика (высоким покровителем которого выступал глава французского ордена и мартинистов и розенкрейцеров Папюс, возивший медиума к царю), позволяет подозревать, что Рерих состоял в тайном обществе еще до 1909 года.
Первое указание на такую раннюю принадлежность Рериха к ордену розенкрейцеров и мартинистов было обнаружено диссидентом Львом Разгоном еще в 1991 году. Тогда он получил возможность ознакомиться с делом Р-8467 – историческими следственными документами из архива КГБ СССР, связанными с арестом и допросами Глеба Ивановича Бокия – бывшего начальника и тестя Разгона. Бокий был главой Специального отдела при ОГПУ, а на момент ареста – начальником 9-го отдела ГУГБ НКВД СССР. Этому следственному делу Разгон посвящает книгу «Перед раскрытыми делами», опубликованную в 1991 году.
Разгон так пишет о первых показаниях Бокия: «После постановления идет т. н. “Следственное дело”, состоящее всего-навсего из двух протоколов допросов. На первом из них обвиняемый признается, что стал масоном еще в 1909 году, вступив в ложу, где членами ордена были и академик Ольденбург[76], и художник Рерих…»[77]
Свидетельство Бокия, крупного функционера НКВД и мистика, указывает нам, до какой даты Рерих мог быть посвящен в орден розенкрейцеров, когда он узнал тайны законспирированной организации.
Упомянутый выше французский мистик Папюс был создателем оккультных лож Франции и России – ордена мартинистов и ордена розенкрейцеров. В брошюре, выпущенной в начале XX века в Петербурге, сообщалось: «Орден Креста-Розы настолько близок к мартинизму, что в него допускаются лишь члены, уже прошедшие все степени посвящения, даваемые последним. В настоящее время общим представителем и Гроссмейстером (Grand Maitre) обоих орденов является прославившийся своими многочисленными трудами по оккультизму доктор Жерар Энкосс (Gérard Encausse), более известный под эзотерическим псевдонимом Папюс (Papus)»[78].
В сущности, мартинисты и розенкрейцеры – это две ступени одной и той же структуры, созданной Папюсом. Немногочисленные ордена, охватывавшие часть представителей высшего общества, они использовали по всему миру медиумов и метод чревовещания для прямого давления на видных политиков и аристократов, то есть на власть.
Петербург не стал исключением: в начале XX века Папюс и целитель Филипп Низье Антельм Ваход получают прямой доступ к Николаю II. Их патронируют жены членов императорского дома – две черногорские принцессы Милица и Стана, принадлежавшие к кругу мартинистов. Первая была супругой великого князя Петра Николаевича, вторая – князя Георгия Максимилиановича Романовского (6-го герцога Лейхтенбергского). Обе были увлечены различными поисками в области потустороннего и паранормального. Благодаря черногорским принцессам 20 сентября 1901 года в Компьене произошла первая встреча императорской четы с Филиппом Низье Антельмом, которого черногорки представляли как фигуру, подобную Иисусу Христу.
«Их величества, – вспоминала ближайшая подруга царицы фрейлина Анна Вырубова, – говорили, что они верят, что есть люди, как и во времена Апостолов, не непременно священники, которые обладают благодатью Божьей и молитву которых Господь слышит. К числу таких людей, по их убеждениям, принадлежал Филипп, француз, который бывал у их величеств»[79].
Собственно, поэтому, пользуясь покровительством Папюса и Филиппа, Ян Гузик и вызывал тень Александра III в Царском Селе, причем эта тень давала политические советы. Именно в тот период Гузик, оказавшийся у всех на устах, и был приглашен Рерихом на Галерную. Два или три года спустя, в 1905 году, российскому Министерству внутренних дел, опасавшемуся усиления влияния Филиппа, удается с помощью скандала, связанного с пророчеством о мнимой беременности Александры Федоровны, не просто закрыть целителю путь во дворец, но даже выдворить из страны.
