Полдня мы искали, и не могли снять квартиру. Все было сдано отдыхающим. По деревне ходили московские бабушки с внучками, которые аккуратно несли ещё непросохшие этюды акварелью. Стоял конец августа. Одни хозяева посылали нас к другим. Мы устали, и в какие-то дома уже зашли по два раза. Казалось, деревня нас запомнила. Сдавать никто не хотел.
На улице показался маленький деревенский дед. За двадцать метров он начал улыбаться и подмигивать, а потом пошел осторожно и плавно, как будто хотел нас поймать и боялся спугнуть. Он подошел вплотную, наклонился и сияя сказал:
– Израил и Пинечот не любят Советскую власть. А она самая лучшая!
И быстро прошел дальше.
Лёнька длинно и мрачно засмеялся. – Нет, ну это же надо, а?
– Я думал, он хочет квартиру сдать, – сказал я.
Женька, Лёнькин младший брат, художник, подвигал кадыком и глазами. Он очень устал. Рано утром мы выехали из Москвы.
– Ладно, пошли дальше. Надо еще спрашивать, скоро семь часов, – сказал Лёнька.
Мне малодушно захотелось развернуться и уехать. У нас были тяжелые рюкзаки, а Женька тащил еще этюдник и связку подрамников.
– Давай вот тут спросим, – предложил я.
– Наташка! – Закричал Лёнька.
Навстречу, улыбаясь, шла какая-то его московская знакомая.
– Вы отдыхаете тут?
– А вы что делаете?
– Да вот, квартиру ищем.
– Сейчас я вас устрою. Снимите нашу. Мы сегодня уезжаем. Пошли.
– Кукла ты наша, Кукла, – сказала Наташка дворняжке у входа в дом. Та поднялась и завиляла хвостом.
Всех, кто приезжает отдыхать и снимает квартиры в Ферапонтово называют художниками: «У нас прошлым летом жили три художника из Ленинграда, сам – инженер, жена – учительница и дочка в пятом классе».
Хозяйка, старушка лет шестидесяти пяти с легким телом и светлыми глазами, в старой чистой одежде застиранного серого цвета, обрадовалась и повела нас на террасу, которую сдавала. Терраса была построена из симпатичных желтых досок. На окнах с мелкими стеклами висели тонкие занавески. Сквозь них светило розовое вечернее солнце. Пахло небогато и чисто, мытыми досками и сухарями. Рядом было озеро. Наташка с мужем и дочкой уезжала. Они уже собрались.
– А вы на сколько? – Спросила хозяйка.
– На две недельки.
– Ну и хорошо.
– Вот Наташка с мужем, – сказал Лёнька, как только мы наконец присели, – они живут, погрузились в быт, решают все время какие-то проблемы, как будто больше вообще ничего нет.
Я понимал, о чем он говорит. Мы оба закончили технический ВУЗ, и не знали, как жить дальше и как относиться к миру. В последнее время мы стали друг друга раздражать.
– Надо завтра в магазин сходить, – сказал Лёнька. – Тут, представляешь, магазин только летом. Зимой сами хлеб пекут.
Хозяйка пригласила нас для знакомства выпить чаю. Мы достали сыр, баранки и пошли. За деревянным столом без скатерти сидел знакомый маленький дед. Похоже, он делал вид, что нас не узнал. Мы напряглись. Женька молчал. Лёнька еле проронил два слова. Я старался поддерживать беседу. Дед говорил приятным быстрым говорком и рассказывал, сколько в этом году в озере раков. Вдруг на лице у него снова появилась хитрая торжествующая улыбка. Глаза заблестели.
– Гитлер хотел надеть на шею ярмо, – сказал он без всякой связи с предыдущим, улыбаясь, как будто выскочил из-за угла. – А лопнул, как мыльный пузырь!
В остальном он вёл себя как нормальный человек. Вел хозяйство, угощал нас жидкой ухой из окуней, не отказывал в мелких просьбах, но когда находил бес, неожиданно подходил и повторял отточенные газетные формулы:
– Раньше жили бедно, радио не было, электричества не было. А теперь всюду лампочка Ильича! Вопросы есть? Никаких вопросов нет!
Я пытался добраться до истины и спрашивал:
– А у вас до коллективизации было сколько коров?
– Три, – говорил он, – и еще овцы. Но тут же дергался и снова повторял про лампочку Ильича.
