Глава 1 Череп
– Куда мы его теперь денем? Здесь же закопаем? – Меня пробрал предательский озноб.
Алешка тоже содрогнулся.
– Ты что… Здесь нельзя. Это же мертвец! Понимаешь? Тебе оно надо, чтобы возле дома была могила? С неспокойным духом! Который будет сердиться оттого, что мимо постоянно кто-то ходит! Еще, чего доброго, зимой его принесет штормом прямо к твоей кровати!
– А куда? Может, в море?
– Просто так выкинуть в море? Это тебе что, камень? Или бутылочная почта? Думаешь, он пойдет ко дну или поплывет к дальним берегам, к Острову Мертвых? Да его тут же и выбросит обратно прибоем. К тому же мертвец не одобрит такого отношения. Нужно похоронить как полагается.
– А как? – Я уже представил, будто мы ночью пробираемся на кладбище. Только это в книжках здóрово – приключения, мороз по коже! А в жизни… Я как увидел все эти кресты и черные надгробия – мне даже поплохело. – На кладбище сторож. Вдруг он увидит… Там же нельзя копать просто так. Там вообще земля платная.
– Какой же ты… скучный.
Я слегка обиделся.
– Мы похороним его по старинному морскому обычаю, – оживился Алешка. – Наверняка это моряк. Или десантник.
– Да его просто тут закопали! Почему обязательно моряк? Может, напали вечером. Немцы же оккупировали город и ходили среди этих домов. По этим улицам, по этому берегу… Когда дедушке было девять, они с друзьями разведали, где находится немецкий штаб. Представляешь, лазали туда подслушивать. А еще крýжки из этого штаба воровали… Ну… Чтобы хоть как-то досадить!
– Мой тоже рассказывал. Только другое совсем. Некоторые мальчишки чистили им сапоги за конфеты. Ты бы стал чистить фашистский сапог за конфету?..
– Тогда голод был… – неуверенно пробормотал я. – Но не стал бы, конечно. Хотя тебе легко сейчас говорить, ты вон какой – небось завтракал блинами с маслом или манной кашей. А у моей прабабушки было семеро детей. Из них выжил только один – мой дед. Остальные умерли от голода.
– Ой, ну чего ты кипятишься-то сразу! Хотя… Я тебе так скажу: люди, думаю, разные были. И хорошие попадались! Может, он нормальный человек. Обычный, как мы. Бабушке вот пять лет было, когда у них немцы жили прямо в доме. Отделили себе половину. Один, представляешь, потихоньку, чтоб не видел никто, отдавал маленьким свои сухие пайки. Еду́. Потому, может, бабушкина семья и выжила. Он детей всё жалел. Постоянно шоколадки совал и говорил жестами: «У меня таких, как вы, – трое!» – на пальцах показывал. Не знаю, что с ним стало потом… Вернулся ли к своим…
– Мог и погибнуть, когда город освобождали… – тихо сказал я.
– А вдруг это он и есть? Его череп? – выпалил Алешка, округлив глаза.
– Да чей угодно может быть. И наших тоже.
– Наших бы в другом месте похоронили. Кладбища, по-твоему, для чего?
– А каска где тогда?
– Тоже тут где-то.
– Ну ты уже выдумывать начинаешь!
– Нет, это немец. Я точно знаю.
– Ну ладно. Пусть так.
– Ты знаешь, а мне жалко этого немца. Он ведь тоже человек. Необязательно же это какой-нибудь подлец и мучитель.
– Подлецы везде встречаются, – процедил я. – У подлецов национальности нет.
– Ну! Он же не виноват, что у них там к власти пришел Гитлер и отправил всех на войну! Обычные люди небось не хотели. Но ведь и отказаться, наверное, было нельзя: расстреляли б на месте или в лагеря. Наверняка были нормальные, подпольное сопротивление организовали. Кто-то, может, ученым был, поэтом, музыкантом… Немцы – они ведь народ образованный. Вон сколько великих писателей среди них! Братья Гримм, Гауф, Гофман… Читал сказки? А композиторы? Бах, Бетховен… У бабушки есть пластинка с органной музыкой Баха… «Токката и фуга ре минор», вот! Я даже помню! Ее исполняли в каком-то знаменитом католическом соборе, они еще костёлами называются. Красиво… А ученые великие… Эйнштейн, Рентген… Да, а ты думал, в честь кого рентген назвали? А еще был Карл Бенц – он создал первый автомобиль. У папы есть энциклопедия по истории автомобилей.