Вообще, розенкрейцеровские организации – это небольшие сообщества, члены которых увлечены оккультизмом и поиском легендарных сокровищ Средневековья (философского камня или Святого Грааля). Однако этот «закрытый клуб» вдобавок предполагал политическую дискуссию о будущих путях общества. И воздействие на власть – цель, актуальная и для любого другого тайного общества, скажем масонов.
В начале XX века в Петербурге из розенкрейцеровских организаций такой влиятельной группой была ложа «Мезори». Ее лидером (или достопочтимым мастером) являлся дядя царя великий князь Александр Михайлович. Из дневниковых записей последовательницы Рерихов Зинаиды Лихтман-Фосдик, относящихся к 1929–1930-м годам и периоду американской эмиграции[80], мы знаем о многочисленных контактах Рериха и этого великого князя, вдобавок являвшегося тестем Феликса Юсупова-младшего.
Такое знакомство не кажется неожиданным. Как глава Общества поощрения художеств, Рерих был приближен к властным кругам и знал о политических сотрясениях внутри них.
То, что ложу возглавлял именно Александр Михайлович, в своих мемуарах вспоминает бывший глава Временного правительства Керенский: «Циркуляр № 171902, подписанный директором Департамента полиции Брюном де Сент Ипполитом, является единственным документом, в котором упоминается масонское общество розенкрейцеров <…> общества под эгидой Великого князя Александра Михайловича, куда входили придворные аристократы»[81].
Ложа «Мезори» Ордена розенкрейцеров заявила о себе 29 сентября 1905 года, во время первой революции. Ее члены, включая родственников императора, адресовали Николаю II письмо, полное мрачных угроз, предостережений и ультиматумов. Розенкрейцеры резко критиковали его политику. Они заявляли, что сами устранят вредных, по их мнению, министров.
Обращение к императору начиналось высокопарно и официально: «Пользуясь дозволением Верховного совета ордена, предоставившего С.-Петербургской ложе свободу действий во всем, что касается России, и принимая во внимание события последнего времени, Великий магистр ложи “Мезори” счел необходимым созвать чрезвычайное собрание для обмена мнениями по текущим вопросам внешней и внутренней политики нашего отечества, с тем чтобы о некоторых заключениях сего собрания доведено было до сведения Вашего Величества»[82].
Члены тайного братства выказывали себя ультрапатриотами и призывали монарха не отступать от традиционных, по их мнению, ценностей: «Основным положением более или менее всеми присутствовавшими на собрании членами была установлена необходимость поддерживать во что бы то ни стало начала, по коим до сих пор строилось и на коих зиждилось благополучие и процветание империи, а именно господство: православия, самодержавия и народности (русской)»[83].
Радикалы открыто давили на императора, отлично зная, что, даже если это письмо первоначально попадет в руки дворцовой охраны или департамента полиции, оно все равно будет доведено до сведения Николая II. Письмо ложи «Мезори» декларировало откровенный антисемитизм: «Между тем еврейско-масонской партией, насчитывающей многих сочленов среди правящих сфер, в том числе даже особ императорской фамилии, и втайне преследующей цель ниспровержения начал монархического и христианского, для водворения повсеместно самодержавного иудейства, были измышлены, а затем Вами утверждены некоторые законоположения и мероприятия, коим нарушается изъясненный выше исторический уклад Российской империи»[84].
Таинственные и мрачные советники утверждали, что вершение дел в Государственной думе может попасть «в руки либеральной плутократии, поддерживаемой жидовскими капиталами, несмотря на кажущееся превосходство русского элемента, и особенно крестьянства в Думе»[85].
Документ написан был истинным англоманом. Видимо, поэтому главным другом России на Западе члены «Мезори» объявляли Британскую империю, советуя императору: «…сближение с ней наиболее полезно»[86]. Германия для этих подпольщиков являлась воплощением мирового зла и «исконным врагом России и всего славянства»[87].
Ложа «Мезори», подводя итог своим наставлениям, «осмеливается привести пример французской революции XVIII века, когда слепота правительства оказалась роковой как для страны, так и для царствующей династии»[88].
