(пер. Ивана Мажаева)
Интеллектуальная жизнь западнохристианского мира в Средние века не была широко распространена среди населения. Ей явно не хватало привычных для современного мира повсеместности и быстроты связей. Относительно немногие умели читать и писать. Это были главным образом клирики; и все образованные люди, не считая отдельных приходских священников с их весьма скромными познаниями, примыкали к определенным группам, отдаленным друг от друга широкими пространствами сельского невежества. Примитивные способы передвижения осложняли установление связей, но оно тем не менее было востребовано, особенно церковью, так что крайний локализм в некоторых отношениях сосуществовал с общеевропейской цивилизацией. В то же время такие контакты устанавливались в основном между интеллектуальными центрами одного вида, пусть и удаленными друг от друга, а не между различными центрами, находящимися в одном регионе. И хотя, в конечном счете, нельзя игнорировать более сложные локальные отношения, мы должны сосредоточить свое внимание в первую очередь на основных видах. Эти интеллектуальные центры, представляющие различные социальные слои, состояли главным образом из монастырей, соборов, дворов правителей, городов и университетов. Но на протяжении всего Средневековья их значимость менялась. Некоторые из них были неизвестны раннему Средневековью, а развитие новых видов представляет характерный этап Ренессанса XII века.
На протяжении всего раннего Средневековья главными центрами культуры были монастыри. Разбросанные подобно островам в море невежества и варварства, они спасли от исчезновения образованность в Западной Европе в то время, когда никакие другие силы не предпринимали решительных мер для достижения этой цели. Правда, на них тоже повлияла местечковость, характерная для той эпохи, а также трудности поддержания жизни в аскетических условиях. При этом они сохраняли некие взаимосвязи благодаря влиянию Рима, путешествиям ирландских монахов, централизирующим усилиям Карла Великого и Клюнийской реформе X–XI веков. Таким образом, книги и идеи часто пересекали большие расстояния с удивительной даже для современного студента быстротой. Однако не стоит думать, что монастыри всегда и везде были центрами знаний и учености. Нам следует попытаться сформировать более конкретное представление о природе их интеллектуальной жизни.
Прежде всего нужно вспомнить замечание одного современного бенедиктинского аббата о том, что «все заслуги бенедиктинцев перед цивилизацией, образованием и литературой были лишь побочными продуктами»[14]. Монастырь мог быть убежищем для путешественников, экономическим центром, шедевром архитектуры, местом обмена идеями и информацией, источником новых жанров музыки и литературы, но некоторые из этих вещей или даже все – были случайны и вовсе не обязательны для существования монастыря. В уставе святого Бенедикта, который доминировал на Западе, центральным моментом было «Божье дело» (opus Dei) – ежедневное пение в хоре, которое первоначально занимало от четырех до четырех с половиной часов, а позднее шесть или семь часов. От трех до пяти часов, в зависимости от времени года, высвобождали для чтения, под которым подразумевалось вовсе не дискурсивное чтение различных произведений, а изучение Библии и трудов Отцов Церкви, таких как Василий Великий или Иоанн Кассиан, и последующее размышление над ними. В начале Великого поста каждый монах должен был получить из библиотеки по книге, «которую всем следовало прочесть полностью по порядку», однако никаких ограничений по времени не устанавливалось, и из пересмотренных установлений Ланфранка нам известно, что книга обычно хранилась год, возвращали же ее торжественно в первый понедельник следующего Великого поста. Тогда же монахи, не дочитавшие свои книги, вынуждены были публично признаваться в этом. Вопреки распространенным современным представлениям, устав бенедиктинцев ничего не говорит о копировании книг. Но все же для этого оставалось время в соответствии с предписанным им ручным трудом, и необходимые для хора и библиотеки книги, естественно, копировали, не забывали о важности «борьбы с дьяволом пером и чернилами», если воспользоваться выражением Кассиодора. Устав бенедиктинцев ничего не сообщает о другой известной монастырской институции – о школах, хотя мы узнаем о них из более поздних правил. «Школы в современном смысле, – пишет Пайпер[15], – а именно учреждения, в которых обучение проводится в определенное время специально назначенным учителем по специальным направлениям и для специально отобранных учеников, – такие учреждения были для монастырей Средних веков не правилом, а исключением». Трудно найти свидетельства о каких-либо специализированных классах для занятий. Обучение было религиозным: молитвы, устав ордена, проповеди, сопоставления текстов священных книг, особенно Библии. Семь свободных искусств не выходят на передний план обучения, да и все семь мы обнаружим далеко не везде.
Давайте попробуем быть более точными. В соответствии с условиями своего возникновения монастыри располагали библиотекой богослужебных книг, обычно с несколькими экземплярами Библии и богословских трудов. При ней была школа для послушников, и библиотечные книги часто выступали в роли первых учебников, хотя это и не всегда предполагалось. Как владелец земли, монастырь имел свои хартии и акты о праве собственности, иногда сводившиеся в картулярии и, вероятно, составлявшие важные архивы, для которых мог потребоваться специальный хранитель. Также велся реестр послушников – и живых, и умерших. Нередко в монастыре составляли списки почивших монахов из других обителей, с которыми образовывали братство, чтобы молиться за их души. Для служения в монастыре необходим был календарь, в который время от времени добавлялись имена новых святых или сообщения о смерти монахов и донаторов. Новости из внешнего мира, поступающие в монастырь, служили поводом для записи анналов, основой которых могли служить таблицы Пасхалий, тоже вносившиеся в календарь. Исторические записи не были обязательными, однако их элементы периодически встречались, и со временем многие монастыри превращались в центры местного историописания, порой становясь даже единственными такими центрами. Библиотека, школа, архив, зачатки собственного историописания – все это было связано с существованием монастыря и составляло ядро определенной интеллектуальной жизни. Часто они так и оставались лишь ядром: хотя монастырей и было много, настоящих центров учености и образования было относительно мало, лучшие из них переживали свои взлеты и падения, периоды активности и глубокого упадка. Разумеется, это относится и к монашеству в целом, потому что, как напоминает нам настоятель Индж, «в религии ничто так не вводит в заблуждение, как успех»[16]. Процветание обычно приводило к распущенности, что порождало волну реформ, оканчивающихся принятием новых уставов или нового порядка, которые содействовали процветанию, и в итоге все снова скатывалось к распущенности. В лучшем случае большинство монастырей вело скудное в интеллектуальном плане существование. Например, богатое аббатство Троарн в Нормандии, тщательно изученное Р. Н. Соважем, может похвастать только одним выдающимся сочинителем – своим первым настоятелем, Дюраном (1059–1088); школы монастыря почти не упоминаются в документе 1169 года, а его единственный библиотечный каталог, датированный 1446 годом, почти полностью состоит из религиозной литературы. Немногие нормандские аббатства или монастыри могли похвастать бо́льшим.
