Через три дня здоровье моё прилично улучшилось. Вечером, после ужина, решил полистать документы, переданные Купцовым, благо расположили меня в отдельной палате.
Перво – наперво развернул карту Нового Петрограда, с нанесенными на неё планами подземных каналов, датированную 1801 годом, в котором, собственно, он и был основан. Город туманов и контрастов, вырос на берегу Ладожского озера меж бухты «Петрокрепость» и губой «Черная Сатама».
Заложенный Петром IV, Новый Петроград возводился по образу и подобию мифической Атлантиды: имел форму кругов, разделенных водными каналами. В центре города возвышалось величественное здание Воздушного Адмиралтейства, шпиль которого виднелся далеко за пределами города. Здесь же имели место Императорский дворец, Храм великих апостолов и Дворцовая площадь. В первом, самом малом круге, проживало высшее общество. Второй круг, служил для мещан и граждан средней руки. Здесь же расположились конторы да мануфактуры. Третье кольцо, самое большое, досталось серому люду, нищим, заводам и фабрикам. Кольца же в свою очередь делились на сектора и соединялись меж собой мостами, охраняемых городовыми. Названия улиц, для удобства, начинались с номера круга, в котором они располагались. Первое кольцо совершенно было недоступно люду из третьего и второго колец, кроме полицейских и служащих чинов, кои имели при себе особые пропуска. В центральную часть, кроме Дворцовой площади, что стояла в отдельном секторе, пройти возможно лишь по указу Его Величества Императора Петра VI. Мост к центральной части сторожили, как зеницу ока, боевые машины, силы жандармерии и армии. Это была настоящая крепость, оберегавшая Императора от всех невзгод.
Стало быть, единственной возможностью попасть в центр были каналы под городом, о которых наверняка было известно центру, которые наверняка сторожились или вовсе завалены. По всей видимости, у преступников свои мысли на сей счет. Расположение входов на карте обозначено не было. Следовало спросить знающих людей, имевших подобные знания. Возможно, таких и вовсе не осталось в живых. Второй вариант – архивы. Древние бумаги могли хранить память об этих каналах. Не стоит исключать и банальный случай: какой неловкий пропойца мог свалиться в колодец, или могильщик наткнуться на странного вида плиту. Болтнет в трактире лишнего, а слухи доползут до нужных ушей.
Ничего более из этих бумаг разведать не удалось, однако, есть у меня старый добрый знакомец, который, быть может, прольет свет на это дело. Я аккуратно сложил бумаги, решив что утро вечера мудренее, затушил керосиновую лампу и улегся почивать.
***
Проснулся утром из-за уже привычного дребезжания стекол. Глянул на часы – без четверти шесть; первые конки и паровички повезли трудяг на фабрики. Поднявшись со страшно скрипучей кровати, размялся и выпил стакан воды.
Сегодняшнее дело спешки не требовало, оттого я спокойно спустился с высокого крыльца госпиталя и зашагал вдоль дороги, с наслаждением вдыхая свежий запах мокрых, слегка подмороженных ночной прохладой газонов.
Просто медленно шел по городу, никуда не спешил и наслаждался ощущением собственной праздности. Ноги сами привели меня к Сергиевскому парку. Там я прогулялся по пустынной аллее и вскоре очутился у дивного пруда, вдоль берега которого чинно плавала стайка уток.
Подняв воротник кителя, уселся на скамейку, прислонил трость и спрятал руки в карманы. На востоке, показался медленно всплывающий рассвет – осторожный и неторопливый, словно пробирающийся в город вражеский лазутчик.
Меня всегда завораживали рассветы, однако наступление утра для человека моей профессии означает лишь две вещи: либо пришло время возвращаться с ночной смены на квартиру, либо надобно продирать глаза и тащиться в управление. Да и рассветы Нового Петрограда не идут ни в какое сравнение с рассветами, скажем, на Островах.
