Capitolo II
Римская империя, город Дрепан.
268 год
Город Дрепан, основанный греками в давние времена, раскинулся на побережье римской провинции Вифиния. Здесь, в придорожной гостинице, во дворе, увитом виноградной лозой, сидели отец и дочь. По их сосредоточенным лицам было видно, что разговор шел серьезный.
– Денег на пристройку не хватает, – сказал отец и положил кулаки на стол. Столбики монет, лежавшие на столешнице, оказались в его объятьях.
Девочка с тоской глядела на монеты, но видела зеленый дворик, окруженный белым портиком, за которым прятались комнаты для высокопоставленных постояльцев.
– Значит, нашей мечте не сбыться…
Отец наблюдал за тем, как менялось выражение ее лица – от азарта к разочарованию, а потом к безнадежности.
– Придется идти к ростовщику. – Он встал и распорядился: – Собирайся, Елена, пойдешь со мной.
Она вскочила из-за стола и взлетела на второй этаж в свою комнату. Там открыла заветный сундучок, наследство матери, и вытащила драгоценность – бронзовое зеркало с барельефом в виде изящного женского профиля.
– Мамочка, – прошептала Елена и заглянула в зеркало.
Из резной рамки на нее смотрело большеглазое лицо тринадцатилетней девочки в ореоле волнистых волос. Она оглядела себя и справа, и слева, но так и не поняла, насколько велико сходство с барельефом. Вздохнув, принялась распускать косы, чтобы сделать взрослую прическу, подобрала волосы в узел и закрепила их гребнем на затылке. Белую столу[8] туго подвязала кожаным пояском, а на плечо набросила оранжевую паллу[9].
John William Godward – Ione? between circa 1893 and circa 1900 (detail)
Спустившись в атриум[10], Елена поймала на себе взгляд отца и прочла в нем грусть и одобрение.
– Ты взрослеешь и становишься все больше похожей на мать, – тихо сказал отец, а про себя подумал: «Надеюсь, ты не покинешь меня так же рано, как и она».
Он поцеловал девочку в щеку и, ощутив родной запах, с удивлением отметил в нем новые нотки.
– Попросим ларов о помощи! – Елена приблизилась к алтарю, где стояли глиняные статуэтки домашних богов-покровителей. Крылатые юноши могли исполнять желания, если их не тревожить по пустякам. Она положила перед каждым по кусочку медовой лепешки и что-то прошептала. Потом обернулась к отцу: – Я готова.
Вместе они пересекли широкий хозяйственный двор, притихший в этот полуденный час, и вышли на дорогу, построенную во времена императора-путешественника Адриана[11]. Дорога, ширина которой позволяла разъехаться двум повозкам или даже двум колесницам, вела в порт, а в другом направлении, если верить отцу Елены, шла до самого Рима. Здесь, в городе, она обрамлялась узкими пешеходными дорожками. Елене хотелось бежать вприпрыжку, но девочка степенно шла позади отца, как и полагалось почтенной римлянке.
Навстречу им двигалась повозка, влекомая парой неторопливых волов. Хозяин важно выступал впереди, управляя животными, а шагавшие с обеих сторон рабы поддерживали ценный груз – огромные, больше человеческого роста, остро-донные пифосы, предназначенные для хранения зерна.
Внезапно раздался скрежет, повозка накренилась, и рабы подставили плечи, пытаясь удержать хрупкие амфоры. Хозяин криком остановил волов и бросился к телеге, чтобы уберечь ее от дальнейшего крена.
Прохожие замерли, не понимая, что делать дальше. Сообразительнее всех оказался отец Елены. Увидев поломанное колесо и смятый обод, он подбежал к повозке и перехватил у хозяина тяжесть. Его лицо мгновенно побагровело, на шее проступили мощные жилы.
Хозяин повозки нашел деревянную чурку, подставил вместо искореженного колеса, и отец Елены смог распрямиться.
– Что я тебе должен, добрый человек? – спросил хозяин волов.