Для бенедиктинских монастырей XII век стал периодом ощутимого упадка, если, конечно, упадок не наступил еще раньше, как в древних центрах Корби, Люксей, Санкт-Галлен и Боббио. Только в первой половине столетия мы все еще находим интеллектуально значимые бенедиктинские центры. Самый старый из них, Монтекассино, переживает период своего расцвета в XI и начале XII века. Этот центр, будучи родиной особого южноиталийского письма, известного как «беневентское», собрал огромную библиотеку копий, количество которых хронист с гордостью доводит до семидесяти. Список «содержит в основном богословские и богослужебные сочинения, но есть и несколько исторических: Иосифа Флавия, Григория Турского, Павла Дьякона, Эрхемперта и др.; есть также несколько античных произведений: “О природе богов” Цицерона, “Институции” и “Новеллы” Юстиниана, “Фасты” Овидия, “Эклоги” Вергилия, произведения Теренция, Горация, Сенеки, грамматики Феодора и Доната»[17]. Многие из этих рукописей сохранились до наших дней. Без них мир потерял бы Апулея и то немногое, что у нас есть от Варрона, потеряны были бы «Истории» Тацита и, вероятно, сохранившиеся части его «Анналов», а также несколько текстов и местных записей средневекового периода. У нас есть многочисленные доказательства того, что эти книги читали и копировали для будущих времен. Около 1140 года Петр Дьякон, прекрасный фальсификатор, составил длинный перечень «прославленных мужей Монтекассино», начиная со святого Бенедикта и заканчивая самим Петром, что наглядно отражает его авторские амбиции. Среди этих выдающихся людей двое пап, но большинство из них – писатели: Константин Африканский – «новый блистательный Гиппократ», Альфан Салернский, ритор Альберих (имена, которые мы уже встречали), Лев Остийский, превосходный хронист монастыря, и еще длинный перечень авторов религиозных сочинений. В целом список, которым действительно могло бы гордиться любое учреждение. Но этот перечень, на самом деле, – эпитафия: впоследствии великих писателей в монастыре не было, и сам Петр стал симптомом его упадка.
К северу от Альп, но все еще под итальянским влиянием, самым известным интеллектуальным центром конца XI века был Ле-Бек. Основанный в 1034 году, он был обязан своим интеллектуальным возвышением Ланфранку, который поступил в монастырь в 1042 году и вскоре стал аббатом, а также его преемнику Ансельму, аббату с 1079 по 1092 год. Знаток церковного и, возможно, гражданского права в Павии, в Ле-Беке Ланфранк посвятил себя в основном тривиуму и теологии, уделяя большое внимание правильному копированию библейских и святоотеческих рукописей. Ансельм же в Ле-Беке писал свои важнейшие богословские трактаты, критикуя доктрины Росцелина точно так же, как и Ланфранк противостоял Беренгару, так что в двух главных богословских спорах века ортодоксия нашла своих лидеров в Ле-Беке[18]. В начале XII века Бекская школа была известна на всю Европу. Она воспитала одного папу, Александра II, и множество епископов и аббатов. Непосредственные преемники Ансельма, хоть и не обладали большой личной известностью, сохраняли традицию, поэтому Ордерик Виталий мог сказать, что в его время «почти каждый монах Ле-Бека казался философом, и даже самым малообразованным из них было чему научить поверхностных грамматиков». В начале XII века в Ле-Беке существовала библиотека из 164 томов, к которым в 1164 году добавились еще 113 от епископа Байе[19]. Тем не менее XII век для монастыря вскоре становится временем упадка, и во второй половине столетия этот закат очевиден. «Отныне писатели Ле-Бека для истории литературы – всего лишь анонимы, то есть образованные монахи, которые, несомненно, заслуживают похвалы за свою трудолюбивую жизнь, но чья известность не выходит далеко за пределы стен монастыря или узкого круга их друзей… Ученые юноши больше не стремились сюда»[20].
Многие бекские монахи начинали свой путь в Англии, но ни один английский монастырь не занимал столь высокого положения. За нормандским завоеванием последовала волна религиозных реформ: нормандские аббаты были поставлены над английскими монастырями, нормандские монастыри получили английские земли и привилегии, а нормандские бароны составили новый правящий слой в Англии. За этим стремительным развитием материальной составляющей последовала определенная интеллектуальная активность: в копировании текстов, в школах, в литературе. Тем не менее литературные достижения английских бенедиктинцев XII века не оправдывают ожиданий, за исключением области историописания, где этот пробел восполняется Уильямом Мальмсберийским и англосаксонским хронистом из Питерборо, а также соборными монахами, Флоренсом Вустерским и Симеоном Даремским. В течение века это движение в Англии тоже угасает: великий расцвет истории при Генрихе II был связан скорее с его двором и соборами, чем с монастырями. Монашеское историописание в Англии вновь ожило в XIII веке, достигнув расцвета в Сент-Олбансе и в трудах Матвея Парижского.
Если мы возьмем в качестве образца самое известное аббатство Англии – Вестминстер, то окажется, что в интеллектуальной жизни XII века оно играло совсем скромную роль. Его аббатом с ок. 1085 по 1117 год был Гилберт Криспин – монах Ле-Бека, «владевший квадривиумом не хуже, чем тривиумом»; его богословскому авторитету придавалось большое значение на Реймсском соборе 1148 года. Помимо некоторых писем к Ансельму, он написал историю основания Ле-Бека и различные полемические трактаты, из которых самым популярным был «Спор между христианином и иудеем». Вестминстер не оставил никаких важных анналов. Местный исторический интерес был сосредоточен на покровителе аббатства, короле Эдуарде Исповеднике: его биографию написал приор Осберт Клэрский (ок. 1138). Еще одна биография была составлена Элредом из Риво и посвящена аббату Лоуренсу по случаю перенесения мощей Исповедника в 1163 году. Осберт также посвятил Генриху II стихи в преддверии восшествия того на престол.
Упадок монашеской жизни настиг и Германию. Старые имперские аббатства Фульда, Корвей и Лорш почти разорились, число монахов сократилось, а все их интеллектуальное лидерство сошло на нет. Германия стала благодатной почвой для новых реформаторских движений – цистерцианского, августинского и премонстратского – как в старых регионах, где произошел упадок, так и в новых землях миссионерской деятельности, но ни один из этих новых орденов не возник в Германии – все они возникли в романских землях. Их расширение во многом способствовало распространению на Восток французской агрокультуры и архитектуры и – в меньшей степени – книг и образованности. Более поздние библиотеки XII века почти полностью состояли из одних только трудов Отцов Церкви, хотя библиотека Тегернзее все еще хранила сочинения классических авторов. Новые идейные течения зарождались в другом месте. В праве и медицине, что очевидно, и даже в теологии «во второй половине века Германия, несомненно, отстает от романских стран»[21].
В Испании естественное развитие монашеской жизни было прервано мавританским нашествием и последовавшими за ним религиозными войнами, и в возрождении XI века ведущую роль взяли на себя клюнийцы, а не бенедиктинцы. Это древнее движение уже пережило свой расцвет к XII веку: в сохранившихся рукописях библиотеки аббатства Силос едва ли можно обнаружить французское влияние, характерное для того века. Санта-Мария-де-Риполь достиг своего расцвета при аббате Олибе (1008–1046), к этому же времени относится каталог его знаменитой библиотеки из 246 наименований. Однако к рассматриваемому нами периоду монастырь стал зависимым от марсельского аббатства Сен-Виктор. Сан-Педро-де-Карденья был известен главным образом гробницей Сида. Новым знаниям, которые Испания распространяла по Европе в тот период, не нашлось места в ее собственных монастырских библиотеках. Общее количество известных рукописей XII века из Испании, в самом деле, на сегодняшний день разочаровывает.
