Сборник эссе «Этюды о непонятном» был издан много лет назад, но до сих я получаю на эту книгу отклики. Здесь из неё взяты эссе, наиболее близкие к духу притчи.
О, проснись, проснись!
Стань товарищем моим,
Спящий мотылек!
Басё
Учитель говорил: овладей искусством просыпаться – и овладеешь любым искусством.
Некоторые из нас понимают эти слова возвышенно. Они считают, что существует некое особое Просыпание, овладение которым дает человеку в руки связку ключей от всех тайн мира. Они правы. Но мне, сидевшему рядом с ними у ног Учителя, кажется, что нельзя преувеличивать пафос этих слов и преуменьшать их реальный смысл. Искусство просыпаться лишь открывает пути к любому другому искусству – из тех искусств, которыми собираешься овладеть.
Учитель говорил: проснуться можно и от самого глубокого сна, и от самого деятельного бодрствования.
Некоторые из нас считают, что речь здесь о том, что не существует такого уровня человеческого сознания, с которого невозможно было бы подняться выше. Они правы. Но мне, сидевшему с ними у ног Учителя, кажется, что в этих словах важно и другое. Деятельность сама по себе, оторванная от своего духовного смысла, особым образом усыпляет человека. Не этот ли беспокойный сон души сравнивает Учитель с глубоким сном тела?..
Учитель говорил: просыпаешься, как только захочешь, лишь бы не заснуть через мгновение снова.
Некоторые из нас подчеркивают здесь необходимость усилия, благодаря которому продлеваешь подлинное бодрствование. Они правы. Но мне, сидевшему вместе с ними у ног учителя, особенно дорого то, что нас пробуждает само наше подлинное желание – и порог всегда рядом.
Учитель говорил: не уставай просыпаться. Некоторые из нас и тут настаивают на значении усилия, на обязательности неутомимого его повторения. Они правы. Но мне, сидевшему с ними у ног учителя, эти слова радостны как раз утешением нашему слабосилию, которое то и дело уступает обволакивающей силе сна. Тёмная власть – усыплять. Наша светлая надежда – снова и снова просыпаться.
Учитель говорил: нельзя проснуться слишком рано, нельзя проснуться слишком поздно.
Некоторые из нас, руководствуясь этими словами, приравнивают позднее пробуждение раннему. Они правы. Но мне, сидевшему среди них у ног учителя, слышится здесь призыв поторопиться. Нельзя проснуться слишком поздно – это для тех, кто может не проснуться вовсе. Нельзя проснуться слишком рано – для того, кто медлит с пробуждением.
Учитель говорил: проснись и от чар пробудившего тебя.
Немногие из нас, сидевших у ног Учителя, осмелились понять это поучение. Немногие из понявших решились следовать ему…
Да, я покинул Учителя. Я не жалею об этом, хотя живу слишком сложно, погружаясь то в убаюкивающую волну житейских радостей, то в тяжёлое оцепенение огорчений или усталости. Но я знаю вкус пробуждения. В какой бы момент оно ни наступило, где бы ты ни находился, чем бы ни был занят – у пробуждения вкус радостного утра. Ты веришь в свой час и в своё дело, свободный от себя самого. Сердце восходит, как солнце, освещая настоящую жизнь, и невозможно надышаться её чудесным ветром.
Учитель говорил: не горюй, что спал, если проснулся.
(Эдвин Э. Эббот «Флатландия, роман о четвёртом измерении»)
Действие этого увлекательного романа разворачивается в двумерном мире. То, что автору при этом удается быть вполне реалистичным, подсказывает, что и наш с вами мир – увы – достаточно плосок. Впрочем, герой книги, умный и отважный Квадрат, видит во сне и совсем убогий мир – одномерный. Да-да, одномерный мир, совершенно не сознающий своей убогости, как показал разговор Квадрата с важной персоной Одномерия, бегающей по своей прямой, как косточка счётов по проволоке. Представитель одномерного мира оказался достаточно высокомерным (что случается сплошь и рядом), чтобы презреть все попытки Квадрата поведать ему о двумерности Вселенной.
Сон этот подготовил Квадрата, насколько возможно, к ярчайшему событию в его жизни, происшедшему на переломе двумерных тысячелетий (Эббот не затрагивает проблему времени, но почему бы и летосчислению не быть во Флатландии двумерным?). Перед Квадратом возникает удивительнейшее существо, растущее, убывающее или исчезающее прямо на глазах по своему желанию. Оно называет себя Сферой и уверяет Квадрата, что мир трёхмерен. На эту сцену необходимо обратить особое внимание тем, кто нуждается в обосновании возможностей ясновидения, целительства и прочих многомерных явлений, которые принято называть чудесами. Сфере ничего не стоит заглянуть в двумерно-запертые (и открытые сверху) ящики стола в кабинете Квадрата или узнать, что происходит в соседних комнатах за закрытыми (от кого?) дверями. Сфера может вынуть предмет из шкафа, не открывая этот шкаф. Она может коснуться изнутри желудка Квадрата. Она может исчезнуть, и тогда её голос раздается как бы в мыслях Квадрата. Даже умнице Квадрату трудно сразу примириться со всем этим. И тогда, не сумев преодолеть непонимание, Сфера вытаскивает двумерного жителя из его плоскостного мира!