– Не гневи богов, помощь на дороге священна, – ответил отец Елены. – А вот кузнец тебе нужен. Пошли своего раба вперед на сотню шагов, пусть войдет в мансио и спросит мастера Иосифа.
– Благодарю, и да помогут тебе боги во всех делах!
Отец учтиво склонил голову, и они с Еленой двинулись дальше, свернули в боковую узкую улицу, по которой могла проехать только одна повозка и только ночью – днем движение транспорта на узких улицах было запрещено. По обе стороны тянулись глухие стены домов, и каждая была украшена надписью или фреской, возможно поэтому улица не казалась унылой.
Eduardo Ettore Forti – Merchant in Pompeii. Before 1897
Форум в городе Дрепан был небольшим, однако все необходимое здесь имелось, даже двухъярусный нимфеум[12], сооруженный над источником, снабжавшим город водой. Площадь форума с трех сторон окружали портики, в тени которых прятались лавки с массивными столами ростовщиков и менял.
Сейчас покупателей было меньше, чем продавцов, но, когда Елена с отцом подошли к старому ростовщику-иудею, несколько человек направились к ним. Намечалось получение ссуды, и могли потребоваться свидетели.
– Мир тебе, почтенный господин, – отец Елены протянул руку для приветствия.
– Мир тебе, – старик-ростовщик важно кивнул, и синий тюрбан качнулся, показав лазоревую верхушку. Из широкого рукава расшитого халлука[13] показалась его сухая, унизанная перстнями рука и коснулась мускулистого предплечья.
– Мы с дочерью пришли к тебе с просьбой. Я, Теодор из Фессалоник[14], владелец мансио[15]«У трех дорог», что у верфей, прошу у тебя в долг на год девять сотен серебряных денариев. При свидетелях обещаю вернуть их спустя год с назначенным прибытком.
Старик щелкнул пальцами, сидевший за маленьким столиком писарь вскочил на ноги и наклонился к хозяину. Оба начали загибать пальцы на руках, производя расчеты.
После недолгих переговоров старик объявил:
– Ты впервые пришел ко мне, Теодор из Фессалоник, и я не знаю, надежный ли ты человек. Мой прибыток будет таков: пять сотен и четыре десятка серебряных денариев за год.
Теодор обернулся к Елене. Лицо дочери сделалось напряженным, она сосредоточенно пересчитывала прибыток на проценты.
– Отец, это дорого! Шестьдесят денариев на каждую сотню! Пять процентов в месяц!
– Почтенный, – сдержанно проговорил Теодор, – со времен Республики запрещено брать больше, чем один процент в месяц.
Старик усмехнулся:
– И где она, эта Республика? Сейчас мы даже не знаем, кто император! В наше время взять деньги в долг – большая удача. Бери, гостинщик!
– Пойдем отсюда, отец! Мы не сможем отдать эти деньги! – Елена потянула его за руку.
Теодор повернулся, и они с дочерью решительно зашагали прочь.
– Эй, гостинщик! Я дам тебе хорошие условия! Вернись! – крикнул вслед старик-ростовщик.
Теодор вопросительно взглянул на Елену, та, поколебавшись, кивнула.
Он вернулся и навис над столом ростовщика.
– Ну, говори!
– Я дам тебе четыре процента в месяц!
– Елена? – Теодор посмотрел на дочь, и она сказала:
– Бери!
Старик опять пошептался с писарем, и тот с поклоном, спиной попятился к своему столику.
Когда договор был записан на льняном свитке, ростовщик прочел его вслух, снял кольцо с печаткой и поставил свой оттиск. После старика печать приложил Теодор. Свидетели со своими печатями тоже стояли наготове.
Ростовщик вынул из шкатулки другой свиток и сделал в нем короткую запись. Все приложили свои печати еще раз, Теодор вручил свидетелям по монетке, и те с благодарностью отступили.
Наконец наступил важнейший момент – получение денег. Ростовщик придвинул к себе тяжелый сундучок, откинул крышку и стал выкладывать позвякивающие полотняные мешочки. Каждый был с печатью банкира и сопровожден надписью: «Сто серебряных денариев».