Впрочем, что мне Острова? Пусть там царит вечное лето и плещется теплое море, но живет в тех далеких краях такой же люд, как и здесь. Стало быть, и на Островах я занимался бы своим обычным делом и не имел времени на праздное любование рассветами. Да и закатами, коли уж на то пошло, тоже. С другой стороны, не случись та ссора с княжичем Станицким в 1890-м, ежели бы, по роковой случайности, не погиб он от моей руки, ежели бы не лишили меня титула барона и не бросили в тюрьму Трубецкого бастиона, жил бы по сей день праздно и разгульно, не заботясь о нужде, встречая рассветы в обществе милых дам. Подумать только, сколь много в нашей короткой жизни этих «ежели бы» …
Изрядно озябнув, я поднялся со скамьи и отправился завтракать в ближайший трактир. Столики, накрытые белой скатертью, были все свободны. Я уселся на плетеный стул, заказал яичницу, французский багет с ароматным кофием и задумчиво уставился в окно. Среди крыш домов проглядывал клочок серого неба, там с бешеной скоростью неслись облака, и меж их кудлатыми краями на краткие доли мгновения вспыхивали яркие отблески поднимавшегося над городом солнца. Нечастое зрелище с нашими вечными дождями, моросью и туманом.
– Ваше благородие, – окликнул меня юный половой, выставив на стол блюда, – просим откушать.
– Благодарю, – кивнул я, взял приборы и принялся за еду.
Когда с завтраком было кончено, запрыгнул в попутную конку и под мерный стук копыт добрался до третьего моста, что вел во второй сектор первого кольца. Попасть внутрь проблемой не стало. Просто показал будочнику служебную карточку, пропустил идущую мимо повозку и зашагал прямиком в сторону сквера.
Императорская гимназия, к которой я вышел, занимала огромное здание с мраморными изваяниями античных богов на фронтоне и могучими атлантами, державшими карнизы боковых стен.
В уютном тенистом сквере перед гимназией искрились на солнце струи фонтана, а на всех скамейках в округе гнездились студенты, словно беспокойные воробьи. Хватало и тех, кто устроился прямо на газонах и мраморных ступенях портика. Эту публику, как правило, занимали отнюдь не конспекты и книги, а игральные карты и модные журналы. Учебный год только начался, и юные дарования ловили последние погожие деньки перед затяжными осенними дождями.
Вся округа была застроена аккуратными двух и трехэтажными домами с неизменными книжными лавками, недорогими трактирами, булочными, прачечными и магазинчиками, торгующими всякого рода канцелярией. На открытых верандах кафе свободные места если и попадались, то нечасто, но особой выгоды владельцы от многочисленных посетителей не имели – большинство заказывало лишь чай и кофий, а из еды ограничивались лишь гранитом науки. Основной заработок же шел от вечерней торговли алкоголем и арендных платежей за сданные внаем комнаты верхних этажей.
На первый взгляд, всюду здесь царили чистота и порядок, однако достаточно было свернуть в подворотню или пройтись по узеньким переулкам от одного трактира к другому, дабы в полной мере насладиться запахом свободы и вольнодумства. Свобода пахла мочой. Вольнодумство своим ароматом было обязано потекам рвоты; вырвавшись из-под родительской опеки, отроки с усердием постигали науку избавления от излишков дешевого пива уже в самом начале обучения.
Я плутать по улочкам с местными злачными местами не стал и вскоре оказался на Площади Петра. Здесь людей заметно прибавилось, и строгость деловых сюртуков оказалась изрядно разбавлена фривольными и цветастыми одеяниями творческого люда; помимо факультета естественных наук, Императорская гимназия включала в себя и высокую школу искусств.
Кто-то играл на скрипке, кто-то танцевал прямо посреди улицы, художники рядком выстроили свои мольберты и оттачивали навыки, зарисовывая стройные шпили гимназии, нестерпимо блестящие в солнечные дни и благородно – желтые в непогоду. Впрочем, отдельных молодых людей занимали не архитектурные изыски, а фланировавшие неподалеку модницы, которые из-за соломенных шляпок, угловатых жакетов и широких юбок с перетянутыми кушаками талиями напоминали ожившие керосиновые лампы.
Лоточники с подносами и пузатыми кофейниками разносили пышные круассаны. Прихватив несколько штук, я покинул площадь, свернул на соседнюю улочку и почти сразу очутился перед лавкой «Механизмы и раритеты», которую содержал, с недавнего времени, мой давний знакомый и хороший друг семьи – Элиас Корхонен. Проживал он тут же, на втором этаже.