Упадок в XII веке коснулся и Клюнийского ордена. Основанный в 910 году в знак протеста против секуляризации монашеской жизни, Клюни стал центром великого движения – церковной реформы, достигшей своего апогея во времена Григория VII. Помимо стремления освободиться от мирского и епископского контроля, она упростила ручной труд бенедиктинцев удлинением службы с хоровым пением и сменила их децентрализованную систему автономных аббатств монархическим режимом, при котором один верховный аббат назначал приоров всех подчиненных монастырей и посещал их лично или отправлял туда своих заместителей. Наряду с этим представители всего ордена позже вызывались на ежегодный капитул под руководством верховного аббата. Такая организация была хороша для введения и поддержания дисциплины в старых монастырях, пришедших в упадок. Она также подходила для колонизации, так что клюнийские приораты стремительно поднимались вдоль паломнических путей, ведущих в Испанию, и распространялись на самом полуострове в ходе Реконкисты до тех пор, пока орден не стал насчитывать 26 монастырей за Пиренеями, некоторые из которых серьезно поспособствовали восстановлению там христианской культуры. Саагун даже называли «испанским Клюни». Кроме того, в Испании XI века Клюни проделал заметную для Рима работу, поддерживая литургию по римскому образцу вместо мосарабского обряда и добиваясь епископства для своих «способных и образованных юношей» (juvenes dociles et litterari), прибывавших из Франции. Клюнийская централизация также была очень важна для стимулирования путешествий и налаживания связей, а вместе с тем, несомненно, и для обмена книгами, идеями и формами искусств. Обычаи Клюни допускали копирование рукописей, но классическое обучение не одобряли. Если в часы тишины монаху требовалась книга, то он подавал знак, имитируя перелистывание страниц; если ему нужна была книга классического автора, то по-собачьи чесал ухо. Тем не менее в Клюни читали классиков, особенно Вергилия, Горация и даже Овидия с Марциалом. Среди 570 томов каталога Клюни XII века, удивительно крупного и полного собрания для своего времени, встречается много подобных авторов. Клюнийский орден располагал малым количеством известных школ, их авторы посвящали свои труды в основном вопросам благочестия и биографиям священнослужителей. Историей, например, пренебрегали в особенности. Из семи великих аббатов, под руководством которых процветал Клюни, последний умер в 1156 году. Этот знаменитый человек – Петр Достопочтенный. В его переписке сохранились описания путешествий в Испанию и Италию, заметки о собственных трудах против ересей, об усилиях по борьбе с мусульманами посредством перевода Корана и написания антимусульманских трактатов. Также до нас дошла его переписка о медицине с салернским учителем Бартоломео, не говоря уже о проповедях, богословских трактатах и поэмах, свидетельствующих о его знакомстве с древними. Однако Клюни уже соперничает с «новыми воинами Христовыми» (novi milites Christi) из Сито – и теряет свое лидерство перед лицом нового аскетизма святого Бернарда.
XII век и предшествующие ему годы были плодотворны для новых орденов: картезианцев, премонстрантов, августинских каноников, гранмонтенсов, камальдулов, ордена Фонтевро и – особенно – для ордена Сито, цистерцианцев. Однако они ставили перед собой скорее духовные, чем интеллектуальные задачи; их влияние сказывалось в распространении миссионерства или более строгом соблюдении аскетических принципов, но не в развитии образования. Конкретные обязательства, подобные картезианскому правилу молчания и созерцания, действительно, работали в противоположном от образования направлении, несмотря на прямое упоминание о копировании рукописей в кельях. Лучшей иллюстрацией этих аскетических тенденций служат цистерцианцы и их великий наставник святой Бернард. Доказательство популярности этого ордена – его разрастание в течение сорока лет: ко времени смерти Бернарда в 1153 году он охватывал сорок три общины.
Цистерцианцы, сторонники простой жизни, стремились восстановить устав святого Бенедикта в его самой суровой форме. Работа в поле считалась обязательной, пение в хоре теперь стало занимать шесть часов, включая службу посреди ночи. Не было ни одного свободного часа. Все должно было быть максимально простым, и в особенности – сами церкви. Рукописи копировали и переписывали, однако запрещалось украшать их иллюстрациями и орнаментом, поскольку основная цель копирования заключалась в том, чтобы предоставить хору правильный текст. Все цистерцианские монастыри должны были пользоваться идентичным текстом «миссала, Посланий апостолов, Библии, коллектариума, градуала, антифонария, устава ордена, сборника церковных гимнов, псалтири, лекционария и календаря». Библиотека Клерво воссоздана на основании того, что сохранилось до наших дней; рукописи XII века в ней почти полностью содержат библейские, святоотеческие и литургические тексты, немного истории, несколько учебников и несколько классических произведений. Право, медицина, философия, схоластическое богословие практически полностью отсутствуют. «Сито не был центром образования, даже теологического»[22]. Величайший лидер цистерцианцев, Бернард, был мистиком, а не ученым. В лучшем случае цистерцианские библиотеки были богословскими, светской же литературы в них, как мы можем судить по каталогам Риво и австрийских монастырей, было очень мало. Для вступления в орден умения читать не требовалось.
Новые ордена имели еще одно значение для интеллектуальной истории – их европейские организации противодействовали крайнему локализму отдельных монастырей и требовали регулярных сообщений между различными и часто очень удаленными учреждениями, в отличие от редких и случайных связей более ранних времен. Путешествовать в Рим и из Рима монахов также побуждали тенденции внутрицерковной централизации в вопросах апелляций и подтверждения владений, а также рост папской защиты отдельных монастырей. С другой стороны, индивидуальные привилегии и папское покровительство новым орденам ослабляли местные связи, которые соединяли монастырь с епархией, и таким образом усиливался контраст между черным и белым духовенством. Тем не менее нам не следует предполагать полное интеллектуальное разделение черного и белого духовенства даже в период их расхождения, особенно в отношении других групп клириков. Например, в случае Парижа, в силу множества причин, мы можем мысленно объединить соборное духовенство, секулярных каноников аббатства Сент-Женевьев, регулярных каноников Сен-Виктора и монахов Сен-Жермен-де-Пре вкупе с представителями других окрестных монастырей. Не следует также забывать, что во многих соборах были монашеские капитулы, особенно в Англии, где Кентербери, Рочестер, Винчестер, Вустер и Дарем стали яркими тому примерами.