Когда на столе уже лежали четыре сотни, старик достал из сундука пятый мешочек, развязал его и отсчитал шестьдесят восемь монет.
Отец и дочь изумленно переглянулись.
– Старик, я расписался за девятьсот монет! – прорычал Теодор.
– О, я просто забрал свой прибыток сразу, ты можешь больше о нем не заботиться! Я же пообещал тебе наилучшие условия!
– Мошенник! Забирай свои деньги, мы расторгаем договор!
Ростовщик усмехнулся:
– Уже не получится! Отныне ты должен мне девятьсот денариев. Но, если хочешь, я могу забрать твою девчонку.
Ярость ослепляющим светом залила разум Теодора. Он бросился к старику, схватил его за шиворот и, держа на весу перед собой, заговорил, роняя слова, как тяжелые камни:
– Ты забудешь о моей дочери и расторгнешь договор!
Теодор разжал кулак. Иудей плюхнулся на свой табурет и истошно завопил:
– Арам! Амин! Асур! Бегите сюда!
В ту же минуту три дюжих раба возникли в тени портика и бросились к Теодору.
Тот успел прокричать:
– Елена, беги!
Но девочка лишь отступила на несколько шагов. Она не слишком беспокоилась за отца: в постоялом дворе он правил твердой рукой – драчунов разнимал быстро и аккуратно, обходясь без серьезных травм.
Первый из нападавших выступил вперед и отвел тяжелый кулак, однако не успел нанести удар. Теодор с упоением врезал ему в челюсть, пригнулся, пропуская удар второго раба, и резко ушел влево, подставив подножку третьему.
Гостинщик выпрямился и взглядом оценил результаты битвы. Первый раб лежал тихо, второй попытался встать, и Теодор стукнул его ребром ладони по шее. Последний из рабов приподнялся, но, получив удар под дых, тут же затих.
Теодор поискал глазами ростовщика и, обнаружив его под столом в обнимку с сундучком, приказал:
– Вылезай, почтеннейший! Будем заканчивать наше дело!
Зеваки, собравшись в кружок, захохотали и заулюлюкали: ростовщиков в городе недолюбливали, а вот хорошую драку ценили. Тем не менее кто-то послал за стражей, и к ним уже спешили четверо заспанных вигилов[16], вооруженных мечами.
Ростовщик проворно вылез из-под стола и, указав на Теодора пальцем, заверещал:
– Он ограбил меня! Причинил урон моему имуществу! Убил моих рабов!
Зеваки загалдели, раздались возмущенные выкрики:
– Иудей лжет!
– Ростовщик – мошенник!
– На Теодора напали!
Рабы потихоньку приходили в себя и уже сидели, крутя головами.
Старший вигил заметил:
– У твоих мертвецов свежий вид! Ты и ты, – он ткнул пальцем в Теодора и ростовщика, – за мной! Кто свидетели – тоже с нами!
Стражники забрали сундучок с монетами и шкатулку с записями. Небольшая процессия двинулась в сторожевое помещение. Старшему явно не хотелось вести дознание под палящим солнцем на форуме.
Расположившись в сторожке, вигил ткнул пальцем в старика:
– Сначала рассказывай ты!
Ростовщик долго, с ненужными подробностями стал описывать, как злобный гостинщик Теодор пытался его ограбить и убить самых лучших его рабов.
Тем временем старший вигил, офицер из легионеров-пенсионеров, внимательно изучал взглядом Теодора. Его вопрос показался для других неожиданным:
– Скажи, гостинщик, а не доводилось ли тебе бывать в самом Риме?
Теодор нехотя ответил:
– Ну, доводилось.
– А не бывал ли ты в театре Флавиев, называемом Колизей?
