19 августа, 2007
– Начнем с первого, что я прочел.
В этот раз никакой пустой болтовни. Мы снова в «Брюбейкерс»; после того как я клянусь, что не знаю, кто такие Амит и Рассел, и что это не розыгрыш, Эван приступает к делу. Он кладет красно-синий дневник на стол между нами. Сам усаживается на край стула и начинает тихо говорить, поэтому мне приходится наклониться, чтобы расслышать. Он пахнет мылом от «Айвори».
– Как мы и подозревали, это дневники. – Эван разворачивает дневник так, чтобы я могла прочитать, и открывает первую страницу. – Этот – 1913 года, – указывает он на цифры вверху страницы. – Они подписаны в основном просто буквой «А». – Его палец опускается в низ страницы и тычет в одну из немногих букв, которые я узнаю.
– Да, – раздраженно отвечаю я. – Это я поняла. Но что в них написано?
Если он и улавливает мое раздражение, виду не подает.
– Ничего особенного – то, что обычно записывают в дневник. Похоже, его вела девочка, и довольно привилегированная.
– Почему ты так думаешь?
– Она пишет о нянечках и преподавателях, службах в частной церкви, ссорах с сестрами, неудобстве нарядных платьев… в общем, о проблемах сладкой жизни. Ну, ты понимаешь.
Я понимаю? Это какой-то намек? Если да – я его игнорирую. Указываю на поблекшие чернила:
– Что тут написано?
Он прищуривается, разглядывая перевернутый текст.
– Как она подшутила над учителем.
Я переворачиваю страницу.
– А здесь?
– Как ее ругали за то, что залезла на дерево. Она, похоже, любила похулиганить. Здесь написано, что сестры и нянечка называли ее «швыбзик». Это что-то вроде «шалуньи». Словечко пришлось поискать.
Я улыбаюсь.
– «Швыбзик», – повторяю я, стараясь скопировать его произношение.
Он морщится:
– Почти.
– Можешь мне почитать?
Эван переворачивает книгу. Он склоняется над страницей, его лицо немного светится, как жемчужина.
10.6.13
Папа на меня злится, и все из-за Ольги! Последние недели все время шел дождь, а сегодня – наконец-то! – выглянуло солнце. После уроков мы с Марией пошли гулять в парк. Нашли чудесный клен, на котором можно отдыхать, как это делала Королева Фей в той пьесе, что мистер Гиббс велел нам прочесть. Только Ольга приказала нам немедленно слезть. Мария, конечно, тут же слезла, а я отказалась. Тут пришел папа, он только закончил осмотр земель. Ольга сказала ему, что я плохо себя веду, и он сделал мне выговор.
– Ты совсем бесстрашная, зайчик мой, – сказал он, снимая меня с дерева.
– Так это же хорошо, разве нет? – спросила я.
Он рассмеялся и ответил, что это известно лишь Богу. Я сказала, что Ольга злится только оттого, что не получила весточки от «сердечного друга» Павла Алексеевича. Она вся покраснела, а папа снова отругал меня – за то, что наябедничала. Нечестно!
Эван читает дневник как актер. Он говорит с интонацией автора, воспроизводит эмоции. И делает он это так искренне, что я с трудом сдерживаю смешок.
22.6.1913
Чудесный день! Устроили пикник на пляже. Взяли несколько шлюпок с яхты и отправились на маленький остров. Там моряки построили для нас павильон с ковром и банкетным столом – были чай с молоком, фрукты, конфеты. Вкуснейшие черничные тарталетки! Насмешила Марию, слизывая варенье с носа со скрещенными глазами.
После чая играли в жмурки. Папа тоже с нами играл, и все валились со смеху – даже слуги, – когда он спотыкался, стараясь идти ровно, едва ли не наступая на платье Т. Как же мне хотелось никогда не возвращаться в Петербург, а вместо этого отправиться на «Штандарте» в кругосветное путешествие, как команда пиратов. Никакого двора, никаких церемоний.
Эван замолкает, поднимая на меня глаза. Церемонии, слуги, двор…
– Так… – говорю я, собирая кусочки пазла в голове.
Но Эван поднимает руку, чтобы я пока молчала, и достает другой дневник.
– Вот этот, – говорит он, – написан позже. В тысяча девятьсот пятнадцатом.