Так как магистром ложи «Мезори» был дядя царя и муж его сестры – великий князь Александр Михайлович, то близкое родство позволяло ему оставаться неуязвимым критиком династии.
Еще одно письмо на бланке ордена Розенкрейцеров приходит начальнику императорской походной канцелярии 17 июня 1912 года. И называется «Письмо ложи “Мезори” ордена розенкрейцеров Государю Николаю II, помеченное 17 июня 1912 года».
Автор этого послания противопоставляет орден розенкрейцеров масонам. Он с похвалой отзывается об императоре, проявляющем интерес «к оккультной науке как основе религиозно-философского миросозерцания, потому что и мы сами бескорыстно служим этому учению»[89]. В качестве духовных идеалов автор письма приводит писательницу Крыжановскую-Рочестер. Эта романистка-медиум писала свои книги в момент общения с духом умершего Джона Уилмота, 2-го графа Рочестера[90], и ее творчество было горячо любимо Еленой и Николаем Рерих…
Но возникает очевидный вопрос: так ли уж важна принадлежность художника к оккультному сообществу в предреволюционной России? Что это дает для понимания его жизненных устремлений, авторских путей? Да, важна. Принадлежность к розенкрейцерам стала одним из стимулов его восточных поисков. Она создала вокруг его фигуры ореол загадочности. А тема «оккультного Тибета» прославит Рериха в качестве автора, эксплуатирующего мифы мистического андеграунда, став частью его публичного имиджа.
Связь ордена розенкрейцеров и оккультных тайн Тибета насчитывает уже 400 лет. Правда, сперва это были другие розенкрейцеры, древнейшие. Несколько веков назад оккультная часть Европы была встревожена внезапным исчезновением из вида братства розенкрейцеров, могущественного и загадочного общества, якобы владевшего секретами всеобщего исцеления, гипноза, телепатии и нравственной реформации общества.
В 1618 году один из первых критиков тайных обществ Генрих Нейгауз указывал, что этих розенкрейцеров напрасно ищут в Германии. По его мнению, поскольку после основания общества они сразу эмигрировали в Индию, то, видимо, теперь они уже живут на высокогорных равнинах Тибета. В 1710 году Самюэль Рихтер (под псевдонимом Ренатус Синкерус) утверждает, что розенкрейцеров больше нет в Европе: они отступили в Индию, так как там легче жить в мире[91]. В 1782 году записана и легенда о розенкрейцеровских «Азиатских братьях». Их место пребывания исключительно Тибет, так как Индия после начала британской колонизации оказалась недостаточно таинственной[92]. Первый настоящий орден розенкрейцеров был создан в начале XVIII века в Праге уже упоминавшимся алхимиком Самюэлем Рихтером как иерархическое тайное общество на принципах конспирации.
Миф о мнимом отступлении древних розенкрейцеров и «неизвестных начальников» стал отправной точкой для концепции «скрытых мастеров» и «тайных учителей» создательницы теософии Елены Петровны Блаватской. В конце лета 1875 года, накануне официального рождения Теософского общества, визионерка фиксирует в записной книжке, что получила приказ создать тайное общество, похожее на ложу розенкрейцеров. Она же создает и легенду, кратко звучащую так: когда-то, уйдя в пещеры Тибета, всесильные оккультисты-розенкрейцеры раскрыли секреты долголетия, а то и бессмертия, освоили телепатию и с помощью мозговых лучей и чревовещания, сидя в подземных лабораториях, выходят на связь с избранными ими лицами и руководят судьбами мира.
Елена Блаватская утверждала, что, проведя семь лет в Тибете, она якобы имела встречи со скрытыми мастерами, которые жили в горах, но не были тибетцами. Это был прямой намек на тех самых розенкрейцеров, исчезнувших из Европы в XVII веке. Тибет, по идее Блаватской, был их законспирированным убежищем от цивилизации.
Яснее становятся причины, по которым туда хотел проникнуть «русский Индиана».