– К чему эти расспросы? Они к делу не относятся, – сказал Теодор, но старший вигил восторженно прорычал:
– Я узнал тебя, гостинщик! Ты – великий и непобедимый гладиатор Теодорус! Пятнадцать лет назад весь Рим гадал: куда же ты скрылся? Ни одного поражения в боях! Ты был на вершине славы! Ты был поистине велик! Ты бы мог…
– Послушай, уважаемый, – будто стесняясь, прервал его Теодор. – То старые дела, и я давно о них забыл.
Старший вигил обратился к ростовщику:
– Отвечай, старик, и не вздумай мне врать. Так получил Теодорус деньги от тебя или нет?
Было видно, что ростовщику хотелось соврать, но присутствие свидетелей не позволило.
– Нет… – короткое слово далось старику с трудом.
– Тогда я властью, дарованной мне Римской империей, объявляю договор недействительным! Вымарывай свои записи из свитка! – Вигил обернулся к гостинщику: – А ты, Теодорус, надеюсь, угостишь меня, Модеста Юстуса, стаканчиком фалернского!
На следующий день Модест Юстус, старший вигил, присланный из Рима в Дрепан, остановился в воротах и оглядел двор мансио «У трех дорог». Территория постоялого двора была обнесена массивной стеной и по правилам классического римского домуса состояла из двух частей: внешнего атриума и внутреннего перистиля[17].
Вигил углубился во внешний двор, где по левую руку от ворот стояла кузница, возле которой крутился бородатый кузнец и двое рабов насаживали колесо на ось видавшей виды повозки.
За кузницей располагались склады и конюшни, а в дальнем углу виднелись термы[18] и прачечные. Прочие дворовые постройки и жилье для обслуги лепились к ограде вдоль всего периметра внешнего двора.
Строения справа от ворот скорее напоминали римскую улицу, в начале которой гостей встречала таверна – обширное двухэтажное здание со сводчатым залом. Рядом со входом в таверну имелся нимфеум, у которого можно было умыться и даже, по местному обычаю, совершить омовение ног – процедуру, которой Модест Юстус обычно пренебрегал. Из кухни доносились вкусные запахи, среди которых нос вигила безошибочно распознал аромат жареного барашка.
За таверной тянулись трехэтажные здания-инсулы[19], их первые этажи занимали лавки с товарами для постояльцев, верхние предназначались рабам. В конце «римской» улочки стояли два небольших дома, в которых жили хозяева. В Риме здания штукатурили и красили в яркие цвета, но здесь, в провинции, предпочитали беленые стены и крыши, покрытые красной черепицей, что создавало своеобразный праздничный стиль.
По всему двору стояли повозки – пассажирские, военные, грузовые, и, судя по их количеству, постояльцев в мансио хватало с избытком. Спальни находились во внутреннем дворе, складывая периметр перистиля и уступая весь его центр благоухающему цветущему саду. Вход во внутренний двор украшали солнечные часы. Тень от столбика-гномона[20] указывала на предпоследний дневной час.
Модест Юстус направился к таверне, где у входа его поджидал Теодор.
«Значит, наблюдал за двором, как и подобает хозяину», – с удовлетворением отметил вигил.
После приветствий мужчины прошли в таверну и уселись за стол у дальней стены, откуда зал был как на ладони.
Рабы проворно расставили на столе миски с зеленью, овощами и соусами. Посредине водрузили блюдо с барашком и кувшин с гарумом[21]. Затем один из них принес тяжелую остродонную амфору и предъявил вигилу клеймо известного фалернского винодела.
– Этому вину тринадцать лет, я сам выбирал его в Кампании, – сказал Теодор. – Вина с выдержкой больше пятнадцати лет слишком сладкие для баранины.
Раб удалил восковую пробку, медленно склонил амфору, чтобы не взболтать осадок, скопившийся в коническом дне, и наполнил меру янтарной жидкостью. Потом вылил меру в расписной кратер[22], добавил из гидрии[23] первую меру воды и вопросительно посмотрел на гостя. Тот показал три пальца, что значило: три меры воды необходимо смешать с одной мерой вина. После смешивания благородный напиток был разлит в изящные килики[24].
