Поначалу Окружная железная дорога предназначалась для перевозки живых людей по окрестностям Москвы, которые в былые времена были и не Москвой, а дачными местами, где проводили лето чеховские герои. Ну, вы знаете: чай с вареньем трех сортов, прогулки под зонтами, катание на лодках, любительские спектакли, лаунтеннис и легкий флирт со студентом – учителем дочки Анечки, заканчивающийся возгласами: «Какой же вы неуемный Серж… Право же, не нужно так далеко заходить… Я вам не такая, как госпожа почтмейстерша… Ах!.. Я надеюсь, Серж, что вы, как истый джентльмен, сохраните это в тайне».
Да и в советские времена тоже были дачи. Больница имени Алексеева, в девичестве Кащенко, гнездилась на остановке Окружной железной дороги под широко известным старым москвичам названием «Канатчикова дача». Так именовался и сам дурдом.
Ах, какие там липы, какие тенистые аллеи, какая очаровательная часовенка сразу за административным зданием… А какие люди! Цари… полководцы… композиторы… И все запросто. Без чинов. Людовик IХ гонял со мной чифирь. Ленин – Керенского. Так, что тот прятался от него под кроватью. Шостакович жарил на игрушечном баяне песню «Алешка жарил на баяне, гремел посудою шалман», а его соратник по палате барон Шванкмайер, не успевший слинять в восемнадцатом году капельмейстер оркестра 26-го гвардейского полка и косивший под пролетарского поэта Демьяна Бедного, просил его после уколов вместо этого сумбура сыграть марш тирольских стрелков. Он все хотел положить на эту музыку стишата «Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром дрожит вечерняя звезда, кондуктор не…» и так далее, которые он выдавал за свои. Да и кондуктор пребывал тут же. Он действительно был кондуктором. Кондуктором поезда, колесившего по Окружной железной дороге. Он-то мне и рассказал историю о съехавшем с глузду паровозе.
Когда в пятидесятых годах прошлого столетия перемещение человеческого материала по Окружной железной дороге прекратилось, по ней стали гонять поезда между монстрами железнодорожного хозяйства. Чтобы не гнать, скажем, лес из Сибири в Карелию, а лес из Карелии – в Сибирь через центр Москвы, его гнали по Окружной с помощью местных паровозов. Потому что дальние паровозы могли раздавить всю Окружную железную дорогу. Которая навсегда осталась бы раздавленной. Потому что вот уже много лет идет спор, кто будет финансировать текущий ремонт – федералы или Москва? Потому что башли немереные и очень важно, кто их будет пилить. И никто не хочет поступаться принципами ох…ных размеров.
Так вот, этим перегоном дров туда-сюда по Окружной и занимался Паровоз. Он жутко завидовал большим паровозам, гонявшим грузы по нашей необъятной родине, видевшим другие города, другие климатические и почвенно-растительные зоны, общавшимся с местными паровозами и гудевшим на разных языках Советского Союза.
И вот однажды наш Паровоз повстречал на пересечении Окружной и Белорусской железных дорог экспресс, который набирал ход в сторону западной границы. Наш Паровоз сразу понял, что Электровоз – женщина. Электровозы, с которыми он общался раньше, были мужиками. Это однозначно. Из них так и перла мужская брутальность. Каждый из них был Кобзоном. А в этом чувствовалось нечто неуловимо женское. Какое-то прелестное сочетание певицы Гелены Великановой с детским мылом. Так что наш чувак влюбился в Электровоз тихой и безнадежной любовью младшего научного сотрудника. И каждый раз, пересекая Белорусскую железную дорогу, он тяжко вздыхал всхлипывающим тоскливым гудком.
Однажды он стоял на станции «Белорусская» своей жалкой дороги в ожидании прицепки вагонов с собранным пионерами металлоломом. Чтобы отволочь этот металлолом на пункт приемки металлолома с целью превращения его в ржавчину. Потому что любой свежей руды в стране до … и больше. Чтобы еще это говно сортировать!..
И услышал знакомый гудок. Все у него захолонуло. Он оглянулся по сторонам – машиниста не было, кондуктор спал на задней площадке. Паровоз собрался с силами, медленно включил реверс (а может, и аверс, кто их, паровозов, разберет), задвигал шатунами, потом колесами, поманеврировал по путям, выехал на Белорусскую железную дорогу и чесанул за своей коханой. Или как это там у них, у паровозов, называется. На языке Белорусской железной дороги. И так они ехали и ехали друг за дружкой. Поля в снегу, леса в снегу. Березки пляшут на лугу и очень быстро отстают, усталые… Электровоз уже стал кокетливыми гудочками отвечать на робкие свистки нашего Паровоза. Все было готово к любви. Их разделяли только вагоны с людьми. Ах, эти люди!.. Всегда найдутся люди, чтобы разделить любящие двигатели. Видно, им самим в жизни недостало любви, вот они и…
– Как это так?! – возмущаются люди. – Совершеннейший мезальянс! Она, представьте себе, электрическая, а он, вы не поверите, на угле! Даже не коксующемся! Ну, милочка, куда это годится…
После стоянки Электровоз двинулся. Наш Паровоз – за ним. И тут его остановили погранцы. А дальше все просто. Попытка незаконного пересечения границы… Любовь?.. Знаем мы эту любовь… Какая, на хер, любовь к иностранному электровозу!.. Пишите – измена Родине. Десять лет в лагере строгого режима.