В то же время нельзя упускать из виду интеллектуальные связи монастырей с мирянами, особенно после убедительных примеров, приведенных Жозефом Бедье в его исследованиях генезиса французского эпоса[23]. Если распространение культуры из монастыря в окружающее его пространство полей или лесов происходило медленно, то в городах и вдоль больших дорог, особенно вдоль паломнических путей в Рим и Компостелу, дело обстояло совсем иначе. Пристанища для путников, места исцеления и утешения, источники святости и даже чудес – все эти религиозные учреждения фиксировали в своих анналах далекие свидетельства и слухи, рассказывали о чудесах, творимых местными святыми и реликвиями, и становились источником всевозможных сюжетов для народных эпосов, которые слагались вдоль этих дорог и об этих святынях. Такие места были естественными точками соприкосновения мира монаха и ризничего с миром паломника, торговца и жонглера, местом встречи священного и мирского, латыни и просторечия, пока все это не стало неразличимым для нашего глаза. Сен-Дени, Мо и Фекан, Везле и Новалеза, Желлон и Сен-Жиль, клюнийские приораты на пути в Испанию – эти и многие другие монастыри теперь известны как центры создания и распространения эпоса XI–XII веков.
С закатом монастырей как интеллектуальных центров соборы на некоторое время занимают то положение, к которому они давно готовились. В результате реформы, которая стала всеобщей в IX веке, духовенство, прикрепленное к собору, было подчинено режиму общей, квазимонашеской жизни, регулируемой уставом или каноном, от которого и получило свое название. Со временем эти каноники обрели возможность выбирать епископа, претендуя на часть доходов его кафедры: постепенно они превращались в личные пребенды. Каноники образовывали капитул, который вместе с различными младшими служащими – регентом хора, схоластиком и канцлером – находился под руководством настоятеля. Иногда распадающийся капитул преобразовывался в обычную монашескую общину. В любом случае капитул также нуждался в своих книгах, своей школе и своей документации, так что нам следует помнить и о тех, кто непосредственно помогал епископу в управлении епархией и составлял епископский двор, в котором в то время роль каноников и секретарей была весьма значительной. Для наших целей капитул и епископа в XII веке можно рассматривать как единый интеллектуальный центр, богатый, могущественный, часто высокообразованный и всегда находящийся в городской общине, а не в сельской изоляции, как большинство монастырей. Соборная библиотека, соборная школа, соборные архивы, деяния епископов, писания каноников, епископское правосудие, покровительство епископа в образовании – все это играло большую роль в тот период, занимая промежуточное положение между монастырем с одной стороны и дворами правителей – с другой.
Наиболее активными в интеллектуальном отношении центрами в XII веке были соборы Северной Франции. Значения их школ мы коснемся тогда, когда речь пойдет о происхождении французских университетов; их связь с литературой и философией эпохи мы будем обсуждать в другом месте. Остановимся на значении Шартра и Орлеана как центров классического Возрождения, Реймса и Лана как центров схоластического обучения, Парижа как родины первого северного университета. Все они привлекали учеников из Германии, Англии и даже из-за Альп. Список великих писателей того времени включает в себя епископов, таких как Хильдеберт в Ле-Мане (и Туре), Жильбер Порретанский в Пуатье, Петр Ломбардский в Париже и Иоанн Солсберийский в Шартре; секретарей епархий, таких как Ансельм Ланский, Бернард Шартрский, Петр Коместор и Петр из Пуатье в Париже; каноников, таких как вагант Гуго Орлеанский и автор стихотворной Библии Петр Рига из Реймса[24]; соборных учителей, таких как Роберт Меленский, Гильом Коншский, Бернард Сильвестр и Абеляр. Большинство великих имен в поэзии, теологии и образовании связано с соборами. Даже прелаты, которые сами не писали, поощряли образование; например, Гильому Белорукому, епископу Шартра, затем архиепископу Санса и Реймса (1176–1202), кардиналу и регенту Франции во время Третьего крестового похода, посвящены «Александреида» Вальтера Шатильонского, «Микрокосмография» некоего Гильома, «Сентенции» Петра из Пуатье и «Схоластическая история» Петра Коместора. Примечателен и двор его жившего по соседству брата, Генриха Щедрого, графа Шампани.
Английский Кентербери – лучший пример такого мощного соборного сообщества. Уильям Стаббс даже сравнивает его в качестве литературного центра с современными Оксфордом и Кембриджем. Архиепископ Теобальд (1138–1161), обучавшийся в Ле-Беке, собрал вокруг себя в Кентербери ученых. Его секретарем был Иоанн Солсберийский, «в течение тридцати лет являвшийся центральной фигурой английской учености», чьи письма затрагивали как литературные, так и управленческие темы, отражали отношения с континентальными учеными и его многочисленные поездки во Францию и Италию. Его советником по вопросам права был магистр Вакарий, итальянский юрист, писавший о богословии, каноническом и гражданском праве. Кентербери уже тогда был тесно связан с великими школами континента. Его следующим архиепископом был Фома Бекет, учившийся как под руководством Теобальда, так и в Королевской курии. И в Кентербери, и в изгнании он опирался на группу своих приближенных, «ученых святого Фомы» (eruditi Sancti Thome), которые своими письмами и биографиями сделали очень многое для сохранения памяти о нем. Один из них, Петр Блуаский, оставил нам следующее описание архиепископского двора.
Этот двор, в котором я живу, уверяю вас, есть стан Божий, не что иное, как дом Господа нашего и врата небесные. В доме моего господина архиепископа живут самые ученые люди, справедливые в правосудии, осторожные в предусмотрительности, эрудированные во всяком знании. После молитвы и перед едой, в чтении, в споре, в решении дел они постоянно упражняются. Все запутанные вопросы королевства передаются нам, и, когда они обсуждаются на общем слушании, каждый из нас без распри и обвинений оттачивает свой ум, дабы хорошо говорить о них, и, исходя из более тонких соображений, предлагает то, что он считает самым здравым и рассудительным советом[25].
Кентербери был монашеской общиной, и среди монахов мы найдем историка Гервасия Кентерберийского, поэта Нигелла Вирекера, автора знаменитой сатиры на студентов Парижа, и многих участников переписки «Кентерберийских писем» (Epistolae Cantuarienses) конца XII века, один из которых с удовольствием цитировал «Искусство любви» Овидия. В соборе также была знаменитая библиотека, разрушенная к настоящему времени, но ее содержимое было искусно восстановлено упорным трудом доктора Монтегю Джеймса.
Ни один другой английский собор не мог соперничать с Кентерберийским, многие архидьяконы и каноники которого отличились в литературе того времени: каноники – чаще всего в исторической, архидьяконы – в области права. И то и другое они изучали в Болонье, наслаждаясь плодами своих английских пребенд и, вероятно, прислушиваясь к дискуссии на злободневную тему: «Может ли архидьякон спастись?» (An archidiaconus possit salvus esse)[26]. И хотя епископ Винчестера Генрих Блуаский, брат короля Стефана, был знаменитым покровителем искусства и литературы, с течением времени самым важным интеллектуальным центром Англии стал, пожалуй, собор Святого Павла. Если какой-либо гость посещал город, «то декан собора, почтенный Радульф де Дисето, показывал ему прекрасную рукопись “Исторических записок” (Ymagines historiarum). От каноника Ричарда, главного казначея, гость мог узнать историю Палаты шахматной доски или даже позаимствовать драгоценную “Трехколонную книгу” (Liber Tricolumnis), которая впоследствии была утрачена. Петр Блуаский жаловался на маленький доход от занимаемого им места архидьякона, но мудро полагался на успех своего пера. Роджер Нигер, по-видимому, спасался от гнева короля, которого довел до бешенства своими дикими оскорблениями, а сам великий Гилберт Фолиот, талантливый государственный деятель, использовавший все свое мастерство, опыт и ученость в борьбе с Фомой Бекетом, проиграл, по крайней мере по мнению современников»[27]. Как ни странно, мы сравнительно мало слышим о школах этих соборов, и ни одна из английских соборных школ, собственно говоря, так и не превратилась в университет.