И вот герой книги сам видит то, во что не мог поверить. Его взору открыт весь двумерный мир. Он видит сверху (хотя всё еще не может понять, как это возможно) бумаги в ящиках своего стола, комнаты своего дома и домов своего города. Он видит скрытые сокровища недр двумерной земли и ещё более таинственные недра храмов двумерной власти… Мало того! Он видит трёхмерный мир, поначалу фантастический и невероятный для Квадрата. Постепенно выходец из плоскости проникается неведомой ему до тех пор гармонией и начинает чувствовать, что именно его прежний мир несуразен. Не скудным своим количеством измерений, а закоснелым отношением к себе самому, к жизни и к истине. Недаром Квадрат видит сверху поучительное событие: верховные жрецы Флатландии налагают запрет на бредовые идеи о трёхмерном мире, невзирая на появление среди них самой Сферы, воплощающей трёхмерность.
Однако наш славный герой умеет не только наблюдать, но и думать. Едва освоившись с новой Вселенной, он обращается к Сфере с просьбой – наивной и точной. Он просит показать ему четырёхмерный мир. Сфера опешила, она недоумевает. Какой такой четырёхмерный мир? И вот уже Квадрат смиреннейшим образом ее наставляет. Он рассказывает про увиденное во сне Одномерие, делится своими новыми переживаниями и спрашивает, наконец, Сферу: не было ли и в трёхмерном мире случаев столь же необъяснимых, как те, с которыми он, Квадрат, столкнулся, благодаря Сфере. Если же были (а Сфера этого не отрицает), то не свидетельствуют ли они о следующем, четвёртом измерении бытия? Но Сфера негодует, она твердит о беспочвенных иллюзиях и мистических выдумках: ведь все, кто заикается о четвёртом измерении, довольно быстро попадают в сумасшедший дом. И вот простодушный Квадрат, не догадавшийся вовремя унять свою любознательность, сброшен обратно в свое двумерное жилище.
Разумеется, он не в силах был молча хранить в себе истину. Он написал трактат о тайнах трёхмерного пространства. И, разумеется, был вместе со своим трактатом своевременно и навсегда заключен куда следует. Финал чрезвычайно правдоподобен, как и вся эта столь абстрактная, казалось бы, книга.
Жизнерадостный математический ум увлечётся, возможно, идеей расширения многомерности до полного абсурда. Он будет вкладывать миры друг в друга, как диковинные матрёшки. Оставим его забавляться теорией.
Это роман о четвёртом измерении. Не о выдуманном двумерном мире и не о трёхмерном, слишком на него похожем. О четвёртом измерении как о нашей с вами способности воспринять необычное. Так его и читайте. Не обознайтесь. Не примите за трёхмерное сочинение.
Так уж повелось, что в Центре переводов технической документации, где я работаю, мне стараются подсунуть те переводы, которые к технической документации не относятся. Я никогда не возражаю. Переводить «гуманитарную документацию» труднее, зато насколько интереснее! Вот, например, эти три рукописные странички – приложение к статье по геронтологии. Даже на ксерокопии видны обшарпанные временем края. Все три написаны одним и тем же, но поразительно меняющимся от листка к листку почерком. Автор не обозначен, но слог его подсказывает, что писал русский, что французским языком он владел прекрасно и что жил он лет за сто до меня.
«…Нет, не чувствую я в себе чрезмерного доверия к этим античным мудрецам, воспевающим старость. Что и говорить, старость богата урожаем многих десятилетий. Пережитое и увиденное, обдуманное и прочитанное, фразы, отточенные в разговорах, и поступки, не раз испытанные поведением, – всё это может составить большое человеческое достояние. В свои двадцать пять лет я нередко чувствую, как не хватает мне подобного капитала. Но взамен чего он дается человеку? Не служит ли он лишь утешением в бесчисленных потерях? И достаточно ли этого утешения? Вот вопросы, заставляющие усомниться в полной искренности апологий старости, составленных старцами. Возможно, эти изящные славословия сочинены в краткие промежутки между жестокими приступами подагры. Возможно, эти благородные мысли возникли как необходимые подпорки для пошатнувшегося духа. Мне случается, правда, встретить в обществе старика или старуху, к которым сами именования эти неприменимы; которыми восхищаешься и которым завидуешь. Но кто знает, что творится с ними за дверьми их покоев…
И всё же во мне нет страха старости, как нет и страха смерти, известного почти всем. Почему? Молодость ли опьяняет меня или, действительно, что-то важное и доселе неведомое мне таится в этой стране у горизонта?..».