Дорога Абакан—Тайшет. От звонка до звонка. После срока Паровоз там и остался. Сошелся с вдовствующей водокачкой и сгиб в мартене в начале шестидесятых. С рудой в стране стало хужее. А кондуктор загремел в шизиловку имени Алексеева, в девичестве Кащенко, что у станции «Канатчикова дача» Окружной железной дороги.
Я спустился с противоположной стороны полотна к разного рода шиномонтажам и почувствовал голод. Почувствовал и понял, что черта с два я его удовлетворю. Потому что я стоял не на земле, а на втором этаже чего-то. И пути у меня всего два: либо обратно наверх, либо свернуть за угол и посмотреть, что там. На предмет спуститься. Во-первых, к метро «Партизанская», чтобы продолжить путь к центру Москвы. А во-вторых, есть хочется, а тут никакой еды нет. Кроме окурка, довольно свежего. Я хоть и не Шерлок Холмс, но догадаться могу, что окурок не с неба свалился… Ан нет, с неба. Как я это понял, интересуетесь, если я не Шерлок Холмс? А с неба свалился второй окурок. Я поднял голову и увидел, что над вторым этажом справа есть и третий. А с третьего видна небритая голова, которая, не удовлетворившись сброшенным на меня окурком, норовит еще и плюнуть. Я еле успел отскочить. Голова вздохнула и сказала:
– Иди направо, там лесенка будет, поднимешься ко мне на пост, и я тебя определю под арест.
– За что?
– За незаконное проникновение.
– Куда… незаконное проникновение?..
– А тебе это знать не положено.
– А ты мне по секрету.
– Не могу. Даже и по секрету. Потому что этого и мне знать не положено.
– А без ареста нельзя?
– Можно. Только прыгать вниз.
И я повернул направо, поднялся по лесенке на третий этаж и обнаружил под небритой головой крепкое полувоенное тело безразмерного возраста. На нем был китель устаревшего образца с четырьмя рядами орденских ленточек, брюки-галифе, а шляпа… шляпа была д-на-панама, ботиночки были «нариман»… И лицо у него было какое-то расформированное. Но значительное.
– Ты кто будешь, арестованный? – спросило лицо одними губами.
– Я? – не сразу принял я к себе статус арестованного.
– А ты что, видишь еще кого?..
– Нет, не вижу, – не стал лгать я. – Инвалид второй группы старший лейтенант Михаил Липскеров.
– Немец?
– Наоборот.
– Вижу. Это я для порядка спросил. Ты какого года?
– Тридцать девятого.
– Молодой еще…
«Эйнштейновщина какая-то… – подумал я. – Как к чувихе кадриться, так старый козел. А как под арест брать, так молодой еще. И кто я после этого?»
– А я, – протянул он мне руку, – гвардии капитан Глушко Семен Евменьич, седьмого года рождения.
«Так, – подумал я, – глюки… А ведь давно не было… Да нет, откуда глюки, если во мне уже года три понемногу… А может быть, я на что-то секретное попал… Высоконаучное… А то откуда же без науки старик двух лет от роду…»
Двухлетний старик усмехнулся понимающе, пронючив мои мысли:
– Не, пацан, не двух-, а стодвухлетний.
«Так, – опять подумал я, – это не глюки. Это нормальная шизофрения».
– Ну и что ты здесь делаешь, отче? – спросил я абсолютно спокойно. Потому что при шизофрении нужно вести себя спокойно, принимать все как должное. В конце концов, есть вариант, что не я шизофреник, а Семен Евменьич. И этот вариант мне нравится больше.
– А я здесь коплю денежку. Я как с войны пришел, так выяснил, что семейства моего уже нет. А другого я завести не мог по причине стыдного ранения. И почти полста лет работал. По разным работам. А когда в начале девяностого собрался помирать, то в стране образовался дефицит гробов. Очередь была на них несусветная. И моя, по моим подсчетам, должна прийти к весне девяносто второго года. Ну, помирать стало нельзя, потому что, кроме меня, в очереди за моим гробом стоять некому. И тут – либерализация цен. Появились гробы. Пропали деньги. Пришлось опять работать. Чтобы накопить на похороны. В девяносто пятом меня от благодарных потомков провели парадом по Красной площади. И помирать стало неудобно. Вроде как я из корыстных соображений помер. Чтобы меня благодарные потомки на халяву похоронили. А в девяносто восьмом, когда я денежек поднакопил, тут тебе и дефолт. Опять помереть не на что было. Потом ждал, когда Россия поднимется с колен. А когда дождался, выяснилось, что все наши денежки на подъем и ушли. Опять живи. А сейчас и подавно не помрешь. Цены растут, как грибы перед войной. Кстати, не знаешь насчет грибов?.. А то то Грузия, то Украина на нас зубы точат. Вот я тут и сижу, охраняю неизвестно что. Чтобы на похороны собрать. Потому что, по скромным подсчетам, на похороны нужно минимум полста штук. Пока. А там видно будет.
Мы помолчали, покурили… Выкинули окурки вниз. На второй этаж. А потом он показал мне лесенку, по которой я спустился во двор шиномонтажа, откуда и выбрался на Измайловское шоссе.
Да, господа, жить в России тяжело, а умирать дорого.