– Воистину, твое имя соответствует твоей сути![25] – воскликнул хозяин мансио.
– Погоди, ты меня еще в деле не видел, – сдержав усмешку, обронил вигил.
Мужчины подняли чаши.
– Да славятся боги, пославшие мне спасителя Модеста Юстуса! – провозгласил Теодор.
– Да славятся боги! – воскликнул гость.
Они стукнулись чашами, выплеснув немного вина в жертву богам, и выпили до дна. Теперь настало время плотного ужина и неторопливой беседы.
Модест Юстус как гость начал первым:
– Твое заведение не уступает столичным.
В знак признательности Теодор склонил голову:
– Благодарю тебя за столь высокую оценку моей скромной кухни.
– Но я хотел бы расспросить тебя о твоей жизни в Риме как несравненного бойца. Я, опытный вояка, не понимал, как тебе удавалось выходить из безнадежных положений в сражениях. В чем секрет твоей удачи? – спросил вигил.
– Боги ниспослали мне дар: я быстро двигаюсь, – ответил гостинщик.
– Какой же это дар! Так может каждый вояка.
Теодор протянул руку и предложил:
– Сыграем в игру легионеров? Шлепни мою ладонь!
Вигил молниеносно отреагировал и шлепнул его по ладони. То есть ему показалось, что по ладони, на самом деле шлепок пришелся по столешнице.
– Давай еще раз! – Модест Юстус сосредоточился, занес руку и – хлоп!
Увы, результат был все тем же. Несколько следующих попыток также не увенчались успехом.
– Мы можем поменяться ролями, – предложил Теодор.
Они поменялись, и с первого раза его рука плотно прижала к столу ладонь вигила.
– В молодости в этой игре мне не было равных, – сказал Модест, потирая руку.
– Могу подтвердить: ты и сейчас проворен.
– Я вспоминаю бой, когда ты в одиночку сражался с тремя ретиариями[26]. Тогда мне казалось, что тебя спасло только чудо. Теперь я думаю иначе.
– К тому бою я готовился долго, – проговорил Теодор. – Кроме тренировок пришлось совершенствовать снаряжение. Своей победой я во многом обязан кузнецу при школе гладиаторов.
– Сколько раз замирали трибуны, когда тебя опутывала сеть и гибель от трезубцев была неизбежной. Но ты освобождался, и бой продолжался под рев толпы! – Модест Юстус с восхищением смотрел на хозяина мансио.
Тот подозвал раба и знаком велел налить им вина.
– Сеть я ловил на идеально отполированный круглый щит. Таким же гладким был мой шлем.
– Ловко придумано!
– На тренировках я учился отбрасывать сеть и строить картину боя.
– Это как? – мотнул головой вигил.
– Старался держаться между ретиариями и провоцировал их на атаки. Изображал падение, потом уходил в сторону, а мои противники ловили друг друга в сети.
– Значит, ты нарочно изображал хромоту?
– В этом заключалась тактика боя. Чтобы не оказаться в треугольнике ретиариев, я вел их за собой, вступал в короткие схватки и наносил им легкие, но кровавые раны.
– Это я помню! – воскликнул Модест Юстус. – В конце того боя ты остался один на один с ловким и увертливым парнем.
– О да! Это был сильный и коварный противник. Для меня бой с ним был опасной игрой. А в его глазах я видел ненависть и желание убивать. Он действовал подло, среди гладиаторов таких не любят.
– Но у тебя была возможность убить его! – напомнил вигил.
– Я избегаю убивать, – спокойно произнес Теодор.
– Помнится, ты бросил оружие на песок и ринулся на трезубец. Ретиарий выставил его перед собой, но ты сделал выпад, и вскоре он, обезоруженный, уже лежал на песке. Объясни мне, старому вояке, как ты это проделал?
Теодор сдержанно ухмыльнулся:
– Шагнул в сторону с разворотом, взял древко трезубца двумя руками и резко повернул. Ретиарий не успел разжать руку, вывихнул плечо, повредил локоть и от боли потерял сознание. Все очень просто.