В Испании самым значимым был Толедский собор, хотя следует упомянуть и о библиотеке Барселоны, переводах арабской астрологии под руководством епископа Михаила Тарасонского (1119–1151) и «Кодексе Каликста» (Codex Calixtinus), хранящемся в великом паломническом центре Сантьяго-де-Компостела и важном для истории каролингского эпического цикла. С возвращением былого первенства в 1085 году в результате христианской Реконкисты Толедо стал местом естественного обмена знаниями между христианами и мусульманами. В этом древнем центре научного знания «можно было найти богатейшие собрания арабских книг и множество людей, владевших обоими языками. Стараниями мосарабов и местных евреев здесь расцвели школа перевода арабско-латинской литературы и наука, притягивающая жаждущих знаний со всей земли… и поставившая подпись Толедо на многих наиболее известных переводах арабских учений»[28]. Во всем этом самое деятельное участие, по всей видимости, принимал архиепископ Раймунд (1125–1151). За философскими переводами последовали труды по медицине, математике, логике и астрономии; и если связь архиепископа с величайшим из этих переводчиков, Герардом Кремонским, прямо не устанавливается, то уже медицинские переводы его современника Марка, каноника Толедского собора, демонстрируют серьезный уровень учености в соборе конца столетия. Фигура Герарда примечательна еще и тем обстоятельством, что большинство переводчиков, работавших в Испании, были иностранцами; интересно и то, что они отправлялись на поиски «мудрейших философов мира» в Толедо, независимо от того, работала ли там формально соборная школа.
В Германии и Италии дела обстояли иначе. Борьба за инвеституру нанесла серьезный ущерб более ранним культурным центрам, таким как Льеж. XII век стал периодом интеллектуального упадка в Германии, как среди мирян, так и среди клира. Великие прелаты занимались политикой, причем, как в случае с рейнскими архиепископами, были погружены в нее с головой. Кристиан Майнцский был послом Фридриха Барбароссы в Италии, куда Райнальд Кельнский сопровождал императора, взяв с собой Архипииту и вернувшись с обогатившими соборную сокровищницу мощами трех волхвов. Возвышение Фрейзинга при епископе Оттоне происходило скорее благодаря его личности, нежели вследствие институционального развития. Оттон и в самом деле был совершенно исключительной фигурой. Во Франции он познакомился с новой диалектикой и стал первым, кто ввел ее в Германии. Он был монахом и епископом, братом Конрада III и дядей Фридриха Барбароссы, почти придворным историком, повествующим о событиях, которые он наблюдал дома, в Италии и на Востоке[29].
В Италии высшее духовенство также занималось политикой – как на местном, так и на имперском уровне. Вовлечение в нее возрастало по мере того, как все более ожесточенной становилась борьба гвельфов и гибеллинов, что в итоге привело к тому, что Италия утратила интеллектуальное лидерство, характерное для нее в предшествующую эпоху. Редко можно было встретить такого епископа-историка, как Ромуальд II Салернский (1153–1181), автор ценнейшей всеобъемлющей «Хроники», которая устами очевидца рассказывает о важнейших событиях истории Сицилийского королевства. Не менее примечательна внушительная «Книга братии» (Liber confratrum) кафедрального собора Салерно, которая к концу XII столетия насчитывала порядка 12 000 имен. Но это памятник скорее местной номенклатуры и палеографии, чем интеллектуальной деятельности, и те иностранцы, которые фигурируют в этой «книге жизни», несомненно, были привлечены в Салерно его врачами, а не соборным духовенством. Архиепископ миланский Петр Хрисолан, дискутировавший о богословии с греками в Константинополе в 1112 году, был и вовсе исключительной фигурой; его преемники уделяли больше внимания вопросам управления и сложностям миланской и ломбардской политики, чем амвросианскому обряду.
Что касается двора как интеллектуального центра, феодального или королевского, то здесь представления могут разниться. Около 1155 года поэт Низами из Самарканда провозгласил, что правильно организованный двор должен иметь четыре категории образованных людей – секретарей, поэтов, астрологов и врачей: «Дела королей не могут вестись без компетентных секретарей; их триумфы и победы не будут увековечены без красноречивых поэтов; деяния монархов не увенчаются успехом, если они не будут осуществляться в периоды, признанные проницательными астрологами благоприятными; здоровье же, основа всякого счастья и деятельности, может быть обеспечено только услугами способных и заслуживающих доверия врачей»[30]. Все это звучит немного по-восточному и замысловато, хотя даже на Западе в XIII веке большинство дворов имело своих астрологов – граф Честер уже в XII веке, – а остальные три категории существовали и раньше, но в менее бюрократической форме. Двор мелкого сеньора, не умевшего ни читать, ни писать, в интеллектуальном плане оставался примитивной средой. Тем не менее при нем всегда был по крайней мере капеллан, способный и мессу отслужить в часовне, и написать необходимые письма, а со временем этим начал заниматься канцлер или секретарь, поскольку делопроизводство разрасталось, а архивы требовали внимания. В самом деле, канцелярия на регулярной основе стала верным показателем управленческого развития. Наставник, как, например, у молодого Генриха II при дворе его отца или дяди, был такой же редкостью, как и изучение книг принцами. Поэта или жонглера, как правило, легко можно было найти, но только если мы готовы расширить значение этого слова, понимая под ним кого угодно, начиная от придворного шута или дурака и заканчивая профессиональным трувером или трубадуром, и при этом принимать его в небольших домохозяйствах не за постоянного, а за случайного гостя. «Путь долгим был, и ветер ярым, а менестрель – бессильным, старым»[31]. Этого в любом случае было достаточно, чтобы двор стал потенциальным источником как народной, так и латинской литературы. Сакральные и мирские элементы, однако, не всегда идеально сочетались. Какого бы мнения касательно будущего архидьякона ни придерживались писатели-клирики, в отношении жонглеров они соглашались, что те «ни полезны, ни добродетельны» и «лишены надежды на спасение». Так, как всегда, верный своей древности Иоанн Солсберийский замечает, что актеры и шуты его времени скорее подражают непристойностям Нерона, чем благородству Августа и античному театру. Великие праздники, такие как коронация, свадьба, посвящение в рыцари или даже три ежегодных заседания Большого королевского совета, собирали то, что хронисты назвали бы «бесчисленным множеством жонглеров и актеров». Провансальский роман «Фламенка» (Flamenca) 1234 года подробно перечисляет истории, которые они могли рассказать, – от Трои, Фив и Александра до Голиафа и Артура, Карла Великого и Горного Старца[32]. Двор всегда оставался центром литературного меценатства, постоянного или периодического, и не в меньшей степени центром историописания, как это будет показано в следующей главе. Что касается литературы, то в отсутствие книжного рынка придворное покровительство было первостепенной необходимостью для тех, кто не имел стабильного церковного дохода. Зачастую это было и лучшим способом достичь определенного положения в церкви.