«…Ну вот я и старик, если смотреть правде в глаза. Полвека – нешуточный срок. Судя по многим недомоганиям (а некоторыми из них я даже врачей не смею уже беспокоить), отозвать из этой жизни меня могут в любую минуту. Конечно, я позволяю себе ещё много такого, чего берегутся мои более благоразумные ровесники, но гордиться этим вовсе не расположен. Некоторые порывы постепенно угасают во мне отнюдь не по старческой немощи и не от душевной усталости. Только здесь, в сокровенном своём дневнике, осмелюсь я себе признаться: мне нравится быть стариком. Годы можно сравнить с гирями, отягощающими существование. Но эти гири, кроме того, позволяют взвесить всё, с чем имеешь дело, и понять истинную весомость, подлинную цену. В юности я казался бы себе чародеем, если бы умел столь ясно, как сейчас, читать выразительные письмена человеческих лиц. Сейчас мне труднее увлечься человеком, чем раньше. Намного реже теперь я очаровываюсь женщиной или проникаюсь дружеским расположением к мужчине. Но насколько точнее и глубже стали эти редкие чувства. Сколькими безделушками обольщался я прежде, и нельзя удивляться тому, что их было куда больше, чем тех настоящих вещей, к которым я расположен нынче. Боли в пояснице, судороги в правой ноге, невозможность чревоугодия, слабое сердце – ни это, ни что-либо другое не кажется мне излишней ценой за подлинность жизни…».
«…Перебирая немногие бумаги, уцелевшие после всех потрясений, выпавших на мою, а точнее, на нашу общую долю, я нашел два листка из давних своих дневников. Теперь я старше тех двух возрастов вместе взятых. Но любопытнее всего, что обе записи посвящены старости, о которой я тогда столь мало знал, хотя кое о чем и догадывался.
Основной ошибкой моею было стремление оценивать старость, вычитая её беды из её преимуществ. Да-да, я вычитал там, где надо было складывать. Чтобы понять это, оказывается, надо было не только прожить свои годы, но и научиться жить ими. Раньше меня насильно влекло по течению времени. Сейчас я плыву в нём. Трудно болеть, трудно быть одиноким, но значит чего-то я не отстрадал ещё в жизни. Я рад, что могу дострадать своё сейчас, видя смысл и свет в любом испытании, вместо того, чтобы глупо негодовать на мучения и бессилие, как негодовал раньше, как до сих пор негодуют два моих соседа по дому и возрасту.
А что касается капитала старости, о моё двадцатипятилетнее Я, то он неотделим в душе от капитала юности и капитала зрелости. Он и в самом деле окружает человека неведомой ранее роскошью – если суметь к этому времени распрощаться с влечением к роскоши другого толка. Немногие способны на это сами. Мне, неумехе, помогла Судьба (которую по-русски уже не принято, к сожалению, называть с большой буквы). Сегодня мне нашлось бы, чем дополнить добрые слова античных стариков о старости. Я говорил бы о ней, как о последней работе человека в жизни. Как всякая настоящая работа, она трудна. Как всякая настоящая работа, она отрадна работнику, если он настоящий работник…».
Вот какую притчу рассказывают дервиши.
Один почтенный старец, немало потрудившийся на ниве священного ислама, увидел сон. Является к нему шайтан и начинает над ним издеваться. Хоть бы искушать, а то просто-напросто издеваться. И над кем! – над ним, благоверным, пять раз на дню исполняющим намаз, и всё непременно лицом к Каабе. Ты, говорит, то-то и то-то. В моей дьявольской воле, говорит, то-то и то-то с тобой сделать. Ах так, думает праведник (во сне думает), погоди, нечистая сила. Думаешь, на чистую слабость попал, а я покажу тебе, позволительно ли святость позорить. Хвать за бороду врага рода человеческого – и ну таскать его, ну мутузить!.. Тут праведник и проснулся. От боли. Оказывается, он сам себя во сне за бороду дергал…
Если это притча о дьяволе, то лишь о том, что его существование реально только пока мы спим. Наяву, то есть в подлинной, окончательной яви, его не существует. Что же о несуществующем говорить, что же его бояться, а уж тем более с ним сражаться. Разве не означало бы это – таскать иллюзорного дьявола за его иллюзорную бороду? Выходит, что и сама притча ни к чему.
Не исключено, впрочем, что это притча о праведнике. О том, что не должна праведность кичиться своим достоинством. Иначе шайтан за бороду дёрнет, да еще твоими же собственными руками. Но кичливая праведность – это уже вроде бы и не совсем праведность. А если так, то и говорить особенно не о чем. Мало ли греховодников на свете…
Или, может быть, здесь подразумевается что-нибудь абстрактное. Например, эгоизм человеческий. Стремление представить зло в стороне от себя, когда оно на самом деле изнутри действует. Но об этом можно было бы и прямо сказать, не для чего огород городить, выдумывать басню.
О чём же она – притча?..