– Да знаю я! – пришлось огрызнуться. Алешка как начнет поучать!.. Интеллигент.
– А ты читал, например, Ремарка?
– Нет. Он что, про фашистов писал? Зачем мне это надо?
– Ну и зря. А так бы знал, что «по обе стороны окопов сидят совершенно одинаковые люди». Ремарк так говорил. Он писал про немецких солдат, которые еще в Первую мировую воевали, – и были среди них и хорошие, и подлецы. Как и у нас. Как и везде. И про русских писал. И заметь, хорошее писал. Не лицемерил, если свои же немцы поступали с ними подло. Например, там был момент, как расстреливали пленных бойцов. По приказу. А среди них женщина была, тоже служила. Нормальные немцы ее жалели, пытались помочь хоть как-то. А один… Подлец, в общем. Сам вызвался расстреливать.
– Не хочу я такое читать!
– Ну вот и зря. Зря! «На Западном фронте без перемен» или «Возвращение»… А еще он про любовь писал знаешь как! Плохой немец так не напишет! У меня мама даже плакала над одной его книгой. Там решили пожениться двое, а для этого нужно было доказать свою родословную – чтоб была чистокровная немецкая. Как у собак, для выведения породы. Иначе не разрешали. Если порода была не «чистокровной», могли и в лагеря отправить. Так что там нормальные, хорошие люди страдали не меньше наших. Может, и больше. Потому что наши хотя бы знали, что родную землю защищают. Близких. Правое дело. А немцы были вынуждены выполнять приказы этого сумасшедшего, чтобы их собственные семьи не… Извини, конечно, но представь, если бы пришли твоих дедушку и бабушку расстреливать?! Нам-то легко судить! А многие из них, может, думали: «Стерплю, но свою семью не предам. Если на одного меня будет больше – ничего ведь такого?» Вот их и набралась – целая армия! В общем, неоднозначно все это. Ты заходи, если надумаешь, дам почитать! У нас Ремарка много. Отец его постоянно покупал, хотя знаешь какой он патриот! Он в книгах хорошо разбирается. Плохих книг у нас в доме нет!
– Дашь?
– Да хоть сегодня приходи, выбирай.
– Только надо решить, что делать с этим черепом.
– Мы же не можем бросить его вот так! Оставить здесь, на пляже. Где продавцы вареной кукурузы топчутся?
Еще даже не рассвело. Ромка сквозь сон свесил ногу с кровати и тут же отдернул ее: ступня коснулась ледяной поверхности воды. Зимой ночные шторма были настолько сильными, что иногда добирались до прибрежных домов.
Когда Ромка был маленьким, он радовался этому. Было здóрово представлять, будто дом превратился в затопленный корабль. И вот покоится он теперь на песке под водой, в какой-нибудь мрачной впадине, где нет ни глубоководных рыб, ни даже темных водорослей – вокруг только сероводород, который вытесняет жизнь в Чёрном море уже на восьмидесятиметровой глубине. Лишь одна комната – та, где спали Ромка и бабушка, – оказалась не затопленной доверху. Уровень воды доходил в ней по непонятным причинам только до щиколоток, как будто она стала огромным воздушным пузырем, в котором хватило бы воздуха на сто лет. Так что теперь они были обречены жить под водой, замурованные в этой каюте навеки.
Еще Ромка вспомнил, как каждый вечер перед сном бабушка давала ему конфету. Овальную карамельку с ягодным повидлом внутри. Когда ему было года три, он клал эту конфету за щеку, чтобы не потерять, и ложился спать. А утром расстраивался, обнаружив, что конфета исчезала. Куда она могла деться? И, маленький, он воображал, будто это само море приходило и забирало карамельку, как забирало какой-нибудь красивый мокрый камешек, который Ромка не успевал выхватить из прибоя.