Процесс феодальной консолидации в этот период поднял многие из таких дворов в качестве административных и интеллектуальных центров до более высокого уровня. На юге примерами могут служить различные центры провансальской поэзии. При этом не следует забывать о таких государях-поэтах, как Гильом IX Аквитанский, и тех, кто поэтам покровительствовал, как его внучка Элеонора. У графов Шампанских был свой ученый двор, для которого в 1167 году переписали произведения Валерия Максима, а многие из них, например Тибо IV, были выдающимися поэтами. Даже такой мелкий сеньор, как граф Гин, мог позволить себе содержать собственного историка, священника из Ардра (с которым мы встретимся позже), переводившего на французский Гая Юлия Солина и других античных классиков. В Саксонии же культуру поддерживал Генрих Лев, правда, лишь до тех пор, пока не покидал пределы своей страны. В Англии видным почитателем литературы был граф Роберт Глостерский. Ему были посвящены исторические труды Уильяма Мальмсберийского и эпохальная «История бриттов» капеллана Гальфрида Монмутского, открывшего восхищенному графу кельтский эпос. Немногим позже «каждый английский барон держал свой штат клерков», хотя «совершенно очевидно, что немногие из баронов, не являвшихся при этом придворными чиновниками, знали какой-либо язык, кроме нормандского французского»[33].
Своего апогея англо-нормандская бюрократия, восходящая к Вильгельму Завоевателю, запомнившемуся «Книгой Страшного суда», а также своим менестрелем Тайлефером, тем, «что песен много знал»[34], достигает при Генрихе II (1154–1189), хозяине империи, простиравшейся от шотландской границы до Пиренеев, и, вероятно, самом могущественном монархе своего времени в латинском христианском мире. Хотя его владения не имели единой столицы в современном смысле слова, финансы и правосудие располагались в фиксированных центрах, таких как Вестминстер и Кан, которые король часто посещал. В них производили конкретные финансовые, судебные и канцелярские процедуры, которые требовали настолько большого числа должностных лиц, что один современник уподобляет их армии саранчи. Когда король устраивал большой придворный праздник, как, например, на Рождество 1182 года в Кане, он мог потребовать от своих вассалов, чтобы те, покинув собственные дворы, присутствовали у него. Кроме того, Генрих был человеком образованным, воспитанным в доме своего дяди Роберта Глостерского и знакомым со многими языками Европы – от Ла-Манша до Иордана. Он располагал широкими международными связями, его дочери были замужем за правителями Саксонии, Сицилии и Кастилии, и объединение этих различных земель в одних руках способствовало взаимопроникновению германских, кельтских, французских и провансальских культурных элементов. Будучи покровителем литературы и менестрелей, он имел собственного официального хрониста. Кроме того, многое из того, что, видимо, обсуждалось за королевским столом, затем оказалось на страницах сочинений Вальтера Мапа. А еще есть масса документальных записей, полнота и точность которых вызывают справедливое восхищение. Из множества книг, написанных при его дворе, десятка два было посвящено ему самому: немного богословских, немного научных трудов, народная поэзия, возможно, что-то из медицины, большое количество исторических книг на латыни и французском, а также две работы, описывающие его систему правосудия и финансов, – уникальные памятники высокому уровню развития организации управления при Генрихе. Бессистемная дележка имущества достигала в те времена больших масштабов, но даже такие случаи были систематизированы Генрихом I в «Устройстве королевского двора» (Constitutio domus regis), самом раннем из многочисленных постановлений в отношении домохозяйства европейской королевской семьи, где указывалось, что каждый из большого числа чиновников имел свою ежедневную порцию хлеба, вина и огарков свечей – и так на всех уровнях, начиная с канцлера и заканчивая начальником скриптория и капелланом. Таким образом, Палата шахматной доски совмещала тщательный учет своих чиновников с полугодовыми публичными отчетами, которые должны были быть понятны и присутствующим при этом неграмотным шерифам.
Сицилийский двор был, несомненно, более бюрократичен. Его отличал ярко выраженный восточный колорит, настолько же византийский, насколько и арабский, а многочисленные придворные астрологи и поэты, арабские врачи и говорящие на разных языках секретари способствовали воспроизведению того антуража, описанного поэтом из Самарканда, с которого мы начали. Делопроизводство при дворе, как на латыни, так и на греческом и арабском, требовало большого штата опытных секретарей и постоянного хранилища в Палермо. Дворцы поражали красотой мусульманского Востока, а быт напоминал об интимности гарема. Интеллектуальное влияние Сицилии соответствовало ее географическому положению и возможностям. Место встречи Севера и Юга, Востока и Запада, Сицилия была благодатным источником переводов с греческого и арабского и даже местом создания произведений на этих языках. Ее первый король, Рожер II, увлекался географией и руководил подготовкой большой карты аль-Идриси с сопроводительным текстом на арабском языке. При его преемнике Вильгельме I главные переводчики, Аристипп и Евгений из Палермо, служили в королевской администрации. Правление Фридриха II (1198–1250) переносит нас в более поздний период, но он в значительной степени стал кульминацией предшествующего. Колыбель итальянской поэзии, двор Фридриха продолжил арабские традиции своих предшественников, причем космополитические научные и философские вкусы самого Фридриха были сицилийскими настолько же, насколько и личными. Все эти вопросы нам необходимо будет рассмотреть в следующих главах[35].
Менее бюрократические дворы не так для нас сейчас важны, поскольку их кочевой характер воспрепятствовал формированию центра ведения документации, историописания и придворной литературы в целом. Среди таких центров империя в лице Фридриха Барбароссы и его сына Генриха VI занимает первое место. Оба были людьми с интеллектуальными потребностями, оба особенно поощряли официальную латинскую поэтическую историографию, о чем мы поговорим позже. В самом деле, таких текстов за их время сохранилось больше, чем за время правления их более даровитого преемника – Фридриха II. Французская монархия едва ли могла похвастать ролью покровителя учености, в то время как в Испании для этого придется ждать появления Альфонсо X Мудрого в конце XIII века.