Сколько сил, сколько лучших своих сил отдал я тебе, неволя! Сколько лет – или столетий? – провел я в твоей угрюмой вселенной! Среди мрачных сырых стен, толщина которых неизвестна, быть может, никому, кроме меня. Обитатель тёмных подземелий, я привык видеть в темноте. Затворник скрипучих железных дверей, я научился успокаивать их визг, гнетущий душу и призывающий стражу. Я полюбил свои кандалы, потому что нельзя, не любя, столь нежно и незаметно подпилить их гладкие кольца, чтобы ни один человек не догадался об этом.
Мои надзиратели! Я жалел их всем сердцем. Они были всего лишь привилегированными узниками. Их крохотные преимущества были слишком ничтожной платой за утрату мечты о свободе, а мечтой этой обладали даже бессрочные арестанты. И стражи мои отзывались на жалость. Со мной они переставали быть зверьми и растерянно пытались вернуться к забытому по ненадобности человеческому обличию.
А тонкости тюремных традиций! Вполне можно было бы назначить меня главным церемониймейстером нашей уединённой цитадели. Ни одна мелочь внутренних отношений не ускользала от моего внимания. Для меня не было речи о справедливости и несправедливости, как для заносчивых новичков, пытающихся щегольнуть в тихом монастыре нашем привычками своей потусторонней жизни. Важно было одно: как принято, как установлено, как заведено. Ускользнуть из темницы законов и правил можно тогда лишь, когда знаешь их в совершенстве.
И вот я свободен. Я сумел бежать оттуда, откуда бежать невозможно. Мой побег был произведением искусства, подлинным и неповторимым. За мной даже нет погони. Здесь, среди этих живописных гор, где я могу найти и пищу в лесу и ночлег в пещере, сам воздух напоён дыханием свободы. Тропинка ведёт меня к хижине отшельника, уже показавшейся за поворотом. Этот мудрец, о котором я давно прослышан, будет первым, кому я смогу открыто сказать: «Я свободен!». От чего ты свободен, брат мой, спросит он меня. И я поведаю ему всё о своей неволе, которую я победил, потому что овладел ею.
Он стоит у порога, и его приветливое лицо обращено ко мне. Здравствуй, здравствуй, говорю я ему, я свободен! Здравствуй, брат мой, отвечает отшельник, заходи в мое убогое жилище. Поешь, отдохни и поведай мне, для чего ты свободен…
Это было давно и не у нас. Это было в общине, где собрались люди, стремящиеся к духовному развитию личности. Общиной руководил, разумеется, мудрый наставник. Уезжая читать за океаном курс лекций о внутреннем совершенствовании, наставник этот оставил своей заместительницей одну из самых достойных женщин в общине. При всех он попросил её записывать в особый журнал все большие и малые происшествия с указанием нарушителей порядка. Вернувшись, он предложил зачитать журнал на собрании всей общины.
Главным среди нарушителей оказался единственный в общине подросток (много лет спустя он написал книгу, из которой и взят этот рассказ). Последнее место среди нарушителей осталось, естественно, за самой заместительницей наставника. Справедливость записей никто не оспаривал. Что было, то было.
После этого наставник рассказал о своей поездке. Он объяснил, что ему хорошо заплатили за лекции и что кроме основной суммы, идущей в фонд общины, он хотел бы часть денег раздать каждому персонально, руководствуясь изложенным состоянием дел. Первым он подозвал к себе подростка и вручил ему такую пачку денег, что все оторопели – особенно сам главный нарушитель. Другим возбудителям конфликтов он тоже выдал премии, но всё меньше и меньше, так что последняя из премий, доставшаяся заместительнице, оказалась чисто символической. На этом собрание закончилось, и все разошлись в недоумении.
Больше всех недоумевал мальчик, которому было стыдно за доставшиеся ему бессмысленные деньги и который хотел понять, что всё это означает. С вопросом об этом он и пришёл к наставнику. «Деньги твои, – услышал он в ответ, – ты их заработал. Без конфликтов невозможно никакое внутреннее развитие. Конфликты, причиной которых ты становился чаще всех, нельзя организовать нарочно, они многого стоят.»
Правда, будущий автор книги больше не гнался за таким доходом.
История эта – не индульгенция для хулигана. Она для тех, кто за любым поступком видит необходимость осуждения и кары. Она для всех нас, стоящих лицом друг к другу.
Может быть, эта история важна при взгляде не только на тех, кого воспитывают, но и на тех, кто воспитывает.
Несправедливый учитель! Невежественный учитель! Злой учитель! Сколько ещё можно произнести подобных кошмарных, но жизненных сочетаний. Они ужасны для нашего слуха – родительского, ученического или просто человеческого. И вовсе ужасно, если не ужасны.
Но и плохой учитель, плохой воспитатель оказывается – не для оправдания его будь сказано – полезным. С его бессознательной помощью мы учимся тому, чему никто не научит нас сознательно. Учимся столкновению с властной несправедливостью, с торжествующим невежеством, с неуязвимым злом (и сколько там ещё этих кошмарных сочетаний?), с которыми нам придётся не раз встретиться в жизни. Это напряжённейшие участки полигона человеческих отношений, на котором испытывают себя детство и отрочество.