Сегодня Шура меня отругала, но я так скучаю! Она говорит, что в нашей империи сотни тысяч девочек, которые отдали бы руку и ногу, чтобы оказаться на моем месте. Но эти девочки не понимают, как нам одиноко!!! Мы никогда не устраиваем праздников, дорогой дневник, только для бабушки и скучных дядюшек и тетушек. Мама говорит, что так лучше. Говорит, придворные – крысы и сплетники, которые недолюбливают ее из-за немецкой крови, и доверять нельзя никому, кроме отца Григория и, конечно, милой Шуры, но она просто нянечка.
Иногда мне позволяют играть с Глебом, сыном врача, но ведь девочке нужны подруги! С кем же мне делиться секретами?
Поскольку мне не с кем поделиться нашей скромной жизнью в Царском Селе, расскажу все тебе, дорогой дневник.
Мы делим комнату с Марией. Она будит меня по утрам (свинюшка). Сначала мы желаем доброго утра маме в ее «будуаре», как говорит месье Жильяр. У нее самая замечательная комната в доме, там все – мебель, шторы, даже обои – пыльно-лилового цвета. Каждое утро слуги приносят в комнату цветы. Если лечь на оттоманку и прикрыть глаза, чтобы смотреть только через ресницы, кажется, что лежишь в поле сирени. Мама говорит, так англичане украшают дома, – она-то знает.
Тут намного лучше, чем в душном Зимнем дворце или в Екатерининском дворце по соседству. Там все в золоте, драгоценных камнях, полированном мраморе – идеально, чтобы корчить рожицы своему отражению, но так холодно и совершенно неуютно. Хотя там красиво, как внутри одного из тех украшенных яиц, которые папа дарит маме на Пасху.
Я перебиваю Эвана:
– Дворец?
Он поднимает на меня сияющие глаза.
– Дворец, – повторяю я, и он медленно кивает. – Получается, она была… это дневники…
Прежде чем я успеваю сформулировать целое предложение, Эван снова поднимает руку.
– Подожди.
Он открывает последний дневник на странице, которую пометил закладкой.
– Девятое марта тысяча девятьсот семнадцатого года, – читает он.
Папа прибыл с фронта. Мама заплакала, когда он сошел с поезда, мы все побежали его встречать объятиями и поцелуями. Мы ведь боялись, что больше его не увидим. Он говорит, что рад наконец вернуться домой, но, боюсь, Царское Село сильно изменилось. Теперь на каждом углу стоят часовые, по дворцу ходит охрана – как у себя дома! Нам приказали не выходить за ворота парка, но даже по парку за нами ходят. Мы привыкли к охране, но теперь следят за нами. Иногда я бросаю на них взгляды, пока мама не видит, или передразниваю их за спиной. Мария говорит, чтобы я так не делала.
Когда мы все-таки остаемся одни, пытаемся притвориться, что у нас все как раньше, и это даже почти получается. Мама говорит, что мы должны оставаться сильными, не давать людям забыть, кто мы такие, но я знаю, она боится за Алексея с тех пор, как убили нашего Друга, а папа отказался от трона за них обоих.
Но сегодня мама в хорошем настроении, ведь мы все снова вместе. Я тоже счастлива. Может, теперь, как папа вернулся, все станет лучше. Я возьму себя в руки и прекращу хулиганить, как сказала мама.
Храни тебя Бог…
– И тут подпись, – говорит Эван. – «Твоя маленькая Анастасия».
Все в кофейне вертится, кроме его глаз; я лихорадочно перебираю в голове имена и факты, все, что могу вспомнить из учебников и тестов.
– Это дневники твоей двоюродной прабабушки? – спрашивает он.
Внезапно в кофейне становится душно, женщина с ноутбуком за соседним столиком сидит слишком близко.
– Они были у нее на чердаке.
– И ее звали Анна?
– Да.
То, что я пытаюсь осознать, слишком масштабно, слишком невероятно. яйца, о которых она писала, не красили луковой шелухой, их украшали драгоценными камнями, это яйца Фаберже…
Стопка напечатанных листков лежит между нами посреди стола. Это перевод на английский – Эван успел перевести все три дневника. Кладу руку на стопку.
– Это то, о чем я думаю?
В глазах Эвана блуждает искорка, огонь за коркой льда, все его прежние сомнения улетучились, как туман над озером.
«А» – это «Анна».
– Эти дневники… – говорит он в предвкушении, но взвешивая слова, – они будто бы… – Он обдумывает дальнейшие слова, словно решая математическую задачку. – Они будто написаны великой княжной Анастасией Николаевной Романовой.
«А» – это «Анастасия».
– Анастасия Романова.
Его голос понижается до заговорщического шепота.
– Джесс, если твоя двоюродная прабабушка – дочь последнего императора России, она пережила расстрел, в котором погибла вся ее семья.