Был он выходцем из чухонцев и в бытность свою преподавал нам с сестрицей теорию паровых механизмов, а так же арифметику с черчением. Элиас был страшно увлечён изобретательством, и регулярно таскал нам свои поделки. Мы с Настенькой, раскрыв свои рты, глядели как движутся шестеренки на чудных машинах. Однажды он приволок механического таракана, размером с собаку, который пыхтя паром бегал по зале, распугав всех гувернанток. Мы с сестрицей смеялись до слез, а няни осеняли себя крестом и бормотали о бесовщине. Корхонен настолько полюбился нашей семье, что и после окончания обучения, временами, захаживал в гости, дабы откушать чаю за тёплой беседой. Славные, беззаботные времена…
Поднявшись на крылечко, я схватился за кольцо дверной ручки и постучался. Поначалу не получил ответа. Даже подумалось, что дома никого нет. Мало ли у человека дел в воскресенье. Тем более, на красного цвета двери красовалась табличка «закрыто». Однако, через некоторое время послышались шаркающие шаги и звук крепкого засова. Следом дверь отворилась, приглашая войти нежным звоном колокольчиков. На пороге меня встретил пожилой господин в сером костюме старомодного кроя: приятной наружности, низкого роста, полноват, с белыми густыми бакенбардами; с темно – серыми глазами, но с отсутствием всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль, как и прежде, гуляла вольной птицей, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы и пряталась в морщинах лба. На голове его покоились монокуляры, что приносили великую помощь старческим глазам.
– Коленька, мальчик мой, – засветился Корхонен, принимая меня в свои объятия, – сколько лет, сколько зим. Совершенно позабыл про старика.
– Ну что ты, Элиас, как можно, – похлопал я друга по спине и передал пакет с гостинцами, – Вот держи. Твои любимые.
– С вишней? – прищурился он.
– С ней родимой.
– Тогда проходь давай, – засуетился Элиас, – Не стой дубом у порога.
Я вошёл внутрь. Лавка встретила меня запахом душистых трав, машинного масла и старины.
– Ты садись, садись, – не унимался Элиас, – Сейчас чаю подам. Обожди чуток, – и скрылся за лестницей.
Мне ранее доводилось бывать в некоторых странных местах, и по сравнению с ними эта лавка выглядела обычнее некуда: витрины с одной стороны занимали новейшие измерительные приборы и канцелярские принадлежности, стеллажи с другой заполняли кляссеры с почтовыми марками и монетами, фарфоровые статуэтки, часы и прочее антикварное барахлишко, представляющее интерес сугубо лишь для истинных ценителей.
Одна только вещь категорически не вписывалась ни в категорию «механизмов», ни в категорию «раритетов»: прямо над прилавком висело полотно с панорамой крепостных сооружений под хмурым осенним небом, сыпавшим на серые крыши мелким холодным дождем. Картину освещали две, пока ещё редкие, электрических лампочки; их лучи придавали полотну странную глубину.
Я так увлекся его созерцанием, что совершенно не заметил возвращения Элиаса.
– Петропавловская крепость. Надеюсь, она не вызвала у тебя дурные воспоминания. – произнес он, одним глазком глянув на картину и продолжил греметь расписным сервизом.
– Помниться, ты говаривал, дескать есть в этой жизни вещи, которые не забываются, – ответил я – Петропавловская крепость будет являться во снах до скончания моих дней.
– Понимаю, – прошептал Элиас. Кусок сахара плюхнулся в чашку.
– Железные ворота. Жандармский офицер отправляется хлопотать, дабы дать приют, – всплывали воспоминания, – Переговоры ведутся довольно долго. Наконец, ворота открываются – пожалуйте! Проходим через кордегардию, где под ружьем стоят два взвода солдат. Звон кандалов гулко отдается под каменными сводами. Проходим коридор нижнего этажа. Двери камеры настежь. А после, два года одиночества, Элиас. Два года в ожидании казни. Такое не забывается.
– Былого не вернёшь, Коленька. Главное, теперича ты здесь, собираешься откушать чаю со старым другом. Это ли не чудо?
– Разумеется, – улыбнулся я, отпив глоток ароматного чая.