Но история эта – не индульгенция и для воспитателя.
Совсем в древние времена или в менее древние времена моей молодости, или вовсе на днях это приключилось, или только будет ещё? И где? Под палящим магрибским солнцем, или на зелёной подмосковной даче, или в прямоугольной городской квартире?
Некто пришёл к важному для себя человеку – и кем был один из них, кем был другой? Искатель истины пришел к нашедшему? Смуглый юноша к седобородому шейху, или бледный очкарик к известному человеку, или акварельный мальчик к тому, чья книга затронула душу?..
Невозможно рассказать об одном, не всколыхнув имён и подобий.
И слова молодого были смутны и страстны. Он просил, как требуют. Он требовал, как умоляют. Он готов был к услужению и послушанию. Ему нужно было одно: истинный путь. Он знал, что начало его пути здесь, в этой комнате, у полуоткрытого окна. Он знал, что вправе умолять, требовать и надеяться.
И слова старшего были спокойны и ласковы. Он уклонялся, хотя казалось, что идёт навстречу. Он оставлял в одиночестве, хотя казалось, что предлагает дружбу. Он радовал и отстранял. Так или иначе, он отвечал: нет.
И когда молодой снова смог заговорить, обида и возмущение звенели в его голосе. Можно ли быть не тем, кем слывёшь! Есть ли что-нибудь в мире весомее помощи на духовном пути и позволительно ли отказать в ней!.. И долго ещё пришлось бы слушать хозяину негодующие фразы гостя, если бы не залетевшая в комнату птица.
Это был, наверное, едва окрепший птенец, иначе разве впорхнул бы он со всего разлёта в приоткрытое окно человеческого жилища. Он влетел и заметался, бросаясь от стены к стене и непонимающе пытаясь вырваться на свободу сквозь оконное стекло. Разве стал бы он медлить, устало замерев на подоконнике, как раз неподалеку оттуда, откуда влетел…
Растерянно замолк молодой. А старший вдруг выбросил вперед руки и резко хлопнул в ладоши – словно выстрелил из ружья. В ужасе птенец метнулся от пугающего жеста, от страшного звука. И только в нужную сторону мог он метнуться, только туда отметала его неожиданность. Тут же исчез он в родном небе.
– Очень обиден был мой хлопок, не правда ли? – пробормотал старший и приготовился терпеливо дослушать поток упреков.
Да где же и обрести безнаказанность, как не там, где исполняешь предписанную свыше функцию!.. Легион своих функционеров Организация облекает в зеркальные доспехи неуязвимого безличия. Легионер-функционер всегда скрыт в тени или в ослепительном величии Учреждения, Фирмы или Конторы – той огромной или крошечной империи, которой он служит. Летящее в него копье с бессильным звоном падает на землю. Скорее рухнет Организация, чем верно служащий ей функционер.
И всё-таки есть у функционера слабое место. Это – он сам, его человеческая индивидуальность. Или даже – страшно сказать – личность. Не так просто управиться с ней, особенно легионеру-новобранцу. К счастью, весь обиход Организации призван помочь ему в этом. Да здравствует панцирь пиджака, непробиваемый шлем прилизанной прически и забрало тщательно выбритого подбородка! Среди дотов письменных столов, в траншеях учрежденческих коридоров сразу узнаешь подлинного, перспективного функционера – по его незаметности, по его осторожной похожести на тех, чей облик служит ему ориентиром в настойчивом продвижении от маленькой функции к большой Функции. Да здравствует бессодержательное казённое красноречие и отточенный стиль бюрократической бумаги, устранивший даже те своеобразные несуразицы, которыми пестрел стиль канцелярский!
Собственная личность всегда остаётся самым серьёзным врагом функционера. Лишь на вершине своей карьеры функционер может позволить себе слегка покрасоваться чем-то личным, но и оно должно быть примитивным, доступным пониманию и вожделению функционального окружения. Личность к этому времени должна быть укрощена полностью. Милое кокетство центуриона своей человеческой непохожестью схоже с небрежным самодовольством дрессировщика, который похлопывает по загривку льва, утомлённого подневольной жизнью. Поначалу же внутреннее укрощение личности может потребовать большого напряжения.
Если личность подчинит себе функцию, если личность начнёт руководить поведением функционера – вместо явных и тайных норм, бытующих в Организации, – судьба функционера решена. Он может до поры до времени оставаться на своём месте. Может снискать восхищение и почёт, наполнив свою функцию обаянием личности. Но это уже не функционер, и беззащитность его растёт день ото дня.
Негласная обязанность функционера – если не сразу истребить, то хотя бы пригасить в себе личность, подчинить ее функциональной традиции. Социальному организму нужны личности. Но социальному механизму необходимы функционеры. Только их стараниями можно воссоздавать хорошо организованное общество, размеренно тикающее и синхронно дакающее.
