– Николай Александрович, голубчик, сколь долго Вы решили возлежать на этой куче мусора?
Отвечать не хотелось. Однако, оставить без внимания вопрос статского советника специального отдела сыскной полиции Нового Петрограда, было бы не благоразумно. Я открыл глаза. Осторожно вздохнул. Ребра немедленно пронзила острая боль, и тут же утихла. Это радовало. Не особо, учитывая обстоятельства падения, но все же радовало. Мрачные стены домов возвышались со всех сторон глухим колодцем. Над ними маячило серое небо, недоброе, хмурое, впрочем, как и все вокруг. Неожиданно тени сгустились еще больше, и над крышами проплыло брюхо армейского дирижабля с квадратами наглухо задраенных оружейных люков. Мелькнули хвостовые стабилизаторы и киль, сверкнули солнечными отблесками ствольные блоки гартлингов, и вот уже воздушное судно скрылось из виду, будто его и не было вовсе. Следом за ним, надо мной склонилось худощавое лицо Фёдора Михайловича Купцова.Это радовало. Не особо, учитывая обстоятельства падения, но все же радовало. Мрачные стены домов возвышались со всех сторон глухим колодцем. Над ними маячило серое небо, недоброе, хмурое, впрочем, как и все вокруг. Неожиданно тени сгустились еще больше, и над крышами проплыло брюхо армейского дирижабля с квадратами наглухо задраенных оружейных люков. Мелькнули хвостовые стабилизаторы и киль, сверкнули солнечными отблесками ствольные блоки гартлингов, и вот уже воздушное судно скрылось из виду, будто его и не было вовсе. Следом за ним, надо мной склонилось худощавое лицо Фёдора Михайловича Купцова.
– Николай Александрович, Вы меня волнуете, ей – богу.
– Встаю, Ваше высокородие, – не без труда ответил я, – уже встаю…
Ежели не скорая реакция Купцова, то лежать бы мне снова на этой куче мусора: падение повредило ещё и ногу, отчего я решительно не мог устоять.
– Плохо дело, голубчик, – сказал советник, запуская руку в свой поясной подсумок, – вывих, конечно, неприятный, но жить будете.
Далее, мне была оказана посильная помощь по перевязке многострадальной ноги: скорая, умелая и безжалостная. Когда дело было кончено, Купцов, не опасаясь испачкать черный мундир, уселся рядом, снял котелок, прикурил папироску и сочно затянулся.
– Летучий отряд вскоре обернётся. Доставят в лазарет в лучшем виде. Отлежитесь малость. Наберетесь сил. Всё за счёт конторы.
– Покорно благодарю, Фёдор Михайлович.
– Полно Вам, – возразил Купцов, затягиваясь, – Своего охранителя надобно оберегать. Не счесть сколько раз Вы спасали мне жизнь.
– Это честь для меня, Ваше высокородие, и мой долг. Не стоит благодарностей.
– Вам было приказано проследить за Селивановым, помощник – строго высказал Купцов, резко сменив тему, – а не задерживать его.
Дабы внести некую ясность в повествование, стоит, для начала, присовокупить хотя бы краткое жизнеописание этого крайне интересного мужа.
Фёдор Михайлович Купцов родился от честных и благородных родителей в 1858 году в селе Пулково. Имеет брата, Алексея Михайловича, рожденного годом позже. Покойный отец его, секунд-майор Михаил Иванович Купцов, был женат на девице Пелагее Гавриловне. Он был человек богатый, но умеренный, и по части хозяйства весьма смышленый. Сыновья их получили первоначальное образование от деревенского дьячка, которому были обязаны охотою к чтению и занятиям по части русской словесности. В 1875 году вступили братья в службу в пехотный егерский полк, в коем и находились до самого 1880 года. Смерть родителей, почти в одно время приключившаяся, понудила его подать в отставку и приехать обратно в свою вотчину. Алексей Михайлович же, был и далее оставлен на службе.
Вступив в управление имения, Фёдор Михайлович держал строгий порядок, заведенный покойным его родителем.
Законная жена Купцова вскоре померла от кори, оставив после себя маленькую дочку Викторию, семи лет от роду, которая, однако, годом позже пропала при необыкновенных обстоятельствах. Через несколько дней исколотый и обескровленный труп девочки был найден в люке выгребной ямы одного из знатных домов. Убийцу так и не отыскали, закрыв дело за сроком давности. Подобных мук Фёдор Михайлович не вынес и стал искать спасение в вине.
Жизнь подобная была ему не мила, и дождавшись своего братца, передал бразды управления имением, подавшись в сыскную службу, к коей стал питать огромный интерес. Не стоит говорить, что начав службу губернским секретарём, он вскоре вырос до чина статского советника.