– Уж доколе заговорили, – замялся Корхонен, – Не запиши меня в кровные враги ежели полюбопытствую, как тебя помиловали. Сам то не расскажешь, хоть и клещами тяни.
– Так ведь ты и не спрашивал, – напомнил я.
– Так ведь, того самого, опасался.
– А теперича чего? Не опасаешься?
– Теперича я стар больно. Имею право, – нахмурился Элиас.
Я рассмеялся. Задумался, вспоминая каждый миг второго дня моего рождения. Собрался с мыслями и начал свой рассказ:
– Это был 1892-й, 23 апреля. Утром, меня с пятью узниками, раздетых по пояс, вывели на улицу. Стояла сильная непогода, на крепость напал неслыханный ветер, едва не сбивая с ног. Нас повели вдоль канавы, в которой лежало уже десять человек. Один еще стоял на краю, громко молясь о спасении душ своих палачей. Грохнул выстрел, прервав речи его на веки. Поглазеть на казнь убийцы своего сына прибыл сам обер – гофмейстер Станицкий, вместе с княжной Елизаветой, коей было годков пять от роду. Я всем своим нутром ощущал ненависть его. Станицкий даже вызвался лично исполнить приговор, оставив, конечно, сей момент в тайне. Однако мести его не суждено было свершиться: страшный ветер сорвал с крыши бастиона кусок жести, который грохоча понесло в нашу сторону, срезав голову одному из солдат. Все видели, как смерть неминуемо неслась на княжну, поднимая тучу пыли, но ничего поделать не успели. Я же увидел Её раньше: бросился на дитё, упав с ней в канаву. Стена крепости остановила груду жести, которая пронеслась над моей головой. Княжна была чумаза, напугана и невредима. Казнь нашу отложили. С приходом ночи, в кандалах привели меня в кабинет начальника бастиона, где и ожидал меня Станицкий. Я рассказал ему всё, как на духу: при каких обстоятельствах погиб его сын, о своей жизни, о своём даре – видеть смертельную опасность вокруг себя, за три секунды до неё. Великий князь тогда не проронил ни слова. Прошло три бесконечно долгих дня, когда за мной пришли; по ходатайству Станицкого и указу Его Величества, мне даровали свободу, обязав служить охранителем единственного статского советника Купцова, в течение трёх лет, лишив титула и наследства. В ту пору, при исполнении служебных обязанностей, погибли пять советников к ряду. Словно злой рок преследовал сыскную полицию. Фёдор Михайлович же был и есть на вес золота. Оттого его приказано было оберегать. В случае его гибели, меня полагалось уложить рядом. С той поры и началась моя служебная карьера, деятельность, которой я отдался со всем жаром возрожденной молодой души, твердо веруя, что честное служение правосудию в деле поимки негодяев – убийц, служение под именем полицейского – сыщика не может уронить ничьего человеческого достоинства.
Корхонен слушал мой рассказ с интересом, потягивая чай в прикуску с круассанами.
– И врагу такого не пожелаешь, – сделал он вывод, – но ежели глянуть с другой стороны – будет что рассказать внукам.
– Да так уж и будет, – хмыкнул я, – с моей то работой до них ещё дожить надобно.
– И то верно, – согласился Элиас. – А вот на кой ляд тебе сдалась такая работенка? Скажи на милость. Чего тебе, заняться нечем больше? Покалечишь ведь себя. Вон, с тростью уже ходишь.
– Да это так, – махнул я рукой, – скользко было, упал не шибко мягко.
– Я в твои года, с одной ногой поляков под Варшавой бил, а ты двумя на ветру устоять не можешь, – по-доброму ворчал Элиас, – Совершенно молодняк изнежился.
Я снова рассмеялся. Рядом с этим человеком всегда ощущалось тепло. Добрая душа, бескорыстная. Единственный близкий мне человек в этом душном городе. Быть может, и целом мире.
– Вот и впрямь, Коленька, – не унимался Элиас, – отчего ты в этом сыске лямку тянешь? Бросил бы всё, уехал в село, знаешь ли, дергал бы румяных доярок за груди, настругал детишек босоногих. А? Каково? Воздух свежий. Ну?