Но нужно было вставать, будить бабушку. Ромка набрался храбрости и опустил ноги в холодную воду, в которой сводило пальцы. На поверхности ленивым айсбергом плавал палас, а рядом – плетеные циновки, веник, тапочки с пассажирами – вязаными носками – и бабушкина косынка, упавшая, видимо, со стула и похищенная морем. Торопливо, мелкими шажками, он заскользил вброд по ледяному полу, рассекая темную соленую гладь.
– Бабушка! – позвал он тихонько, добравшись до ее кровати. – Море пришло.
Бабушка будто этого и ждала. Она мгновенно подскочила и, не медля, опустила сразу обе ноги в зябкое море, разлившееся на полу.
– Бери скорее тряпки и ведро! Помогай! – скомандовала бабушка.
Это было похоже на эстафету «Кто больше наберет». Ромка заставлял себя думать так, иначе было бы ужасно скучно и холодно возиться в этой воде. Они небрежно бросали тряпки «в море», а затем выжимали их в ведро, но воды было так много, что обычных тряпок не хватало и в ход шло все – и полотенца, и одежда. Как Ромка ни старался, но бабушкино ведро наполнялось быстрее, и она раз за разом выплескивала его прямо из окна на песчаную дорогу, которая превратилась в бурую реку.
Постепенно светало. Море на полу обмелело и понемногу испарялось, обнажая мокрый, кажущийся гнилым пол.
Вдруг раздался стук в ворота, и бабушка вышла посмотреть, кто там. Это оказалась соседка. Ромка побаивался ее, потому что знал: она – цыганка. Ее звали Роза.
Однажды бабушка рассказывала, как ее собственного брата в детстве чуть не похитила настоящая цыганка. Тот играл на улице без разрешения. Когда она заметила, что брата нет дома, незнакомая женщина уже подхватила его под мышки и свернула за угол. Но бабушка успела догнать и даже отобрать его. Эта история до сих пор вызывала в Ромке трепет – вдруг и Роза однажды похитит его, когда бабули не будет дома.
Роза была необычной соседкой. Ее отец когда-то выступал в настоящем цыганском театре в Москве и научил свою дочь петь песни надрывным голосом, от которого хотелось плакать без причины. Она с детства знала много стихотворений, которые заучивала наизусть, чтобы прочесть перед зрителями, и особенно уважала таинственных и древних арабских поэтов.
Зимними вечерами она заходила в гости с испеченным пирогом, бабушка усаживала ее у печки, и тогда Роза принималась читать стихи. Иногда даже свои собственные. Но свои получались у нее гораздо хуже арабских. Все они были о несчастной любви – в общем, скукота. О чем еще пишут женщины!
Кроме сочинения стихов Роза еще и танцевала, и как раз это удавалось ей просто превосходно. Иногда, когда было подходящее настроение, она снимала с плеч черную вязаную шаль с большими кистями и выплясывала перед бабушкой, отстукивая по полу каблуками твердой подошвы тапок. Без музыки, просто так. Музыка ей была не нужна – она слышала мелодию внутри себя. Отдышавшись, Роза вешала шаль на спинку пустого стула и всегда говорила одно и то же: «Танец для женщины – всегда битва с судьбой. И партнер в этом танце – смерть». Ромка не понимал, что это значит, но ему нравились страшные тайны и что-то мрачное, что жило в ее голосе.
Были у Розы и другие странности. По воскресеньям она ходила к церкви просить милостыню. Не сказать, что у нее не было денег – она торговала на рынке шерстяными шалями, которые вязала сама, и жила богаче всех соседей. Стоять у храма было скорее развлечением, хобби. Как театральный кружок.
Там, у церкви, она негромко, но очень выразительно декламировала стихи. Некоторые люди даже специально приходили ее послушать и бросали монетки. Иногда она выхватывала своим пронизывающим ýгольным взглядом кого-то из толпы и уговаривала погадать. И тогда этот человек тоже давал ей денег. В приходе Розу не любили и прогоняли, но она все равно возвращалась. Ей было наплевать, что думает о подобных занятиях Бог. В конце концов церковнослужители так привыкли к ней, что смирились.