Сила функционального начала несомненна. Оно осязаемее, конкретнее, чем начало личностное, оно общепризнано не на словах, а на деле. Оно располагает великолепным арсеналом званий и должностей. Оно сверкает погонами и наградами. Оно чаще всего вполне способно привести к единому знаменателю даже тех идеалистов, которые пытаются, овладев доспехами функционера, сохранить свои особые принципы и цели. Поначалу это будет для них мучительным процессом, но со временем они будут вынуждены признать пользу и неизбежность своего превращения. Лишь того, кому удастся, несмотря ни на что, овладеть функцией, не укротив в себе личность, постоянно будут сотрясать внутренние и внешние конфликты. То и дело придется ему страдать и терзаться их неразрешимостью, всякий раз причитая: «Ну что за наказание!..»
– Не угодно ли чашечку цикуты?
(Устаревшая формула вежливости)
Сократ сравнивал свой метод философской беседы с ремеслом повивальной бабки. Говоря современнее – с профессией акушера. Впрочем, современность куда меньше озабочена рождением истины. В наше время, когда эта процедура всё в более широких масштабах становится делом особых родильных домов, пора признать выразительный сократовский образ архаичной вольностью.
Другая аналогия – для разнообразия – приходит мне на ум. Не слишком лестная для философа наших дней, но ведь и званием акушера не каждый будет польщён. Даже после Сократа. И всё-таки речь пойдет не о философе по диплому, иронизировать над которым легче лёгкого, а о философе, способном помочь нам в главном…
Невероятная, необъятная страна – внутренний мир человека! Боюсь даже описывать её загадочные просторы. А то сам спохвачусь да эмигрирую туда, благо не надо добиваться визы и укладывать чемоданы.
Но и в этом нашем внутреннем государстве так же непросто, как и в любом государстве, изображённом на политической карте. И если, скажем, Ватикан – государство в государстве, то душа наша – государство в двух государствах сразу. И состоит с ними в отношениях многосложных. Некоторые из нас, правда, пробуют держать глухую монастырскую оборону против земной суеты. Другие решительно объявляют иллюзорной и недействительной власть духа. Но тех и других совсем немного. Почти все мы балансируем между двумя подданствами, каждое из которых обязывает ко многому. Тут и начинается многосложность. Которая с возрастом надоедает. Утомляет она. Поэтому многие из нас, утомившись, постепенно отгораживаются от обоих миров, вторгающихся в душу, баррикадами недомолвок и недодумок. И часто наше внутреннее государство превращается в хорошо законспирированное подполье.
В подполье жить легче. Снимаются обременительные вопросы, угасают мучительные проблемы, притормаживается выбор, откладывается поступок. Внутренний мир становится уютным и удобным – до тех пор, пока вы не сталкиваетесь с провокатором; да-да, с провокатором-философом. Он умеет притвориться своим, а иногда он и на самом деле скорее свой, чем чужой. Иногда он вещает о своей страсти к философии во всеуслышанье. Иногда искусно скрывает её. Иногда он пытается словить вас на крючок сразу, а иногда долго источает сочувствие и понимание, прежде чем залучить вас в свои сети.
Сущность его неизменна во всех обличиях: он провокатор. Он выманивает вас из вашей укреплённой, успокоенной жизни, из приятно оборудованного подполья. Он соблазняет приоткрыть незащищённое место. Он выводит вас на границу миров, где проще всего захватить врасплох, или поджидает, пока вы будете выброшены на эту границу какой-либо жизненной трагедией. Он даже придумал термин: пограничная ситуация…
Не верьте ему, не верьте ему, не верьте!
И мне тоже не верьте. Хоть я и не смею причислять себя к странной породе мудролюбов, но разве не те же устремления руководят мною? Подначить, разыграть, спровоцировать. Изобразить философа провокатором и злодеем. Кого-то этим возмутить, но кого-то и уговорить, а затем…
Затем, разумеется, я делаю эффектное сальто-мортале и под каким-нибудь достоверным предлогом признаюсь, что моя провокация была всего лишь милой шуткой. Что дело философа – не игра с человеческим суверенитетом, а помощь человеку, спасение из подпольной жизни к подлинной. Что философ только тогда философ, когда он соратник высшего начала личности в его извечной борьбе с ветхим внутренним человеком. Что сама эта борьба животворна и необходима, почему и приходится порою философу становиться провокатором…
Так что не верьте. Или верьте. Или – лучше всего – разбирайтесь сами, кому в чем доверять.
«Стрекоза, стрекозочка моя драгоценная, иди ко мне зимовать,» – умолял муравей. «Ну, это я еще выбирать буду, к кому пойти, – отвечала стрекоза. – Зря я, что ли, целое лето пела?..». Эх, глупая попрыгунья! Муравей такой домовитый, такой мастеровой. И тришкин кафтан по современной моде перешьёт, и ларчик, который просто перестал открываться, отремонтирует. Заслуженный строитель хат с краю и народный умелец по дизайну зонтиков для рыбок.