– За такую простоту надо выпить! – Модест Юстус поднял чашу и с воодушевлением продолжил: – Когда сенатор Клавдий Пульхр воссоздал сражение гоплитов[27] Александра Македонского с фракийцами на арене Колизея, он выставил двадцать лучших гладиаторов из Падуи и столько же из Римской школы Лудус Магнус[28]. Это был величайший бой! Из фракийцев ты уцелел один, сражаясь против четырех копейщиков.
Чернь срывалась со своих мест и бежала делать ставки. Казалось, шансов у Теодоруса Непобедимого нет, но я был одним из тех, кто верил в тебя и не прогадал! Давай же выпьем за веру в победу!
Елена приоткрыла ставень окна в своей спальне и взглянула на солнечные часы. Тень гномона подбиралась к последнему дневному часу. Сиеста закончилась, и настала пора возвращаться в таверну. Никто быстрее и правильнее Елены не мог вести расчеты с постояльцами. Однако с недавних пор мужчины стали обращать на нее внимание, и Елене это не нравилось. Она накинула на себя голубую столу и покрыла голову скромной паллой, чтобы казаться незаметнее.
На кухне в этот час наступило самое напряженное время. Проверив кухонных рабов, Елена дала поручения повару и кухарке Дорсии, потом растерла пестиком в мраморной чаше листья мяты и переложила зеленую кашицу в тонкостенную ольпу[29]. Добавив меду, налила в нее воды и вышла из кухни. Пересекая таверну, она заметила отца, сидевшего с гостем за столом для важных персон.
Теодор мельком взглянул на дочь и про себя удивился: прошло семь лет со дня смерти его ненаглядной Зои, а дочь неукоснительно следовала заведенному ею порядку: в конце дня относила в кузницу кувшин прохладной воды. Когда-то Зоя несла на плече гидрию, а рядом семенила Елена с крошечной амфорой. Какими счастливыми были для них те дни! Прошли годы, и воспоминания перестали приносить Теодору боль, оставив лишь светлую грусть.
Рабы незаметно переменили блюда, теперь это были легкие морские закуски: креветки, устрицы и сардинки. Центр стола украсила ваза с фруктами.
Зал между тем заполнился посетителями. Здесь были не только постояльцы мансио, но и горожане, ценившие кухню таверны «У трех дорог».
Когда короткие южные сумерки сменились темнотой, приблизился раб и поставил на стол бронзовый светильник в виде цветка, в котором вместо лепестков плясали язычки пламени.
– Изящная вещица, – улыбнулся вигил. – Могла бы украсить виллу богача!
– Работа нашего кузнеца Иосифа. Отныне этот светильник твой! – Теодор с почтением приложил руку к груди и в свой черед стал расспрашивать гостя: – Я знаю, ты недавно из Рима. Расскажи о наших многочисленных императорах.
Модест приосанился: порассуждать о власть имущих с заинтересованным собеседником – что может быть лучше в ходе неспешной трапезы.
– На римских форумах болтают, что во время правления божественного Галлиена[30] тридцать тиранов пытались узурпировать власть. Но все они – провинциальные выскочки. Никто из них даже не приблизился к Риму!
– Кое-кто из этих выскочек чеканил монету. Несколько серебряных сестерциев со странными именами попадали мне в руки. Правда, не всегда одновременно с последними новостями, – сказал Теодор. – Пока легионы сражались между собой за очередного императора, варвары теряли страх перед Римом! А мы, простые провинциалы, не могли назвать имя того, кто нами правил.
Вигил доброжелательно улыбнулся:
– Благодаря гражданским войнам ваш провинциальный Дрепан стал важен для всей империи! Твое благополучие круто замешано на внутренних распрях и строительстве военного флота.
– С этим трудно не согласиться! Количество верфей выросло в несколько раз, как и количество моих постояльцев. Но я предпочел бы наживаться на строительстве торговых кораблей, а не военных.