– Зачем он тебе нужен? – Кривясь, говорил Лёнька. – Ходит себе такой, и пусть ходит.
Хозяйка была совсем другим человеком. Рано утром, стоя на крыльце и глядя на рассеянный северный свет, который шел со всех сторон, она говорила умиленно: «Солнышко так радуется, так радуется». Втайне она была религиозной, хотя иконы дома не держала. Видно, боялась. Дед часто называл ее отсталой. Общаться с Лёнькой стало трудно, и мне нравилось разговаривать с хозяйкой. Она говорила кратко, но точно, с красивыми северными «баушка», «одевалье», «подушенка». У нас установилось взаимопонимание.
К концу недели пошел дождь. На деревянной террасе стало душно, сыро и тесно. Лёнька лежал с книжкой Томаса Манна на раскладушке. Разговаривать не хотелось. Из разговоров получалось одна и та же ссора. Женька слазил на чердак, попробовал писать этюды через слуховое окно, но скоро вернулся. Я надел сапоги и пошел гулять. Женька собрался со мной.
Когда мы дошли до соседней деревни, дождь перестал, и на небе появились мутные белые пятна.
На дороге лежала стая деревенских собак. Среди них выделялся породистый рыжий колли. Когда мы подошли, он поднялся и побежал за нами. Мы прошли всю деревню и двинулись дальше. Я бросил палку, и пёс её радостно принёс. Он играл, прыгал и весело бегал вокруг. Потом он стал хватать зубами за рукав то меня, то Женьку, как будто хотел идти за руку. Собака всеми способами давала понять, что хочет остаться с нами.
– Интересно, откуда он тут? – Спросил я. – Надо бы с его хозяином поговорить.
– Может в Москву его взять? – Сказал Женька.
– Ты возьмешь?
– Куда?
Мы ушли далеко и возвращались долго. Пёс бежал с нами.
Когда мы вернулись в соседнюю деревню, из дома выскочил человек и закричал. Пёс прижался к земле. Тот схватил его за загривок, поднял и бросил в дом.
– Теперь он его будет бить, – сказал Женька.
Получалось, что я предал собаку.
Дома я рассказал это все хозяйке.
– Здесь художник был из Москвы. Это его собака. Он с одной местной женщиной сошелся и жил у нее год. А потом ее бросил, уехал в Москву и собаку здесь оставил. Теперь собака всех москвичей просит, чтобы ее обратно в Москву забрали. А женщина за местного замуж вышла. Он собаку ко всем ревнует и бьет. Жалко. Ну так уж вышло. Ты же не знал. Понимала она меня с полуслова.
– Ты, Виктор, сформирован семьей, и сам не можешь сделать ни шагу, – нервничая, но стараясь держать поучительный тон гуру, говорил Лёнька. – Со стороны это сразу видно. Ты никуда не можешь отойти от того, что в тебя вложили. Пора задуматься. У тебя уже возраст.
– Ну, а ты-то что? Сам ты что?
– Я по крайней мере о себе кое-что знаю. Я, например, знаю, что так называемой реальности не существует, и мы ее творим сами.
– Ну ладно, это ты прочитал. И дальше что? Дальше что? Что ты можешь сделать?
Пришло время уезжать. Мы собирали рюкзаки. Хозяйка вошла на терраску и молча встала у двери. Руки висели вдоль чистого серого передника.
– Ребята, – сказала она, – я думала вы люди такие хорошие, а вы хотели нас сулемой отравить.
– Какой сулемой?
– Да вот вы на чердак-то все лазали. А у нас там мука в мешке на зиму стоит. Вы ее сулемой и полили. Вас в институтах научили.
– Да что вы!
– Зачем вы, ребята? Мы уже с дедом старые. Скоро сами умрем.
– Женька, ты разбавитель там не проливал?
– Нет, ну что ты.
– Зачем же вы так, ребята?
– Где мука? – Спросил я.
Она вышла и втащила в дверь полмешка муки. Я впервые видел ее так много. На вид было ничего не понятно. Я взял со стола алюминиевую ложку, зачерпнул пол ложки муки и положил в рот. Хозяйка сразу повернулась и вышла.
Вошел дед и сел на стул. Он заговорил своими стандартными фразами, голосом председателя собрания:
– Я считаю ее поведение неправильным.
– Зачем было эту дрянь есть? – Сказал в автобусе Лёнька. – Что ты кому доказал? А если б там что-нибудь было?
Женька прижимал к себе связку этюдов.