Кого только не встретишь у него в доме! То мартышка прибежит заменить тёмные стекла в фирменных очках на розовые, то медведь зайдёт порассуждать о новейших достижениях в области сгибания дуг. Заливался соловей, расхваливая новую пластинку осла в исполнении «а капелла», чтобы и осёл в нужный момент сказал свое весомое «иа» в соловьиную пользу. Дружной компанией заваливались лебедь, рак и щука, по дешёвке сбывая хорошим знакомым содержимое своего огромного воза. Бывал здесь и слон, нервно жалуясь на самодовольную моську, в очередной раз облаявшую его из-за полированного стола. Синица, всегда старавшаяся держать себя в руках, обсуждала с журавлём, вернувшимся из заграничной командировки, может ли нагревание моря шилом привести к его самовозгоранию. А время от времени всё заглушало кваканье лягушек, хохочущих над очередным анекдотом про своего очередного царя.
Собственно, во всём городе было довольно весело. Петухи рылись в кучах навоза, тщетно разыскивая жемчужные зерна. Лисы старались не проворонить продоволь-ственный заказ, куда входило полкило российского сыра и два килограмма винограда «дамские пальчики». Вокально-инструментальные ансамбли, избавившись от устарелой привычки рассаживаться по местам, пользовались бешеным успехом. В унисон гремели и булькали пустые и полные бочки. Медведи из бюро услуг шатались по вызовам, беспомощно сочувствуя и заглотавшим кость волкам, и чижам, попавшим в западню, и голубям, которым предстояло в неё попасть.
Да и по всей басенной стране царило карнавальное настроение. Лягушки так надувались и так надували окружающих, что волы не шли с ними ни в какое сравнение. Щуки, номенклатурные организаторы рыбьих плясок, переныривали из реки в реку – по суду или без суда, но всегда с полезным для себя следствием. Свиньи давно перестали рыться под засохшими дубами, и специалисты-кроты по настоянию орлов наощупь искали средства повышения дубостойкости и желудоноскости. Обезьяны хохотали над зеркалами, ягнята таинственным образом исчезали на псарнях, а повара и коты безо всяких нотаций прекрасно понимали друг друга.
Боже мой, да не по всей ли земле настала эзопова эпоха навыворот?.. Действующие лица все знакомы, только вот моралей никаких не осталось. Старые морали поизносились, а новые – где же взять? И сами маски басенные никого уже не обманут. Каждая физиономия вполне видна и даже норовит себя выпятить, какие уж там намёки… Пора, наверное, человеческие маски в обиход вводить.
Ну-ка взгляните! Зар, авд, ирт!.. Вуаля!..
(Далее я вытаскиваю из нагрудного кармашка диковинный зонт, расшитый золотымиииии звёёёёёззззздамиииии. Карабкаюсь по его ступенчатой, уступчивой ручке вверх – и исчезаю под куполом циркуля. Блестящий никелированный гигантский круговод вращается со свистом, проводя по чёрной бархатной бумаге космоса гигантские орбиты грядущих светил…)
Так вот, необычность – довольно легкий фокус. Любой осуществлённый или овеществлённый поступок становится реальностью. Обычный поступок – реальностью будничной, скучной и незаметной. Необычный – реальностью игристой, искристой, праздничной, будоражащей поступщика и привлекающей внимание свидетелей поступания. Чтобы оказаться необычным, достаточно некоторой фантазии (придумать необычное) и некоторой решимости (осуществить, овеществить, опоступить его).
Необычность – линза, лупа, увеличительное стекло.
В детстве – — —
линза – — – — – — —
сокровище – — – — – — – — —!
А на что направить? Бородавку свою рассматривать или тайны мира? Можно и бородавку – как тайну мира…
В детстве – линза – палящее пятнышко.
Можно картинку чудесную выжечь. Можно фотоплёнку поджечь. Можно муравья обуглить. Можно, МОЖНО. Все М-О-Ж-Н-О! Или что-нибудь нельзя?..
Осторожно, мальчик! Не навреди. И на себя не направь. Или на другого. Жжётся!..