У Розы была дочка Рамина. Она жила без отца и тоже любила танцевать и читать стихи, подражая матери. Летними вечерами Рамина дожидалась темноты и выходила во двор в длинной разлетающейся юбке, перешитой из маминой. Она танцевала на носочках в темноте босиком, наступая на сухие листья винограда, растущего над двором и закрывающего Рамину днем от солнца, а вечером – от звезд. Она думала, никто не видит ее за густыми зарослями, окаймлявшими забор. Но Ромка часто подглядывал в щелочку со стороны улицы. Она была единственной девочкой в их переулке и, может быть, поэтому нравилась всем. И Ромке тоже.
– Шел бы ты погулять! – сурово сказала Роза. Она никогда со мной не церемонилась, хоть и была в гостях. – У нас взрослый разговор.
Я ненавидел, когда так говорили. Прямо противно! Какие у них могли быть секреты, которые считались бы слишком взрослыми для меня? Это просто унижает человеческое достоинство! К тому же только рассвело! Холодно! Шесть утра! И какая-то соседка выгоняет меня из собственного дома! Что мне делать на пустом берегу?
Я с надеждой посмотрел на бабушку. Она всегда все понимала, но на этот раз отмахнулась:
– Иди-иди. Ничего. Подыши свежим воздухом. Роза, ты что так рано? У вас тоже потоп?
Пришлось идти. Я наспех застегнул куртку, поднял воротник и надел капюшон – зимой у моря очень холодно. Ветер пронизывает насквозь, и ноль градусов ощущается почти как минус двадцать.
Когда я спустился по каменистым ступенькам к пасмурному пляжу, оказалось, что он не пустой: на берегу, сидя на корточках, что-то рассматривал мой лучший друг Алешка. Не Алёшка, а именно Алешка. Вообще-то его звали Олежка, через «о». Но это имя ему не шло: когда я узнал, что его настоящее имя Олег, то очень удивился. Не мог он быть Олегом. Родители ошиблись с именем. Раньше-то я думал, что он Алешка от имени Алеша. Есть же писатель Юрий Олеша, который придумал «Трех Толстяков». Поэтому так уж повелось, и я всегда звал его именно Алешей-Алёшей. Алешка знал это и не обижался.
Алешка собирал сердолики и агаты. Они «водились» только в этом месте. Если проехать на электричке чуть дальше за город, на юг, – там было бы больше гальки, но сердолики встречались реже и более мелкие. А затем и вовсе пропадали. На других пляжах, к западу, где начиналась курортная полоса детских лагерей и санаториев, сердоликов не было вовсе. То ли их собрали еще тогда, когда обустраивали пляжи, то ли просто не выносило течением в том районе. Второй вариант был вернее, потому что наш пляж мы обирали регулярно, и все же сердолики не кончались: шторм постоянно выбрасывал новые.
Сердолики попадались разных цветов: опалово-белые, шафрановые, зеленовато-дымчатые, кирпичные – почти всегда с причудливыми прожилками узоров. Отличить их от обычной гальки или кварца было проще простого: стоило посмотреть через такой камешек на солнце, как он просвечивался насквозь, загораясь огненной вспышкой. Это была не пустая прозрачность, как у горного хрусталя или обточенного морем осколка стекла: сердолики отличал необыкновенный медовый отсвет – переливающийся, таинственный, лунно-каменный. Такое сложно было объяснить отдыхающим: сколько мы ни рассказывали друзьям из других городов, они все равно находили не то – или кварц, или стёкла, или какую-то полупрозрачную гальку, но у нас, местных, глаз был наметан.
– Много собрал? – спросил я, подойдя к Алешке.
– Привет! Во! – Он раскрыл ладонь, на которой горела небольшая горстка драгоценных самоцветов.
– Мелкие какие-то сегодня, – придирчиво и вредно прищурился я.
– Зато красный есть! – парировал Алешка. – И смотри, с каким узором! Как глаз!
