Поезд ехал медленно, как будто кроме вагонов к нему были привязаны все те воспоминания, боли, недосказанность, обиды, которые тяжелым грузом давили на плечи Людмилы, и он просто не мог тащить все это, да еще и вместе с хозяйкой, и поэтому волочился, как заспанная черепаха по утренней гальке.
Люда возвращалась домой, повидать мать, как возвращаются перелетные птицы, чтобы перезимовать и опять отправится в путь. Девушка уехала из родного города учится и больше не возвращалась, пока не позвонил брат и ни сказал, что мама заболела. Люда собрала немного вещей, так как не собиралась оставаться надолго, кинула в сумку фото дочери, чтобы оставить матери, пусть хоть так увидит внучку.
Девушка не испытывала по поводу встречи после нескольких лет разлуки никаких чувств, кроме досады. Досада эта, перемежавшаяся с нетерпением все наконец сделать и вернуться в привычную жизнь, свернулась клубком где-то под сердцем и как змея шипела, стоило только Люде подумать о матери хотя бы немного с теплотой. Тут же гадюка-досада начинала нашептывать все, что мать сделала ей, а точнее, не сделала, или сделала не так.
Вот бесконечные слова неодобрения, бьющие в неокрепшую детскую голову мелкой дробью, впивающиеся в нежную кожу шипами. «Вон, посмотри, как Катя хорошо учится, а ты опять тройку получила, да по чем, по алгебре, это же обязан знать каждый. А дочка Марины в музыкальной школе учится, а ты ни одной чистой ноты взять не можешь. А посмотри, как одевается Света, как куколка, а ты – как малолетний преступник». Вот мать критикует каждого парня, а если девушка решила с ним расстаться, встает на его сторону и говорит, что кто тебя еще такую, бестолковую, полюбит. Вот вечные требования соответствовать какому-то идеалу, которого нет в природе, потому что каждый пункт противоречит другому: оделась в платье – шлюха, надела брюки – пацанка.
Да, не сказать, что мать была плохая: не пила, ни курила, вещи покупала, на море свозила. Ах да, море. В первый же день женщина запретила дочери надевать купальник на пляж, и девочка загорала исключительно в шортах чуть выше колена и майке, а то вдруг педофилы. А купаться нельзя было вообще, только в воду по талию заходить, вдруг акулы или утонешь.
Поезд стал ехать еще медленнее, как будто на него, как и на девушку, начали давить все эти воспоминания, и он уже не вывозил, как сейчас модно говорить.
И даже когда Люда вышла замуж и родила дочь, мать к ней не приехала, жалуясь, что слишком далеко, а через скайп не умею. Да, несколько раз она говорила с внучкой по телефону, но та еще слишком маленькая, даже слова еще толком не выговаривает. Да и не общались они почти, так, с днем рождения и новым годом поздравить.
Досада-змея как будто только и делала, что питалась мыслями девушки, и разрослась уже до таких размеров, что у Люды начало предательски щипать в носу и зачесались глаза. Она стряхнула морок, как стряхивают пыль со стола, и полезла в телефон, посидеть в соцсетях.
На перроне было мало народу, приближалась зима, карантин, да и для многих поездки стали невыгодными и ненужными. Люда спустилась с поезда и сразу увидела маму. Она стояла в стареньком пальто и вязаной серой шапке, и вглядывалась подслеповатым взглядом в лица прохожих.
Люда смотрела на нее, и что-то теплое, обволакивающее, как облако, начало заполнять ее сердце, выгоняя змею. Теплое, как парное молоко, которое она пила в деревне, а мать мазала зеленкой ее сбитые до крови коленки, и дула на них, чтобы они меньше болели. Обволакивающее, как свитера и носочки из мягкой шерсти, которые она ей вязала до самых 15 лет, пока девушка не сказала, что она в этих вещах похожа на статую «Рабочий и колхозница».
Мать увидела дочку и подошла к ней немного ковыляющей походкой. В ее глазах стояли слезы. Люда ничего не сказала, просто обняла маму.
Осенний ветер пронес мимо них остатки золотых листьев, оставив после себя голые ветви, готовые распуститься следующей весной.