Гениальный сыщик, высокий и жилистый, носил он тонкие усы, на французский манер, что давали ему вид слегка жуликоватый. Однако, Фёдор Михайлович был умен, обаятелен, с безукоризненными манерами, терпелив, обходителен в обращении с женщинами и верен долгу. Правда характер его был не без изъянов. С перезвонами, так сказать, с которыми стоило мириться. Ведь эти изъяны меркли на фоне его достоинств.
Теперича же, я стойко выдержал тяжёлый взгляд советника, собрался с мыслями и выдал:
– Докладываю, что в ходе оперативной слежки, Селиванов вознамерился зарезать, возможно, ни в чем не повинную девицу. Я стоял чуть поодаль и чётко это увидел.
– Дар? – уточнил Купцов.
– Именно так, – подтвердил я, – Загубить не дал, зажав душегуба в захвате. Однако, тот вырвался и дал деру. Я нагнал его на втором этаже этого дома терпимости, вступил в неравную схватку, в ходе которой и был выброшен в окно.
Цепкий взгляд сыщика не мог пропустить потрепанный ранец на моём плече, которого ранее не было.
– Полагаю, между делом Вы прихватили вещицу, принадлежавшую Селиванову. Верно, Николай Александрович? – тут же поинтересовался Купцов.
– Верно полагаете, Фёдор Михайлович, – ответил я, протягивая сумку.
– От Вас, несомненно, имеется толк, помощник, – мягко улыбнулся статский советник.
Случилось так, что в это время вернулся летучий отряд, один из членов которого отделился от остальных и подбежал к Купцову. Это был рослый детина с густой рыжей бородой, в черном форменном кителе и фуражке. На широком поясе висел револьвер Смитта – Венсона, а так же новшество ученых мужей – дубинка с электрической банкой, которая весьма полюбилась всем чинам.
– Ваше высокородие! – зычно произнес рыжий, – Околоточный надзиратель, Лыков Иван Васильевич! Докладываю! Поимка душегуба успехом не увенчалась!
– Это не Ваша вина, Иван Васильевич, – вздохнул советник, – Ступайте. Ждите дальнейших указаний.
– Уж шибко шустрый малый попался, – начал оправдания околоточный.
– Ступайте! – прервал его Купцов.
– Есть ступать! – щёлкнул каблуками рыжий и удалился.
Я проводил его взглядом. Бедная его супружница, подумалось мне. Такого ведь ещё и прокормить надобно. Настоящий богатырь.
Из раздумий вырвал меня Фёдор Михайлович, размеренно изучавший содержимое сумки Селиванова.
– Значится так, Николай Александрович, лазарет подождёт. Родина требует Вашего немедленного участия. Вот, взгляните.
Купцов протянул мне старинного вида бумагу, что оказалась картой Нового Петрограда, на которой были нанесены подземные каналы. Красной же точкой были помечены Императорские покои. Карта, несомненно, принадлежала царской канцелярии. Как она оказалась в непристойных руках ещё следовало выяснить.
– Что скажете, Николай Александрович?
– Государственные масштабы, Ваше высокородие. Всё много сложнее. Дело дурно пахнет, – сделал я вывод.
– Именно, голубчик, именно. Как, впрочем, и от Вас, – сделал свой вывод статский советник.
Я невольно принюхался к вороту своего видавшего виды сюртука. Конечно же, запах нечистот к душевным разговорам не располагает. Однако мне, ежели быть до конца откровенным, сейчас было категорически всё равно до своего внешнего убранства. Переживут. В тюрьме от подобных терзаний отвыкают, знаете ли.
– Трагическое стечение обстоятельств, – пожал я плечами.
– Всё же потрудитесь отдать свои платья на чистку. Но это после. Сейчас же, возьмите двух хлопчиков покрепче, из «летучих», разыщите Вашу девицу и допросите со всем пристрастием. Затем, приведите её в отделение для дачи показаний под перо. Выполняйте.
Купцов развернулся на каблуках и двинулся в сторону скучающего извозчика. Я же, как и было поручено, растолковал приказ статского советника Лыкову, который лично отправился со мной в бордель, прихватив с собой ещё одного крупного сложения городового.
Как-то само собою случилось, что пятый сектор на Третьей Береговой, где мы и находились, оказался занятыми сплошь домами терпимости. Частных домов осталось не больше пяти – шести, но и в них помещаются трактиры, портерные и мелочные лавки, обслуживающие надобности местной проституции.
