Стук колес то и дело встревал в причудливое мельтешение черно-белых обрывков страшного сна. И поезд тоже становился зловещим персонажем сонной фантазии. Начинающаяся болезнь брала свое. В висках стучали молоточки, и это были отзвуки четких ударов по клавишам печатной машинки.
«Лариса, ты же никогда не печатаешь на машинке…»
Чей-то невнятный, монотонный голос подсказывал: «Волновалась, дрожали пальцы, писать не могла, чернила портили бумагу…»
«Но почему тогда я не нашел…»
Максимов резко проснулся. В первые секунды не мог понять, куда и зачем он едет, а потом неотвратимостью ударил неумолимый факт – Ларисы больше нет. Лариса с дырой в груди лежит в гробу, ее похоронили, похоронили, похоронили… а он сорвался и мчится в Москву.
На коленях лежала газета. Кровавая драма в лучшем стиле бульварных романов – прекрасная молодая особа стала жертвой негодяя Гришки Распутина… Аркадий тихо возненавидел Агеева.
«А ведь ее даже похоронить нельзя было по церковному», – подумал он с горечью, когда уже плелся в поисках адреса, выясненного еще в Петербурге. Собственно, к церкви, к обрядам ее Максимов был равнодушен, но жгла тоскливая обида. «Она не сама. Ее убили… Убили… Убил бес, которого называют святым… Он для них – свой, а мою Ларису отвергли после смерти».
Возникший перед молодым человеком нарядный Новодевичий монастырь не вовремя напомнил детство. Аркаша жил тогда в Москве, ходил гулять на Новодевичьи пруды, и монастырь, сказочный и трогательный, казался ему продолжением фантастических няниных историй. Всегда веселых, ярких, счастливых… Сейчас он даже приостановился, пораженный тем, что разбитое сердце еще способно возродить в себе отзвук былого отрадного чувства. Аркадий невольно потянулся перекреститься, но тут же, нахмурившись, быстро заложил руку за спину. «И угораздило же изверга остановиться в этих местах…»
Распутин гостил сейчас в Москве у кого-то из своих поклонников. Обитал неподалеку от Новодевичьего монастыря в большом белокаменном доме. Потом Аркадий никак не мог припомнить, что говорил швейцару, проводившему его в гостиную. Вдруг стало страшно. Невозможность справиться с волнением напомнила гимназические годы, когда вот так же трясся он перед сложным экзаменом. Отворилась дверь… Но к удивлению Аркадия, вошедший человек не был Распутиным.
– Простите, сударь, – вежливо заговорил, представившись, хозяин дома, – дело в том, что к Григорию Ефимовичу ходит очень много посетителей, не всегда… э-э, с благородными намерениями. И поэтому мне хотелось бы узнать…
Оборвав фразу, говоривший замер в испуге. Только что он с легким недоумением созерцал осунувшееся, болезненно-бледное лицо гостя, его растрепанные волосы, темными прядями прилипшие ко лбу. Но вдруг это лицо исказилось в злобе.
– Я не намерен… вы слышите… не намерен!.. давать никаких объяснений. Немедленно позовите сюда мужика, который разыгрывает Божьего посланника. Иначе я сам его разыщу и выволоку за бороду, где бы он ни таился!
Хозяин дома ничего не успел ответить, потому что на крик Аркадия явился тот, кого он так яростно к себе требовал.
– Пойди, милый, – тихо попросил он хозяина дома.
– Но, Григорий Ефимович…
– Пойди, пойди, я с барином поговорю.
Хозяин еще помялся, кинул опасливый взгляд на посетителя. Потом вышел, осторожно притворив за собой дверь.
Аркадий жадно рассматривал Распутина – тот оказался вовсе не таким, каким он его воображал. Черная, лохматая страшная фигура, которая, казалось, вот-вот взмахнет огромными крыльями и наведет тень на всю Россию, уступила место худощавому, болезненного вида человеку, похоже, не отличавшемуся физической силой. В желтоватом лице Григория не было и намека на румянец, его длинная борода и постриженные в кружок темно-русые волосы оказались аккуратно причесанными. Спокойные глаза на простом русском лице, слегка затемненные нездоровой тенью, смотрели прямо и внимательно. Время от времени Распутин их слегка прищуривал.
В первый миг Аркадия поразило неожиданное несоответствие настоящего образа и вымышленного, но затем он прошептал:
– Так вот ты чем их всех берешь!
Обычно Распутин приветствовал гостей троекратным лобызанием, но нынешний посетитель сильно гневался, поэтому Григорий ограничился простой речью.
– Ты ко мне, дорогой, никак с какой обидой? – говорил он негромко, сильно окая. – Так все зубоскальство опять, поди. Я уж привык, а поначалу тяжко мне было. Никого я не трогаю, ничего мне не нужно… Покоя бы чуток, да не дают.
Аркадий вместо ответа размеренным, тысячу раз проигранным в уме движением вытащил револьвер и наставил его на Распутина. Но тут же напускное хладнокровие рассеялось, и рука затряслась. Григорий не испугался, лишь удивился:
– Ты что это, милый?
– Ларису Максимову помнишь? Так вот – ответишь сейчас за нее!
Вновь черным смерчем поднялась в душе ненависть. Убить?! Так легко и просто? И остаться без цели в опустошенной жизни? Изверг умрет мгновенно, без мучения, толком не поняв ничего, а он, Аркадий, так и будет гореть на медленном огне – да почему же? Нет, надо иначе… Мстить так уж мстить.
Распутин отвернулся к иконе в углу, медленно перекрестился и обиженно зашептал:
– Батюшка Никола Угодник, эк, видишь, крутит человека. Помоги ж ты ему, сердечному!
Аркадий услышал. Ненависть вдруг как-то разжижилась, разбавилась недоумением: что же это вообще такое? Он вытер лоб, потом, не понимая, что делает, спрятал оружие. Развернулся, пошел на ватных ногах прочь. И ни одной связной мысли…