Накануне Аркашка много пил и проснулся, чувствуя себя хуже некуда. Осторожность, с которой он приподнял голову от подушки, дрожащие руки, хриплый голос, которым он позвал на помощь, все говорило за то, как ему плохо. На его зов никто не отозвался, никто не посочувствовал ему и он сам, спотыкаясь и пошатываясь, потащился на кухню, к холодильнику. Только после хороших глотков огуречного рассола, осмотрелся.
Кухня была ему не знакома. Люська, его жена, не слишком много времени уделяла чистоте. Грязная газовая плита, потому была обыкновенным делом. Гора не мытых тарелок с облаком из мелких мушек, вроде бы, никогда из раковины и не исчезала. Люстру с разбитым плафоном, он сам разбил как-то по пьяни, всегда светила голой лампочкой.
Но тут… он потряс головой, все, допился, привет! Плафон, беленький, чистенький, висел на прежнем месте, будто Аркашка и не разбивал его никогда. Газовая плита сияла невероятной белизной. А раковина-нержавейка вызвала у него приступ паники своей неподкупной свежей чистотой.
Аркашка сел, машинально ощупал стол, еще лет двадцать назад, он сам выломал небольшую щепку и любил во время бесконечных застолий с Люськой, поглаживать эту щербинку пальцами. Щербинка его успокаивала. Однажды, он нащупал в ней таракана и вознегодовал. Никто, орал он, не имеет права посягать на его щербинку в столе, даже таракан. Люська тогда сильно, до икоты, хохотала, а он, горячо ее ненавидя, никак не мог придти в себя.
Щербинку он нащупал. Вцепился пальцами, успокаиваясь. Сделал вдох-выдох. И вспомнил, тут, что последние дни его были заполнены ожиданием. Ему снились странные сны, где он оказывался на улице и никак не мог отыскать собственную квартиру. А, если и находил, всякий раз обнаруживал, что на его жилплощади живут чужие люди и стоит чужая мебель. Просыпаясь в холодном поту, он жутко переживал и много пил, чтобы залить горе.
И вот теперь… Аркашка затравленно оглядел чистую кухню. Заглянул в холодильник и обалдел. В холодильнике наряду с банкой рассола были какие-то продукты, такие, ну, одним словом, он их не знал…
Аркашка взял большую палку копченой колбасы, голову сыра, прижал к груди и ошалело потряс головой, вдыхая незнакомые запахи. Как они с Люськой жили? Как все: два-три хвоста минтая в морозилке; синяя курица, из которой Люська умудрялась сварить суп на обед и нажарить вместе с картошкой на ужин; несколько трехлитровых банок с солеными огурцами на закуску и опохмел; кусок ливерной колбасы, которую они оба использовали вместо паштета на ломоть от батона. Ну, иногда появлялись пельмени, иногда банка сметаны, бывало сливочное масло на блюдечке с голубой каемочкой. Но чаще в холодильнике лежала бутылка столичной водки и стоял бидончик жигулевского пива. Вечной была только банка дурно пахнущего растительного масла, на котором поджаривались макароны с луком, лук в данном случае должен был перебить запах масла.
В Москву за продуктами они с Люськой не ездили, не на что было. И тушенку с колбасой пробовали разве что в гостях, куда их довольно редко приглашали какие-нибудь дальние родственники, близкие все уже давно от них отвернулись, кому нужны пьяницы?.. Правильно, никому!
Аркашка потянулся к холодильнику, зная, что посреди изобилия продуктов, на которые он без слез смотреть не мог, он пропустил главное. Бидончик пива был полон.
Налил себе стакан, выпил, подумал, почесал свой бок, и только приподнялся было осмотреть квартиру, как щелкнул дверной замок и кто-то вошел. Он так и замер со стаканом пива в руке. Послышался стук туфель об пол и кто-то босиком пошел на кухню. Он напрягся, вспоминая свои сны, готовый драться и победить, ежели чего…
Но тут, на кухню вошла она, и он разинул рот, позабыв о своем намерении. Никогда еще он не видывал такой красоты. Смуглая, синеглазая. Волосы туго стянуты сзади в пышный хвост, обнажая длинную шею и открытые покатые плечи. На ней было цветастое ситцевое платье, с тонкими лямками и полные груди так и выпирали, так и просились к нему в ладони.
Он жадно потянулся.
– Не лапай! – хлопнула она его по рукам. – Иди вначале в душ, побрейся, зубы почисти, ну!
И взглянула на него строго.
– Люська, ты что ли? – догадался Аркашка, растерянно оглядывая ее всю.
Она насмешливо расхохоталась ему в лицо и распахнула дверь в ванную.
Он, дрожа от плохо скрываемого возбуждения, последовал ее приказанию.
Под душем увидел, что за период запоя значительно похудел, куда-то подевался пивной живот. И скребся колючей мочалкой ожесточенно, и выглядывал озадачено из-за занавески на сияющую чистотой ванную. А когда, все-таки, сбрив недельную щетину, обнаружил, что и мешки под глазами с морщинами куда-то пропали. Вышел в коридор прямо так, голым и хлопнул себя по лбу, наконец-то догадался, это же он в параллельный мир попал! Поменялся местами с тем, другим, кто жил здесь раньше, и его двойник теперь принужден жить его жизнью!..