Образ жизни, нравы и обычаи почти одинаковы во всех тридцати с лишком заведениях Нового Петрограда, разница только в плате, взимаемой за кратковременную любовь, а следовательно, и в некоторых внешних мелочах: в подборе более или менее красивых женщин, в сравнительной нарядности костюмов, в пышности помещения и роскоши обстановки.
Самое шикарное заведение – «Журавлина», при въезде на Первую Садовую, пятый дом налево. Это старая фирма. Теперешний владелец её состоит гласным городской думы и даже членом управы. Дом двухэтажный, выстроен в ложнорусском, ёрническом, ропетовском стиле, с коньками, резными наличниками, петухами и деревянными полотенцами, окаймленными деревянными же кружевами. Ковер с белой дорожкой на лестнице; в передней чучело медведя, держащее в протянутых лапах деревянное блюдо для визитных карточек; в танцевальном зале паркет, на окнах малиновые шелковые тяжелые занавеси и тюль, вдоль стен белые с золотом стулья и зеркала в золоченых рамах; есть два кабинета с коврами, диванами и мягкими атласными пуфами; в спальнях голубые и розовые фонари, канаусовые одеяла и чистые подушки; обитательницы одеты в открытые бальные платья, опушенные мехом, или в дорогие маскарадные костюмы гусаров, пажей, рыбачек, гимназисток, и большинство из них – остзейские немки, – крупные, белотелые, грудастые красивые женщины. В «Журавлине» берут за визит три рубля, а за всю ночь – десять.
Три двухрублевых заведения – Софьи Владимировны, «Старо – Киевский» и Анны Марковны – несколько поплоше, победнее. Стоят они на Второй Пролетарской. Остальные дома по улице – рублевые; они еще хуже обставлены. А здесь, на Третьей Береговой, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и прочий серый народ, берут за время пятьдесят копеек и меньше. В этом доме совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы, с полу провалившимися носами, с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин, наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.
Сейчас уже полдень. Весь дом погружен в сон после очередной рабочей ночи. В парадной меня встретил швейцар – древний старик, который был немедленно отправлен за хозяйкой. Служивые остались у входа, за дверью, я же вошел один. Пока ожидал приема, взглянул на помутневшее зеркало, стоявшее у стены с облезшими обоями в желтый цветочек. На меня смотрел среднего роста мужчина, худощавый, но поджарый. Каждодневные упражнения и постоянный голод благоволили. Глаза зеленые, нос прямой, густые русые усы вскручены, подбородок поднят. Возможно, дамы нашли бы меня даже симпатичным, несмотря на мой наряд, напоминавший скорее работника ткацкой мануфактуры, уснувшего в хлеву, ежели служивого. Я, по обыкновению, пригладил сюртук, застегнул пуговицу на жилете и поправил серый картуз. Самотканые штаны лучше заправил в яловые сапоги. К дамам пришёл как никак. Нога нещадно болела, что даже пришлось прислонить спиной дверной косяк, давая себе отдохнуть.
Через минуты четыре с половиной вышла и сама хозяйка заведения – Эмма Эдуардовна. Ей лет под шестьдесят. Она очень мала ростом, но шибко толста: ее можно себе представить, вообразив снизу вверх три мягких студенистых шара – большой, средний и маленький, втиснутых друг в друга без промежутков; это – ее юбка, торс и голова. Странно, что глаза у нее блекло – голубые, совершенно девичьи, даже детские, но рот старческий, с отвисшей бессильно, мокрой нижней малиновой губой. Позади неё стояли двое караульных: приземистые, глаза черные, носы не единожды сломаны, бороды веером, головы бритые напрочь блестят – муха не присядет.
– Господин, к сожалению, мы закрыты. Дамы изволят отдыхать, – заявила прокуренным голосом Эмма Эдуардовна, – С радостью примем Вас после восьми.
– Сударыня, нахожусь здесь по долгу службы, – сказал я, разворачивая служебную карточку помощника статского советника.
Хозяйка в тот час приняла степенный вид и поднесла к лицу серебряный лорнет, дабы прочесть документ.
– Прошу меня простить, Ваше благородие, не признала. Обрядились – то как. Чем обязана?
– Требуется оказать содействие в поиске одной из ваших див: миниатюрное и хрупкое создание; волос рыжий, конопата, родимое пятно на подбородке. Имеется такая?
– Ещё как имеется, – засуетилась хозяйка, – это Лукерья наша. Что натворила эта плутовка, Ваше благородие? Уверяю, мы всё уладим.
– Не стоит беспокоится, сударыня, – как можно учтивее ответил я, – где я могу её найти?
– Прямо по коридору. Последняя дверь направо. Была у себя. Быть может проводить Вас?
– Справлюсь. Благодарю.