Пример высокоорганизованных центров проясняет еще один вопрос, имеющий большое культурное значение, а именно взаимодействие дворов, которое в этих случаях становится более распространенным и лучше прослеживаемым явлением. У Генриха II долгое время гостит его зять, герцог Саксонии. Дочка Генриха, принцесса Иоанна, в сопровождении великолепной свиты отправляется в Сицилию. Король принимает норвежского архиепископа, который остается у него на несколько месяцев, и говорят, что королевскую «Ассизу о вооружении» пытаются скопировать менее успешные властители соседних государств – король Франции и граф Фландрии. Петр Блуаский был одинаково незаменимым как при нормандском, так и при сицилийском дворе. Англичанин Томас Браун вместе с другими иностранцами приглашен ко двору Рожера II, здесь он в качестве судьи и капеллана заверяет финансовую документацию на арабском, подписываясь «аль-каид Брюн»[36]. Однако он все же возвращается в Англию и занимает ответственный пост в Палате шахматной доски. Гервасий Тильберийский также сменяет английский двор на сицилийский, а затем становится маршалом Арелата, по пути в который создает для императора Оттона IV «Императорские досуги» (Otia imperialia). Еще один латинский стихотворец, Генрих Авраншский, писавший для папы и других властительных особ, подвизался при дворах Фридриха II и Генриха III. Император Фридрих II чествовал прибывших ко двору философа Феодора Антиохийского и Михаила Скота из Испании, поддерживал переписку с учеными и философами различных мусульманских правителей Северной Африки и Востока, способствовал контакту поэтов его Великой курии с трубадурами, миннезингерами своих заальпийских владений.
Города XII века играли бо́льшую роль в мире торговли и политики, нежели в мире литературы. Тогда еще не существовало такой самобытной городской культуры, которая возникла в позднем Средневековье, и тем более горожан – покровителей искусства и литературы, подобных тем, которых мы находим в итальянском Возрождении. В меценатах в XII веке все еще ходили светские или церковные правители. В то же время ни научное, ни популярное представление о культуре не может игнорировать значение городов этого периода в перспективе всей интеллектуальной истории. По крайней мере для Северной Европы XII век оказался временем экономической и социальной революции, которая ознаменовала начало серьезных интеллектуальных перемен. Странствующий купец «привел в движение среду людей, привязанных к земле; миру, верному традиции и чтившему иерархию, которая определяла роль и положение каждого, он открыл расчетливую и рационалистическую деятельность, в которой удача больше не измерялась социальным положением, а зависела только от умственных способностей и энергии»[37]. К традиционному делению на воюющих, пашущих и молящихся города добавили четвертую категорию – торговцев и ремесленников, буржуазию будущего, готовую назвать горожанином даже Бога, «первейшего, древнейшего и главнейшего из горожан» (li premierz plus anchiiens et souverains bourgois de tous), как сказал эшевен Дуэ в 1366 году. Резко контрастируя с окружавшей его сельской неволей, город стал территорией свободы, центром капитала, средоточием интенсивной деятельности, форумом дискуссий, со своим собственным законом и, по крайней мере, с некоторой степенью самоуправления. Часто городские законы заимствовались, причем не всегда у соседей. Многие жители городов иногда путешествовали по своим делам на большие расстояния. В этих путешествиях они встречали главным образом людей из других поселений, пересекаясь с ними в придорожных храмах, на рынках, где создавалась народная литература, собирались большими группами на крупных ярмарках, куда съезжались люди со всех концов Европы и где для запыленных просителей действовал особый, торговый закон «ярмарочных судов». Путешественники, таким образом, могли усваивать странные и даже запретные идеи, подобные тем дуалистическим ересям, пришедшим издалека по торговым путям с Востока и распространившимся в северных городах, где «ткач» и «еретик» часто становились синонимами[38]. Все это очень средневеково по духу и очень актуально по своим последствиям!
Развитие чтения и письма в этих условиях было скорее вопросом удобства, чем необходимости. Тем не менее, в то время как крестьяне в течение многих последующих столетий обходились без того и другого, горожане Севера создавали мирские школы, где можно было получить начальное образование. В поисках чего-то большего мы должны обратиться к древним городам Юга, особенно Италии, где традиции светского образования сохранились среди нотариев и писцов и где, как в Венеции, чтение и письмо распространились среди торгового класса. Итальянские города уже имели свои местные архивы, хроники и юридические школы. Более того, торговые республики Средиземноморья были главным средством сообщения с Востоком. У Венеции и Пизы были свои торговые кварталы в Константинополе и в главных сирийских городах. Они часто посылали дипломатические миссии, и их граждане даже могли занимать определенные должности при византийском дворе. Именно в Константинополе в 1136 году мы находим Якова Венецианского, выполнившего перевод «новой логики» Аристотеля; Моисея Бергамского, располагавшего драгоценной библиотекой греческих рукописей и написавшего латинскую поэму о родном городе; Бургундио Пизанского, который за свою долгую жизнь путешествовал по Востоку и перевел на латынь многие труды по греческой теологии и медицине[39]. Немного ранее анонимный уроженец Пизы восславил в стихах победу своего города над сарацинами Майорки, а его земляк по имени Стефан тогда же переводил арабские медицинские сочинения в Антиохии. И хотя общение Запада и Востока было завязано в основном на торговле, мы не должны забывать, что со времен греческих и финикийских торговцев невозможно отделить торговый обмен от обмена знаниями и идеями. К сожалению, такие последствия торгового обмена, как правило, неосязаемы и оставляют мало прямых свидетельств.
Университет как особый интеллектуальный центр относится скорее к более поздней эпохе, чем к той, о которой мы здесь говорим. Правда, что XII век создал модель университета, востребованную и позже, и мы увидим, что по крайней мере пять университетов восходят к этому времени: Салерно, Болонья, Париж, Монпелье и Оксфорд. Тем не менее они еще не полностью выделились из общей группы школ: само название «университет» едва ли имело такой смысл, а его особенная организация едва ли была общепризнанной. Университеты еще не были связаны друг с другом, и папство пока не поставило их под свой контроль.
О связи внутри и даже между этими несколькими группами интеллектуальных центров, о реальных перемещениях идей, знаний и книг мы знаем слишком мало. Сухопутные маршруты, которые нам известны, с их вспомогательными речными и морскими путями, по большей части проходили по древним римским дорогам, соединявшим древние города, ставшие епархиями, резиденциями епископов, а также новые поселения, усеянные святынями, пристанищами и монастырскими обителями, – таковы пути всех интеллектуальных контактов на большом расстоянии. «В начале была дорога», – говорит Бедье[40]. Лишенные безопасности римского мира и заброшенные из-за безразличия местных властей, магистрали все еще служили средством частого и достаточно быстрого сообщения. Средний путь для длительных путешествий составлял от 20 до 30 миль в день, но отдельные посыльные могли пройти и 40 миль. «Сообщение из Рима могло дойти до Кентербери чуть меньше чем за пять недель… обычный путешественник, в отличие от посыльного, проводил в таком пути около семи недель»[41]. Известие о смерти Фридриха Барбароссы в Малой Азии дошло до Германии за четыре месяца, и примерно за то же время достигло Англии известие о пленении Ричарда в Австрии. В 1191 году тело архиепископа Кельнского было доставлено из Неаполя в Кельн за шесть недель. Как быстро путешествовали книги?