Аркашка потрясенно остановился, сраженный собственной догадкой. Люська переодевалась в спальной. Он бросил взгляд на их постель и замер, восхищенный. Постельное белье жена уже убрала и постелила бархатистое синее покрывало. Он бережно разгладил маленькую складочку на покрывале, ладонью ощутил, как приятно. И бросил исподтишка взгляд по углам, где вечно копилась пыль, валялись грязные носки. Чистота! На душе у него запели птички.
Тем не менее, Люська из параллельного мира стянула с себя простенькое платьице и он растерянно уставился на ее тело. Куда-то подевался жир с ее живота и бедер. Стройный подтянутый животик и поцеловать было бы одно удовольствие. Он замычал, не в состоянии сдержаться и впервые за долгие годы супружества, прошептал:
– Люсенька! – так он ее называл всего пару раз да и то только после свадьбы.
Она, улыбаясь, глянула на него своими синими глазами и достала для него из шкафа белое белье, белую рубашку, светлый костюм со стрелочками на брюках. Позабыв о сексуальном влечении Аркашка увлеченно стал одеваться. Что он носил, что ему предлагала та Люська? Майки да спортивные штаны. Всегда грязные и драные носки. Испытывая обиду, Аркашка всхлипнул над светлыми чистыми носками.
А когда эта Люсенька одела белую блузку и черную облегающую юбку. Когда возвышаясь над ним на полголовы, прошлась по комнате на высоких каблуках. Он… да он готов был упасть перед ней на колени и целовать ее гладкие ноги, забираясь все выше и выше. Стоп, притормозил он сам себя.
Люсенька умело подвела розовой помадой губы, чуть-чуть сбрызнула за ушками духами с нежным запахом сирени. Не то, что Люська, злобно подумал он и, вспомнив яркую красную помаду и резкий запах дешевых духов «Красная Москва», от которых начинали слезиться глаза, весь передернулся.
Под руку с Люсенькой они вышли из квартиры, и он с удовольствием заметил новую дверь, в то время, как там, в том мире, осталась старая, разбитая в пьяных дебошах дверь, которую можно было бы открыть одним пинком ноги.
Подъезд тоже приятно удивил. Стены голубели свежей краской, запах от нее еще держался в воздухе, привычные надписи о величине … и прочие комментарии по сексуальному поводу, вовсе отсутствовали. Не было и подписей страдающих манией величия ненормальных подростков: «Здесь был Вася» или «Ваня П. такой-то – паразит» и так далее…
Улица, яркая, умытая, вся в зелени его парализовала. Аркашка даже остановился. На него глядела и приветливо улыбалась дворничиха. Обычно, в том мире, приблизившись к ее неустанно шаркающей метле, он даже кожей, не то, что всем существом чувствовал ядовитую злобу, исходящую от дворничихи. А проходя мимо, замечал настолько испепеляющий взгляд, брошенный ею в его сторону, что обладай ее взгляд материальной силой, пожалуй, и все, тут бы ему и пришел конец, сгорел бы в одну секунду. Иногда из-за дворничихи, которая своею неутомимою деятельностью начинающейся, почему-то еще до рассвета, в полной темноте, он вынужден был прокрадываться вдоль дома, под окнами, лишь бы она его не заметила. Дворничиха служила колоколом его совести, и нередко он слышал ее бранные слова обращенные исключительно к нему. Слова обычно сводились к непереводимым междометиям, смысл, которых был таков: «Пьянь этакая, а ты подметай!»
Дворничиха являлась грозой своего участка. Пьяниц она заставляла прибирать за собой и частенько соседи видели в окно такую картину. Неловко ступающие и спотыкающиеся пьяницы мели под скамейкой, выметая шелуху от семечек и окурки, а дворничиха, руки в бока, стояла и знай себе, зычно и требовательно покрикивала на них.
Из-за нее пьяницы забирались в подъезды домов, из-за нее они знали, где пролегают границы ее участка. Из-за нее они убегали на участки других дворников, не таких злющих, как эта. Из-за нее они были бы рады залезть в грачиные и вороньи гнезда, что черными лохматыми шапками висели на иных деревьях. Она, в полном смысле этого слова была грозой района. Крикливая, сердитая, очень сильная, мужеподобная баба неопределенного возраста с пучком черных волос под носом.
Никто и никогда не видывал на ее лице улыбки, а тут… она улыбалась Аркашке, как самому долгожданному человеку на свете. Он потряс головой и обалдело, оставив Люсеньку, подошел вплотную к дворничихе.
Впервые, она была без метлы и в узловатых ее, скрюченных пальцах заместо грязных мешков с мусором, благоухал большой букет белых цветов.
Аркашка посмотрел на цветы, на выжидающую что-то дворничиху и вдруг, вспомнил… Он вспомнил похороны и вот эту самую дворничиху в открытом гробу. Вспомнил, как он пьяный рыдал над гробом, искренне сожалея о ее смерти, вспомнил, как на последние деньги купил у торгующих тут же на кладбище торговцев цветами букет белых роз, как сунул их в последнюю секунду ей в закоченевшие руки, пока гробовщики не успели заколотить крышку.
И оглянулся вокруг, впервые, что-то понимая. Мутное воспоминание о дешевой суррогатной водке, которую они распили вместе с Люськой по поводу похорон дворничихи, пришло ему на ум… Этот мир, невиданно чистый и желанный. Люсенька, красивая и трезвая. Он сам в светлом костюме. Дворничиха улыбающаяся ему и довольная жизнью. Аркашка зарыдал, оседая на чистый асфальт. Женщины хлопотливо пришли ему на помощь…