Я кивнул хозяйке и поковылял в указанном направлении под жалостный стон половиц. Остановился возле указанной двери, крашеной, похоже, не одну сотню раз, и постучался.
– Подите прочь, шаболды! – послышался гнусавый голосок, – Я в печали!
– Откройте, полиция!
После этой фразы, как бывает принято, начинается суета. Эта фраза вызывает подсознательный страх и трепет даже у не повинных людей. Удивительно. Так случилось и в этот раз: затишье, шорохи и возня.
– Одну минуточку! Я не одета!
Вскоре дверь отворилась. На пороге меня встретила та же рыжая девица. Только нечесаная, босая, в нижнем платье и сорочке. Взгляд напуганный, глаза красны от долгих слез.
– Честь имею, сударыня, – я снял картуз и кивнул, – Позволите?
Лукерья лишь отошла в сторону, приглашая войти в свои покои.
Комната её была убрана со всей кокетливостью спальни публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо – изумленным лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося в своем гареме, с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, пару потрепанных венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин в углу на табуретке, за кроватью. Во втором же углу расположен высокий бельевой шкаф. Пахло вчерашним табаком да дешевым одеколоном, вперемешку с кислым ароматом давно не стираного белья.
Девушка села на угол кровати и скукожилась. Её била мелкая дрожь.
– Угостите даму папироской.
– Пять лет как бросил, – расстроил я даму, усаживаясь на стул против неё. Левую ногу вытянул, но легче не стало: всё так же ныла, причиняя неудобства, с коими приходилось считаться.
– Лукерья, – начал я прямо, – мне вдруг стало любопытно, отчего Вас давеча желали загубить? Кто мог причинить зла, столь прекрасной особе? Скажите на милость?
– А мне почем знать? – пожала она плечами, – Никто такого не желал. Вам, верно, почудилось, али приснилося.
– Никак нет. Волею случая, мне пришлось Вас спасти. Оттого теперь и волнуюсь.
– Не знаю, не упомню такого, – замотала головой девушка.
На некоторое время настала тишина. Надобно было понять, отчего она так закрывается. Отчего не желает вести разговоров. Доколе вежливый тон плодов не даёт, стало быть, крутить будем в отделении. Здесь пользы уже не будет.
– Ну да ладно, – хлопнул я себя по колену, – будем надеяться, в отделении память к Вам вернётся. Пойдёмте.
– Не надо, Ваше благородие. Попрут ведь отсюдова, – затараторила Лукерья, точно горох просыпали, – На что прожить то мне после?
Заплаканные синие глаза девушки были полны мольбы, однако, на мгновение она глянула мне за спину. Этого хватило, дабы узреть в их отражении двух человек.
Следом, комнату затянул багровый цвет – меня посетило видение: острие ножа вошло в мою шею по самую рукоять, разрезав артерии. Кровь хлынула из раны во все стороны, покрыв лицо девушки мелкими каплями…
Когда мир снова обрёл привычные краски, не теряя ни мгновения, я вскочил, одновременно скрутил корпус, ухватив руку с оружием; выкрутил её и поднырнул под плечо душегуба; следом резко выпрямился, взваливая его тушу себе на спину. Нога вспыхнула болью, но не помешала припасть на колено и перебросить негодяя через себя. Тот рухнул на пол с такой силой, что бедные доски хрустнули, поднимая вековую пыль. Хрустнула и рука, выронив нож. Однако, продолжить приём не предвиделось возможным, оттого что я получил весьма неприятный удар коленом по уху и завалился на бок. В это время, снеся дверь с петель, вбежал крепыш из «летучих». Душегуб же резво вскочил на ноги и тут же бросился в открытое окно; прямо в лапы к рыжему Лыкову.
У отлипшей от стены Лукерьи сделалась форменная истерика:
– Меня заставили! Вот те крест! Не сойти мне с этого места! – рыдала она, осеняя себя, – Всё скажу! Как есть скажу! Только сберегите!
Пока крепыш проявлял галантность и оказывал помощь даме, я велел им собираться, а сам вышел во двор, попутно разъяснив положение дел напуганной хозяйке борделя.
У входа, пыхтя паром, уже стояла полицейская самоходная коляска, возле которой, в окружении «летучих» лежал наш душегуб. Лыков сидел на нем сверху, одной рукой прижимая лицом в землю. Бедолага пытался оказывать сопротивление, изрыгая проклятия. Разумеется, всё было тщетно. У воробья больше шансов вырваться из лап медведя, ежели у него. Допросом душегуба на месте заниматься не стали. Оглушили, дабы не шумел, связали и бросили в транспорт. Спешно вывели Лукерью и поехали в отделение, сопровождаемые взглядами многочисленных зевак.