Он протянул крохотный камешек, похожий на гранатовое зерно. На его боку белело пятно с наплывами желтого и темной каплей в середине. Я взял сердолик и посмотрел сквозь него на солнце.
– Ого, редкий! – Стало немного завидно.
– Редкий! – подтвердил Алешка. – Такие всегда самые красивые, хоть и мелочь.
– Ты его береги. Никому не отдавай.
– Уж сберегу. Я ж не Женька.
Женька жил в конце переулка. Мы звали его Джоном. Обаятельный, высокий, с аккуратными рыжими кудрями, он нравился всем девчонкам. Женька был на год старше нас и уже работал и даже ездил на отцовском мопеде. Кроме того, он умел переворачиваться на перекладине и лучше всех делал сальто, прыгая с пирса. А еще у него был недюжинный талант находить огромные сердолики. Прямо булыжники.
Несмотря на то что Джон был хамоватым и дерзким типом, с девчонками он всегда держал себя на удивление галантно и вежливо, в отличие от нас. И они, конечно, таяли. К Рамине Женька относился с подчеркнутым рыцарством. Он редко ходил купаться, но если видел в нашей компании Рамину, то непременно присоединялся. Мы почти никогда не возились с ней в присутствии других ребят, Женька же никого не стеснялся и при всех дарил Рамине свои гигантские драгоценные булыжники, которые ему ничего не стоило находить. Пока мы копошились у прибоя, рассматривая микроскопические мокрые камешки, он мог прямо на ходу подобрать огромный сердолик метрах в трех от воды, где галька была крупная и сухая. Сколько мы ни пытались – ни разу не находили там ничего и близко напоминающего его сокровища.
– Женька говорит, надо искать подальше от воды. У прибоя галька мелкая. А там, где песок сухой, – там и камни крупнее, – начал умничать я.
– Ага, и ничего вообще не найдешь. Мне и здесь хорошо.
– Ну и сиди тут. А я попробую. Ты здесь и так уже всё собрал. Я подальше отойду.
– Давай. – Алешка сегодня был на редкость неконфликтный. Почти не спорит. Даже странно.
Я отошел на десять шагов. Потом увлекся и побрел дальше вдоль берега. Вот. Здесь галька крупная. Но сверху море все равно намыло мелких камешков. Нужно немного покопать. Я начал разгребать камни и песок ладонями. То и дело ногти упирались во что-то твердое – это были крупные булыжники, которые очень сложно выковыривать из песка. Они сидели плотно и глубоко. Наконец мне попался особенно настырный камень. Белый и гладкий, он вцепился во влажный после дождя и шторма песок так крепко, что я никак не мог его ни подкопать, ни подковырнуть.
Сзади незаметно подошел Алешка.
– Что это ты нашел?
– Да ничего тут нет. Ерунда. Нужно искать в другом месте, – отмахнулся я.
Он вгляделся внимательнее.
– Слушай… Это же… кажется… кость.
Я обмер.
– И правда… Фу, гадость какая! Наверное, череп дельфина. Ну его!
– Вряд ли шторм мог вкопать кости так глубоко. Они же легкие. Я сколько раз видел. Прибой просто выбрасывает их на берег, они и валяются сверху.
– Может, собаку мертвую кто закопал.
– На пляже? Ну так себе идея. Хотя после зимних штормов что угодно может быть. Здесь ведь берег был широкий, сам знаешь. Значит, это место было когда-то довольно далеко от моря.
– Ну да, здесь же и поезд ходил.
– Слушай, а вдруг это…
– Пойдем лучше отсюда, а? Чего его трогать. – Мне стало не по себе.
– Нет, ты погоди. Теперь нужно выкопать, иначе я не успокоюсь.
– Зачем духов тревожить?
– Ты и так уже потревожил.
– А вдруг это…
– Человечий… – закончил мою мысль Алешка.
Мы посмотрели друг на друга. Форма «камня» была округлая, с трещинками. Алешка, не говоря ни слова, принялся делать подкоп, со всех сторон скребя шершавый песок ногтями. Он то и дело напарывался на гальку и шкрябал по ней – от этого звука озноб пробегал по спине. Через несколько минут мы вдвоем оказались сидящими у настоящей песчаной могилы, в которой лежал человеческий череп.