– Ну и сказочник же ты, – улыбнулся я, – скажешь порой. Хоть стой, хоть падай. Нет, Элиас. Не по мне жизнь такая. Думаешь Господь для подобных нужд наделил меня даром? Определённо нет. Я должен помогать простому люду. Пришло ко мне это понятие, лет эдак пять назад. В этом отношении я счастливый человек. Люди порой до самой гробовой доски не понимают для чего жили. А я понимаю. С каждым арестом вора, при всякой поимке душегуба, я сознаю, что результаты от этого получаются немедленно. Сознаю, что задерживая и изолируя таких звероподобных негодяев, я не только воздаю должное злодеям, но, что много важнее, отвращаю от людей потоки крови, каковые неизбежно были бы пролиты в ближайшем будущем этими опасными преступниками. Сознание того, что я благим делом занят и поныне поддерживает меня в тяжелые дни. Так то вот, друг мой, – подвёл я итог.
– За это рад я бескрайне, Колька. Однако боязно мне за тебя. Ты ведь как сын мне, – в сердцах говорил Элиас, – С тех пор как Настенька пропала, да с родителем твоим от горя приступ случился, всё бичом ходишь. Сколько лет то минуло. Как осудили тебя считай уже. Не мало ведь.
– Ты как моя тётушка, Элиас, земля ей пухом – причитаешь не меньше. Не бич я. Ты у меня есть. Да и Настеньку отыщу, землю рыть стану, но отыщу.
– Эх, Коленька… Ну да ладно. Не юнец уже чай. Сам на уме. И в самом деле, чего это я. Давай лучше чаю долью. Остыл уже.
Кархонен долил горячего чая, скользнул ужом под прилавок, вернувшись с розеткой, наполненной вишневым вареньем.
– Чую, Коленька, не просто ты к старику пришел. Тревожный ты.
– В помощи твоей нуждаюсь, – ответил я, протягивая сумку с документами, – Изъяли у преступников. Имеются подозрения что зреет государственный переворот. Возможно, будут попытки покушения на Императора.
– Не мудрено, – ответил Элиас, внимательно рассматривая карту Нового Петрограда, – народ взволнован. Слышал, в Петербурге, на ткацкой мануфактуре, рабочие подняли бунт: жалование не платят. Львиная часть прибытка предприятий уходит на поддержку военной компании. Рабочим платить нечем. Зачем только с Японией в войну ввязались? Ясно ведь, что не сдюжим. Луноликих хоть и меньше, зато в механизации далеко от нас ушли. Разобьют. Сколько невинных задарма поляжет.
– Понятно зачем – Император рассчитывает укрепить свое присутствие в Манчьжурии и Корее, обеспечив русский Тихоокеанский флот незамерзающими портами и отстоять свои права на Ляодунский полуостров.
– А простому люду какой толк от политических терзаний? М? Не их ума это дело! Их одно волнует – им есть нечего. Нечем детишек своих кормить. Народ и без того нищий, беднеет ещё больше, а богатые жиреют без края.
– Таков порядок, – пожал я плечами, – Ничего не попишешь. Ты лучше на себя смотри. Спать слаще будешь.
– Оно и понятно… Только за Державу сердце болит.
– Не без этого.
– Так, – задумался Корхонен, барабаня пальцами по столу, – вернёмся к нашим баранам. Пойдем, Коленька, имею тебе кое – что показать.
Корхонен, несмотря на свои лета, живо поднялся с кресла и пошаркал к лестнице. Я поставил пустую чашку на блюдце, подобрал трость и последовал за ним. В самом углу лавки, за портьерой, притаился книжный шкаф, высотой в аршина четыре. Элиас повернул настенный канделябр. Послышался легкий щелчок. Книжный шкаф пришёл в движение, открывая небольшую комнату с единственным рубильником. Корхонен припалил масляную лампу и перевёл рубильник в нижнее положение. Где-то внизу глухо заходили шестерни, пол под ногами дрогнул, и площадка медленно поехала вниз, погружаясь в темноту. Лишь свет от лампы бросал на стены и лицо Элиаса пресловутые тени. Всё это действо на столько меня потрясло, что я не в силах был проронить хоть слова. Становилось заметно холоднее.