Более конкретные свидетельства интеллектуальных контактов обычно ускользают от нашего взора, а наше знание о них носит скорее качественный характер, нежели количественный. Нам известны маршруты паломников и купцов, но не их число и степень влияния. Можно проследить маршруты крестоносцев, но не идеи, которые они несли с собой. Мы знаем о перемещениях студентов, но даже известным свидетельствам Оттона Фрейзингенского и Иоанна Солсберийского не хватает деталей. Гораздо внимательнее можно проследить за перемещением высшего духовенства, что определенно заслуживает дальнейшего изучения. Так, судя по всему, английские клирики часто ездили в Рим. Пять епископов и четыре аббата из Англии присутствовали на Латеранском соборе в 1139 году. В 1144 году в Риме побывал английский кардинал, а в 1154-м – только что вернувшийся из Скандинавии английский папа[42]. Во время последнего из нескольких визитов в Рим, около 1150 года, епископ Генрих Винчестерский приобрел древние статуи и вернулся домой через Компостелу. Роберт, приор приората Святой Фридесвиды, посвятивший Генриху II сокращенного Плиния, не раз посещал Рим и добрался до самой Сицилии. В составе большой английской делегации, присутствовавшей на соборе 1179 года, были два литератора – Вальтер Мап и Адам Бальшамский. Аббатство Святого Августина в Кентербери в течение столетия направило в Рим 30 миссий, а церковь Святого Креста в Оксфорде – 17. Епископ Байе Филипп, известный коллекционер книг, совершил по меньшей мере четыре визита в Рим. Иоанн Солсберийский посещал Италию не менее шести раз для общения с сицилийским канцлером, а также служил в течение восьми лет при папском дворе. Там он общался с пизанским переводчиком Бургундио и по крайней мере еще с одним переводчиком с греческого. С чем он вернулся домой? Все эти примеры, при должном старании, могут приоткрыть завесу интеллектуальных возможностей того времени. Тем не менее в основном мы ограничены заманчивыми догадками, приходится смириться с тем, что большая часть занимательных и важных свидетельств, относящихся к XII веку, утрачена. Мы можем попытаться утешить себя, вспомнив, что это верно в некоторой степени для всех периодов истории и – в особом смысле – для тех непредсказуемых фактов, которые составляют историю мысли.
Для монастырей в целом главным источником являются уставы (Consuetudines) различных орденов, а также многочисленные биографии и хроники отдельных учреждений; но для XII века нам не хватает конкретных деталей, приведенных в более поздних и более систематических источниках. Для исчерпывающей библиографии см.: “Cambridge Medieval History”, том V, глава 20. Неплохое исследование монастыря как института – в работе F. Pijper “De Kloosters” (Гаага, 1916). Интересный очерк авторства нынешних бенедиктинцев у U. Berliere – “L’ordre monastique” (второе издание, Париж, 1921) и F. A. Gasquet – “English Monastic Life” (Лондон, 1904). Об интеллектуальной жизни Клюни см.: E. Sackur “Die Cluniacenser” (Галле, 1892–1894); о цистерцианцах см.: H. d’Arbois de Jubainville “Études sur l’état intérieur des abbayes cisterciennes au XIIе et au XIIIе siècle” (Париж, 1858) и E. Vacandard “Vie de Saint Bernard” (четвертое издание, Париж, 1910). Монтекассино все еще ждет своего исследователя; тем временем ознакомьтесь с превосходными исследованиями E. A. Loew “The Beneventan Script” (Оксфорд, 1914) и E. Caspar “Petrus Diaconus” (Берлин, 1909). О монастыре в Ле-Беке см.: A. A. Porée “Histoire de l’abbaye du Bec” (Эвре, 1901); об аббатстве Сен-Эвруль – введение к пятому тому книги L. Delisle “Ordericus Vitalis” (Париж, 1855); об аббатстве Сен-Мартен в Троарне – R. N. Sauvage “L’abbaye de Saint-Martin de Troarn” (Кан, 1911). О Вестминстерском аббатстве см.: J. A. Robinson “Gilbert Crispin” (Кембридж, 1911); об английских цистерцианцах – F. M. Powicke “Ailred of Rievaulx” (Манчестер, 1922). Об интеллектуальной жизни – G. G. Coulton “Five Centuries of English Religion”, том I, с. 1000–1200 (Кембридж, 1923). О Германии см.: A. Hauck “Kirchengeschichte Deutschlands” (Лейпциг, 1887–1911); об Испании см. отдельные исследования, такие как M. Férotin “Histoire de l’abbaye de Silos” (Париж, 1897) и монография о Риполе, которая будет упомянута в следующей главе.
Собор как институт описан в учебниках канонического права, а как интеллектуальный центр все еще требует исследования. Между тем можно обратиться к биографиям выдающихся архиепископов и епископов, например в “Dictionary of National Biography”, или к монографии V. Rose “Ptolemaeus und die Schule von Toledo” в “Hermes”, том VIII, с. 327–349 (1874). “Necrologio del Liber Confratrum di S. Malteo di Salerno” превосходно издан C. A. Garufi (Рим, 1922). О соборных школах см. в главе XII.
Обычные книги о жизни при дворе или в замке мало что сообщат об этих местах как интеллектуальных центрах. См. вместо этого: E. Faral “Les jongleurs en France au moyen âge” (Париж, 1910); K. J. Holzknecht “Literary Patronage in the Middle Ages” (Пенсильванский университет, докторская диссертация, 1923); а также многие другие книги о трубадурах. О Генрихе Льве см.: F. Philippi в “Historische Zeitschrift”, том CXXVII, с. 50–65 (1922). О дворе Генриха II см.: W. Stubbs “Seventeen Lectures on Mediaeval and Modern History”, главы 6 и 7 (третье издание, Оксфорд, 1900); С. Н. Haskins “Norman Institutions”, глава 5 (Кембридж, 1918); С. Н. Haskins “Henry II as a Patron of Literature” в “Essays in Mediaeval History Presented to Thomas Frederick Tout”, с. 71–77 (Манчестер, 1925). О сицилийском дворе см.: С. Н. Haskins “Studies in the History of Mediaeval Science”, главы 9, 12–14 (Кембридж, 1924) и “England and Sicily in the Twelfth Century” в “English Historical Review”, том XXVI, с. 433–447, 641–665 (1911). Также в университетской библиотеке Гарварда есть неопубликованные докторские диссертации – “Englishmen in Italy in the Twelfth Century” P. B. Schaeffer (1923) и “Henry of Avranches” J. C. Russell (1926).
Обширная литература о средневековых городах тоже мало говорит об их интеллектуальной жизни в этот период. Блестящий очерк ранней истории северных городов см. в книге H. Pirenne “Medieval Cities” (Принстон, 1925); о североитальянских переводчиках – С. Н. Haskins “Mediaeval Science”, глава 10.
Об установлении связей см.: J. J. Jusserand “English Wayfaring Life in the Middle Ages”, J. Bédier “Les légendes épiques”, общие труды о торговле, F. Ludwig “Untersuchungen über die Reise- und Marschgeschwindigkeit im XII. und XIII. Jahrhundert” (Берлин, 1897) и С. Н. Haskins “The Spread of Ideas in the Middle Ages” в “Speculum”, том I, с. 19–30 (1926).
О темах этой главы см. также в библиографических справках к другим главам, в частности к главе VIII.