– Давай похороним его по морскому обычаю. Привяжем большой камень, как якорь, и опустим в воду там, где поглубже. Так моряки делали. Только вместо камня – пушечное ядро.
– «Где поглубже»! – нервно передразнил я. – У тебя, наверное, лодка есть? Или парусник собственный? Или ты плыть собираешься туда, где поглубже, с большим камнем?..
– Нет. Мы похороним его не здесь, а возле пирса. Ты жди. Пока еще рано, людей нет. Я сейчас.
Мне показалось, что прошло лет сто. Или тысяча. Или миллионы. Прошли каменный век, бронзовый, железный… Будто я, как первобытный неандерталец, заблудившийся в веках, сидел на морском берегу. А рядом, в зияющей сырой яме, на дне которой проступала вода, лежал чуть присыпанный песчинками человеческий череп.
Я остался один на один с мертвецом. Чья-то неизвестная душа составляла мне компанию. Что он делал на этом месте сколько-то лет назад? Зачем нелегкая привела его сюда? Если это немец, разве он хотел умереть на чужом, незнакомом берегу?
Может, он любил звезды и решил выйти к морю, чтобы посмотреть августовской ночью на метеорный поток? А кто-то выследил, отправился следом и метнул нож в спину? Или пьяный «товарищ» отомстил за неудачно брошенное слово… Или он хотел увидеть оленью луну[2]… Об этом бабушке рассказывала Роза – я, конечно, все слышал.
По ее цыганским поверьям, луна каждый месяц принимает облик какого-нибудь животного. Тогда она становится опасна. Роза говорит, что полная луна у цыган – символ смерти, потому что она, мол, забирает души. Даже спать нельзя там, где на подушку падает лунный свет. Особенно маленьким детям и младенцам: во сне луна может украсть жизнь.
…Наконец Алешка вернулся. Скрючившись, одной рукой он волочил по песку большой цветочный горшок, который оставлял длинный след. Песчаную дорогу. Кильватер – как пройденный путь от корабля. Я помнил, что у них рос в этом горшке большой китайский гибискус. Бабушка еще просила от него веточку, которая у нас так и не дала корни. «Какой гибискус! Какой гибискус!» – вздыхала она. Под мышкой Алешка держал поддон от горшка, а из его кармана торчала авоська.
– Ну ты даешь! – посмотрел я на него. – А цветок куда дел?
Алешка неопределенно махнул рукой.
– Да ладно… Потом пересадим. Зато – чем не урна для праха? К тому же он тяжелый, глиняный. Никакой дополнительный камень не понадобится привязывать. Сверху еще песком засыплем и накроем поддоном, он тоже весит о-го-го.
– Как ты это все дотащил?.. А мама что?
– Мама еще спит. Пойдем скорее. Я скажу, что горшок разбил и выбросил, и подмел все.
– Это ты, конечно, хорошо придумал: мало того что дух немца потревожили, так еще и враньем дополним сверху.
– Так я ж ради дела…
– А привязать чем поддон этот?
– Вот, я взял: веревка – шпагат, этот, как его, джутовый! И вязаная авоська. С древних времен валялась у нас в сарае. Еще моя бабушка в такой авоське в молодости, наверное, кефир носила, как в фильмах. Она из ниток сплетена. Так что никакого загрязнения окружающей среды, все продумано! Это тебе не пакет! И не всплывет! – ухмыльнулся он.
– Вó дает, – покачал головой я.
– Пакет я тоже взял. Для песка.
Мы положили пакет на землю и начали рукой нагребать в него песок с мелкими камешками. Когда подняли, оказалось, что он ужасно тяжелый и вот-вот порвется.
– Мы его не дотащим до пирса. На трамвае, что ль? Две остановки. Пешком не вариант.
– Ага, а вдруг тетя Маря попадется? Спросит потом дедушку, куда это я ездил в восемь утра, с горшком твоим «разбитым». И мешком земли. На мусорку выбрасывать?