И вот, платформа остановилась. Элиас потянул ещё один рычаг. Пяток электрических фонарей осветили залу, своды которой прятались во тьме. Вдоль гладких, словно стекло стен, стояли всякого рода стеллажи с инструментами и прочим металлом. Стояли неизвестного мне назначения станки да верстаки. Множество бочек и ящиков. Нашлось место даже для кузнечного горна. Рай для изобретательской деятельности.
Сбоку от платформы тарахтел генератор. Двигатель его соединялся трубками с колбой, в которой плескалась ярко – желтая жидкость. Провода от генератора, словно паутины, тянулись ко всем механизмам и фонарям.
– Это, – раскрыл я рот от удивления, показывая тростью на колбу, – Это…
– Септикон, Коленька, – торжественно произнес Элиас, – Через год, с тех пор как тебя упекли в тюрьму, Настеньке таки удалось вывести формулу. Правда, он не стабилен и временами даёт сбои.
Я смотрел на генератор, а глаза были на мокром месте. Гордость за любимую сестрицу переполняла меня. Сколько лет она упорно пыталась вывести новый источник энергии, который сможет заменить паровую тягу. Уменьшить размеры механизмов, повысив при этом многократно их мощь. Однако не могла подобрать подходящий материал. Она грезила этим. Жила этим. Искала. Я всегда верил в неё. Хотя, при её охоте до химии, таланте, ясном уме и невероятном упорстве, не могло случиться иначе.
– Почему ты раньше не сказал, Элиас? – спросил я без обиды, сознавая, что есть тому сильная причина, – Что происходит?
– Сначала, покажу тебе ещё кое – что.
У дальней стены залы, в тени стояло нечто, накрытое тряпьем. Корхонен сдернул старое покрывало, явив на суд, видимо, своё детище.
– Я назвал это «внешний усилительный скелет».
Стальной механизм, действительно, напоминал отдалённо скелет человека. Громоздкий каркас весь состоял из сложной системы шарниров, пружин, шестеренок и кожаных крепительных ремней.
– Это прототип, – пояснил Элиас, – позволь демонстрировать.
Корхонен подошёл к скелету и стал неспешно наряжаться: накрепко, сколь позволяли силы, затянул ремни на поясе, руках и ногах; продел каждый палец в кольца, «жилы» от которых вели к механическим конечностям – манипуляторам. После, вся эта махина тронулась с места, скрипя пружинами и валами. Грохот шагов неуклюжего скелета, ведомого маленьким человеком, отражался от сводов залы, усиливаясь многократно. Скелет поднял тяжеленный ящик и перетащил его в угол залы. То же сделал и с бочками. Я наблюдал за всем действом, восхищаясь внутри себя, силой инженерной мысли этого человека. Элиас встал на место, освободился от ремней и вернулся ко мне.
– Ну, каково? – спросил он, пристально вглядываясь в моё лицо.
– Не нахожу слов, Элияс, я потрясён.
– Понимаю, Коленька, и прошу простить старого. Не имел я права показать всё это раньше, оттого что подписал с Его Величеством бумагу.
– Это какую такую бумагу?
– С чего бы начать то, Господи? – почесал свои щеки Элиас.
– Не зови меня так.
– Не богохульствуй, ростом мал пока, – парировали мой каламбур, – Ладно, – начал Корхонен свою историю, – В том году, число запамятовал, после занятий в гимназии, подошёл ко мне господин, весьма чинного вида. Передал он мне бумагу, в которой было сказано, мол Его Величество восхищен моими изобретениями, кои выставлены в кабинете и горячо просил меня явиться лично к нему для переговоров по весьма важному делу. Я понял, что оно не терпит отлагательств и немедленно отправился. Если без прикрас, то от меня требовалось собрать такой же скелет, только меньше и много легче, дабы Его Величество сумел носить его хоть бы и под платьем. Я, чуть не теряя сознание, дрожащим голосом рассказал от чего это было невозможно. Император моим словам не внемлил, и дал мне год сроку. Взамен обещая любое содействие и требовал держать язык за зубами. От Его Величества я вышел ещё более поседевшим, сжимая в дрожащих руках большую колбу с септиконом, хотя всё что его касалось, при людно признали негодным и придали забвению. Понимаешь, Коленька?