– Одно могу сказать тебе, Теодор, – произнес Модест. – В Риме наконец появился истинный правитель, божественный Клавдий! Боги благоволят ему: он смог подчинить себе войска и сенат и готовится разгромить гигантскую армию германцев под Медиоланом. Авгуры предрекли императору победу!
Соглашаясь, Теодор преклонил голову:
– На все воля богов!
Пересекая двор, Елена исподволь наблюдала за сыном кузнеца Иосифа. Он был на год старше нее, но ему уже доверяли сложные ремонты. Вот и теперь Давид с помощью раба заканчивал сборку колеса, а Иосиф с одобрением следил за его работой.
Почувствовав взгляд Елены, Давид поднял глаза, и его лицо осветилось улыбкой, но тут же обрело серьезное выражение: дело прежде всего.
Кузнец Иосиф приветливо помахал ей рукой:
– Елена, дитя, ты заботишься о нас так же, как когда-то заботилась твоя мать! – он принял из ее рук ольпу и распорядился: – Оставь работу, Давид. Дальше справятся без тебя.
Давид вытер руки и подошел к Елене.
– Salve!
– Здравствуй, Давид… – она опустила глаза. – Ты прячешься от меня уже месяц. Может быть, у меня вместо носа вырос клюв, как у аиста? Или я стала такой же толстой, как наша кухарка Дорсия?
– На это была причина. Я делал для тебя подарок. Идем! – он взял ее за руку и повел за собой.
У стены, отделявшей кузницу от двора, стоял массивный стол с маленькой наковальней. Здесь сын кузнеца был полновластным хозяином.
Иосиф крикнул им вслед:
– Давид, мы уходим! За тобой – погасить горн и закрыть кузню!
– Хорошо, отец.
Давид подошел к столу, открыл небольшой деревянный ящик и вытащил сверток. Когда он развернул кусок льняной ткани, Елена замерла от восторга.
В руках Давида был гребень, похожий на драгоценную тиару. На нем в полукружии лучей из морских волн вставало солнце. В вечернем свете начищенная бронза сияла как золото.
– Это – тебе!
– Какая красота! Давид, я не видела ничего прекрасней! Ты – великий мастер!
Она развязала паллу, кинула ее на край стола и принялась укладывать тяжелые косы на макушке.
– Давай помогу! – Давид поддержал прическу, направил руку Елены с гребнем и отступил на шаг. – Да ты настоящая императрица! Могу ли я просить величайшей милости?
– Какой? – лукаво поинтересовалась она.
– Поцелуя!
Lawrence Alma-Tadema – A Difference of Opinion? 1897
Елена, смеясь, дружески чмокнула его в щеку, но он удержал ее за руку.
– Нет, не так! – Давид увлек ее за створку ворот, откуда со двора их не было видно.
Склонившись, он нежно коснулся губами ее щеки: один, другой раз, потом поцеловал в губы, совсем не так, как целовал отец. Елена замерла, закрыла глаза и отдалась новым ощущениям.
Внезапно раздался тонкий визгливый звук, как будто кто-то неумелый пытался играть на флейте. Елена вздрогнула и отстранилась.
Давид улыбнулся:
– Ливанский флейтист… Не бойся, это ветер завывает в трубе, – он обнял Елену, словно защищая от всех бед мира, и Елена прижалась, спряталась у него на груди, спасаясь от истинных и придуманных страхов.
Давид прошептал:
– Я люблю тебя, и всегда любил, сколько себя помню. Через год тебе исполнится четырнадцать, и мы поженимся. Я накопил денег, еще подкоплю, и мы уедем с тобой в Рим. Я стану ювелиром, мы разбогатеем!
– Но я не хочу в Рим! – запротестовала она. – Мне здесь хорошо!
В это время тревожно присвистнул ветер, поднял огонь в горне, и несколько искр упали на паллу Елены, другие опустились в ящик с углем и затаились на время.
Палла вспыхнула сразу. Подростки отшатнулись друг от друга. Давид сдернул со стола горящую ткань и затоптал ее на полу. Но в тот же миг загорелся кусок холста, в котором лежал гребень, и огонь перекинулся на ящик с инструментами.