– Да откуда она знает про разбитый горшок? Мало ли.
– «Мало ли», «мало ли»! – передразнил я. – Такие вещи надо заранее продумывать. Велосипед нужен, вот что. Дедушкин подойдет! У него сзади ящик – как раз положим пакет с песком. А тебе придется сесть на раму и еще горшок как-то держать.
– Я не знаю, как ты такой велосипед не завалишь! – только и сказал Алешка.
– Раз ты такой умный, лучше скажи, как мы череп повезем, – огрызнулся я.
– Как-как! В горшок положим! Как!
Когда мы с горем пополам добрались до пирса, солнце уже поднялось высоко. Если бы сейчас было лето, рыбаки уже брели бы домой с утренним уловом. Но зимой для такой рыбалки слишком холодно: порывистый ветер пронизывал насквозь – воздушные потоки, несущиеся с моря, сталкивались со степными ветрами и сбивали с ног. К тому же буйствовавший ночью шторм удерживал рыбаков от желания посидеть с удочками.
Хорошо, что я догадался про велосипед. Представляю, как бы мы тащили все это на себе. Доехав до конца причала, мы остановились. Я поставил горшок у самого края бетонных плит – там, где ржавые кнехты – такие бочки, к которым привязывают канаты во время швартовки судов.
Алешка не стал вытаскивать тяжеленный пакет с песком из ящика. Он просто продырявил его пальцем и наклонил велосипед. Неуверенная струйка посыпалась в горшок, погребая под собой череп.
– Жалко, ружья нет. Полагается выстрелить над могилой.
Алешка ждал, ждал, а потом, оглядевшись по сторонам, нетерпеливо расковырял дырку в пакете и наклонил велосипед еще больше, чтобы песок побыстрее наполнил страшный сосуд. Но, вместо того чтобы ровно засы́пать урну, пакет чересчур перевесился и вывалился из ящика. Оставшийся песок рассыпался по бетонной плите причала.
– Вот балда! – не выдержал я. – Хорошо хоть горшок не завалил. А то б еще череп выкатился и упал в воду. Поплыл бы за ним?
Пришлось горстями собирать песок и досыпáть остатки. Хоть мы и торопились, это заняло довольно долгое время. Наконец дело было сделано.
Прежде чем накрыть горшок поддоном, Алешка положил внутрь найденные сегодня сердолики. Среди них был и тот редкий, красный. С рисунком, похожим на глаз.
Я посмотрел на него с удивлением.
– Это еще зачем?
– Пусть будет. В гроб ведь кладут иногда освященные свечи. Или какие-то памятные вещи. Сердолики освящены морем. Это тоже святыня. А глаз – как талисман. Покойному будет приятно, что мы о нем позаботились, и его дух не станет топить корабли. А главное, не явится к нам.
Мы крепко примотали поддон веревкой и надели сверху сетчатую авоську. Затем кое-как перевернули тяжеленный горшок набок. Алешка завязал ручки авоськи снизу на три узла и беззвучно прочитал «Отче наш». После этого мы скатили его в море. Горшок увесисто, тяжело плюхнулся, распугав чаек на пирсе, и быстро пошел ко дну. Вскоре, всполошив мутноватые облака песка, он уже лежал под водой – в самой лучшей, самой прозрачной, чистой и светлой могиле, какая только могла быть.
Мы постояли немного, сняв капюшоны, а потом побрели домой пешком, по обе стороны от велосипеда. Говорить не хотелось, но я все же спросил:
– Какое сегодня число?
– Двенадцатое вроде. А что?
– Давай приходить сюда? Каждый год в этот день. Всегда, что бы ни случилось. Ведь у него здесь нет никого, кто бы принес на могилу цветы. А ведь наверняка у него остались дети, внуки, друзья. Может, они до сих пор верят, что он жив.
– Или ищут его могилу по разным городам.
– Но никогда не найдут. А так хотя бы мы…
– Погребенным в море бросают в воду гвоздики. И пускают венки. А мы будем приносить вместо цветов…
– Сердолики. Каждый год. Давай?
– Давай.
И больше мы не проронили ни слова. До самого дома.