Я лишь кивнул, впитывая все слова Элиаса. Мысли, словно рой пчёл гудели в голове, и никак не могли построить верную цепочку. Зато в сердце разгорался крохотный лучик надежды.
– К тому же, – продолжил Корхонен, – меня снабдили титановыми стержнями, из коих полагалось собрать скелет, и дали в пользование эту лабораторию. В случае победы, полагалось её передать в моё вечное пользование. В противном же случае – ссылка, или петля. Лаборатория теперича моя, Коленька. Вот и думай. Шпики Его Величества следили за мной неустанно, регулярно справляясь о моём здоровье и всякой нужде. Сам ведь знаешь.
У меня разболелась голова – уж больно много потрясений за сегодняшний день.
– Остаток септикона я приспособил для нужд личного характера. Однако не известно, сколь его много у Императора. Быть может, твоим негодяям нужен септикон, а не какой там переворот. Быть может, всё вместе. А главное, Коленька, как ты явно понял – Настенька может даже, все эти годы, находится в добром здравии.
– Но в неволе, – продолжил я.
– Не исключено и такое, – Элиас вдруг поежился, – Пойдём – ка наверх, дружочек, озяб я. Обыкновенно надевал что потеплей, а тут вона как. Совершенно плох стал головой.
– Не выдумывай. Ты хоть телом и стар, зато головой так уж точно юн.
– Вот, спасибо. Радости то сколько, – заворчал Корхонен.
Как только мы оказались в лавке, Элиас тут же взялся хлопотать за чай, дабы согреться и не простыть ненароком. Я же уселся на кресло, тщательно переваривая услышанное.
– Как ты? – поинтересовался мой друг, поливая чаю, – О чем думаешь?
– Голова гляди сейчас лопнет.
– Так и не мудрено.
– Думаю, как про Настеньку по лучше вызнать, благо знаю, куда силы теперича направить, – сделал я паузу, – Однако, волнует меня ещё один крайне важный момент, Элиас – твоя лаборатория. Ведь наверняка это часть каналов.
– Несомненно.
– Не может ли она соединяться с остальными?
– Это надобно порыться в архивах, Коленька. Гляну в библиотеке гимназии. Она там старинная. Много чего хранит. Будем надеяться, что удастся нарыть хоть ниточку.
– Ты меня очень обяжешь, друг мой. Вовек не забуду.
– Пустое, – махнул мне Элиас, – Не выдумывай.
– Удивляют меня и стены канала: как человек способен столь дивно обработать подземную породу? Как подобное возможно?
– Так и невозможно это, – буднично заявил Корхонен, прихлебывая чаю, – Нет у нас подобных сил и машин. Не люди вовсе их строили.
Могло показаться, что дивиться уже более нечему. Только хотел я раскрыть рот, как в дверь забарабанили. Мы замолкли. Элиас пожал плечами, дескать никого не ожидает. Постучали повторно и крайне требовательно.
– Кто там? – крикнул он.
– Открывайте, полиция! – было ответом.
Я указал другу на дверь, а сам притаился за ней. Мало ли кого принесла нелегкая. Элиас зацепил цепочку, дабы дверь не распахнулась и отодвинул засов.
На крыльце стоял околоточный надзиратель, выпрямившись по струнке.
– День добрый, господин…? – сделал намеренно паузу Элиас.
– Околоточный надзиратель, Прохоров Семён Васильевич, – отчеканили за дверью.
– Чем обязан, Семён Васильевич?
– Прошу пригласить Его благородие, Верховского Николая Александровича.
– Таких не держим, – не моргнув и глазом заявил Элиас.
– Вынужден быть настойчив, господин Корхонен. У меня иные сведения. Его просят в отделение. Дело срочное и требует скорейшего прибытия.
Скрываться более не имело смысла. Агенты сыска свой хлеб едят не даром. Я дал знак Элиасу и тот выпустил меня за порог. Околоточный представился по форме, приложив руку к козырьку фуражки. Я ответил ему тем же, извинился за каламбур и отпустил восвояси. Было неловко, да и ладно – не впервой.
– До свидания, Элиас. Долг зовет. Благодарю за чай.
Я обнял друга, по обычаю похлопав по спине.
– Заходи через недельку, Коленька, обмозгуем. Всё будет хорошо.