Елена схватила ольпу и выплеснула остатки воды на огонь. Потом бросилась к огромному пифосу, который был зарыт возле кузни. Давид опередил ее, он уже возвращался с большим войлочным ведром, полным воды. Через минуту огонь был погашен, и в наступившей темноте лишь слабо светились угли в тлеющем горне.
– Мне следовало загасить его раньше, – виновато пробормотал Давид.
Он выгреб угли в совок, Елена очистила стол. Не глядя друг на друга, они завершили уборку. Давид закрыл вторую створку ворот, но вдруг из ящика с углем взвилось высокое пламя. Огонь мгновенно перекинулся на деревянные полки, и в кузне выросла неукротимая полыхающая стена.
Елена и Давид бросились к пифосу, но пламя разгоралось сильнее и жарче. «Ливанский флейтист» издевательски просвистел в трубе, и языки пурпурного пламени взвились до самых балок, на которых лежала черепица. На них пахнуло губительным жаром, и Елена бросилась к таверне, где были отец и помощь.
Теодор посматривал на вход, гадая, что задержало дочь. Обычно в это время она сидела за стойкой и вела расчеты с гостями. Но когда Елена появилась на пороге таверны, он в первое мгновенье не узнал ее. Над перепачканным лицом дочери сверкала корона, а мокрая одежда облепила все тело.
Они встретились глазами, и Елена крикнула:
– Отец! Кузница горит!
Модест Юстус первым бросился к выходу с оглушительным рыком:
– Давай сюда топоры!
Во дворе его догнал Теодор и вручил топор. Они добежали до горящей кузницы, Теодор оттолкнул Давида и с отчаянием замер, глядя, как огонь лижет створки ворот.
Голос вигила вырвал его из оцепенения:
– Строй людей в цепочку от нимфеума! Быстро передавайте воду сюда! – крикнул он и принялся рубить деревянный столб, поддерживающий крышу горящей кузницы.
Теодор приказал рабам и подоспевшим постояльцам встать в цепочку. Они стали передавать из рук в руки ведра и кувшины с водой. Сам Теодор отыскал еще один топор и взялся рубить второй столб.
Не прошло и минуты, как черепичная крыша рухнула, похоронив под собой кузницу и огонь. Рабы растащили по сторонам еще полыхавшие створки ворот и пролили их водой. Потом залили языки пламени на обломках кузницы. Пожар был потушен, теперь над развалинами поднимались лишь струйки дыма и пар.
Теодор подошел к перепачканному сажей Иосифу и положил руку ему на плечо:
– Завтра на рассвете возьмешь рабов и вытащишь из-под завала то, что можно спасти. Потом начинай восстанавливать кузню.
– Прости меня, хозяин, – Иосиф опустил голову. – Не доглядел.
– Пожар в твоем ремесле – не редкость.
К кузнице с кувшином прибежала Елена и стала щедро поливать оливковым маслом ожоги у пострадавших. По счастью, их было немного. Толпа из постояльцев и домочадцев начала расходиться. Все громко обсуждали подробности пожара, воздавая должное вигилу Модесту Юстусу.
В знак благодарности Теодор объявил о бесплатном ужине. Двор опустел, и только «ливанский флейтист» выводил унылую песню в разрушенной трубе кузницы.
Глубокой ночью, когда Елена и Теодор наконец добрались до дома, девочка, глядя в сторону, проронила:
– Отец, мне надо тебе признаться…
– Разговоры мы отложим до завтра, – Теодор устало вздохнул и погладил ее по голове. – Сейчас иди спать.
Елена поднялась к себе в комнату с тяжелым чувством вины: она помешала Давиду вовремя погасить горн. Мансио был нанесен огромный ущерб: вместо возведения новой пристройки, о которой мечтали, они потеряли кузню.
– Что за день… – грустно проронила она, решив, что ей не уснуть.
Но сон пришел сразу, как только Елена легла в постель.