Ну-ну, не обижайся. Это я себя тоже остерегаю. Тебе что, ты выдуман. Я пальцами щёлкаю – и ты на искорки рассыпаешься. А мне каково? Вот опять: погнался за оригинальностью и зачем-то тебя на искорки рассыпал. Разве теперь соберёшь…
Опять то же самое бурое чудовище ведёт, тащит меня, мальчика в коротких штанишках, крепко сжав своей лапищей мою руку. Знаю, что сплю, пробую даже на ходу ущипнуть себя свободной рукой, но проснуться не удаётся, и чудовище волочит меня дальше, и невозможно спастись, и остаётся подчиниться и ждать, чем обернётся сон дальше… Вот я уже взрослый, на площади, вокруг толпа, и пустые взгляды отталкивают, подталкивают меня, и я бегу по длинному коридору. Справа и слева от меня окна. Левые выходят на волю: там виден лес, луг, поле. Правые окна уставлены в комнаты, где стоят шкафы и кровати, где белесые лица смутно маячат за стеклами. За мной никто не гонится, но я должен бежать. Словно сам этот пустынный коридор тянет, волочит меня вперёд, и нет возможности броситься ни к одному из окон, левых или правых… Ах, наконец-то я пробудился, так и есть – я опять сплю на спине, в этом положении меня охватывают самые тягостные сны; теперь можно повернуться на бок и покончить с кошмаром, и уйти в другой сон… Вот вокруг меня люди, я узнаю то одного, то другого из своих знакомых, хотя все они не совсем такие, как всегда, да и сам я чувствую себя не совсем таким, каким надо бы мне быть, но ничего не могу поделать. Я говорю о том, о чём не стал бы говорить, будь моя воля, и не менее странными кажутся мне встречные речи. Сон волочит меня сквозь эти расплывчатые слова и обстоятельства, из странных эпизодов сон выстраивает ступени долгой лестницы, по которой я вынужден идти и идти, сон властвует надо мной, оставляя мне скудное право призрачных поступков и туманных переживаний. Невольник сна, я вздохну свободно лишь тогда, когда вынырну из его затягивающего течения, когда мне будет возвращено владение сознанием и временем, и первая настоящая мысль: «Это был сон» – отделит меня от затухающего в памяти насильственного странствия.
* * *
Я проснулся, не во сне же пишу я эти строки. Но на смену течению сна возвращается течение времени, и подхватывает меня, и тянет, волочит по жизни, и снова я чувствую себя в потоке, и нет возможности выбраться на берег. Что это за поток, который несет меня бодрствующим, который оставляет свободу действовать, думать и чувствовать, но не даёт передохнуть от своей властной силы?.. Выйдя из сна, можно взглянуть на сон со стороны, можно увидеть в нем смысл и поучение. Куда труднее взглянуть со стороны на время. Разве что сон может навеять догадку.
* * *
…Этот сон не был смутен, как обычные сны. Он был ясен и светел, как тот мир, в который он перенес меня. Мир настоящих вещей и событий, где ни о чём нельзя сказать «было», где всё есть, всё пребудет. Мир свободы. Свободы войти во всё, что близко твоей душе. Свободы быть всюду, где тебе нужно быть. Свободы всё понять, всё почувствовать. Свободы любить всё, что способно выдержать любовь. В этом мире люди дышали светом.
В этом мире были свои великие потоки. Один из них, всего лишь один из них, и был потоком времени. Многие из свободных людей приближались к его берегам, а порою и входили в его воды. Воды эти были бесплотны и неощутимы для вечного человека. Одни сидели в раздумье и сокрушении у того места, где протекала их собственная прежняя жизнь, заново постигая её суть. Другие, соразмерив шаг свой с течением, сочувственно сопровождали тех, кого любили и ждали здесь, где всё настоящее уже навсегда. Третьи встречали освобождающихся из власти времени… Остальных не достигал мой слабый взгляд. Лишь сердце чувствовало, что каждый занят частью той вечной работы, которой держится этот светлый, приснившийся мне однажды мир. Но течение сна повлекло меня дальше, а когда я проснулся, то вновь был подхвачен течением времени. Лишь в самой глубине сердца осели искорки света и надежды…
Так мы называем особый возраст в жизни кеволечей. Кри-кри – это период, когда кеволеч переживает свой неминуемый кризис. Отсутствие кризиса в этом возрасте представляет собой страшную патологию. Кри-кри – драматический период, но тот, кто своевременно не пережил кри-кри, обречён.
Быстролетный срок кеволеческой жизни, лишь изредка достигающий тысячи лет, разбит на две неравные половины этой трагической вехой. Кри-кри, если он не приходит раньше, наступает во второй половине четвертого столетия – и сколько лучших кеволечей так и не вступили в свой пятый век! Кри-кри неотвратим и пронзителен. Чем тоньше, чем богаче душа кеволеча, тем глубже сотрясает её кри-кри. Словно диковинный смерч «уригонда», который каждые семьдесят пять с половиной лет алчным драконом набрасывается на острова Центрального океана, кри-кри вонзает свои острые зубы в кеволеческую жизнь и испытывает её на прочность.
Многие тысячелетия вся Мировая Академия изучает проблему кри-кри. В последние века успехи кри-криологии опираются на новейшие методы кри-криоскопии и кри-криптофонии. С давних времен питают неиссякаемый интерес к этому явлению философия и поэзия. Увы, слишком часто мудрецы и поэты не имеют возможности оглянуться на свой собственный период кри-кри, потому что он становится завершением их жизни.
Всем известны симптомы кри-кри. Кеволеч становится излишне критичен к самому себе. Он стремится взять на себя ответственность за всё происходящее вокруг. Он перестаёт оправдывать свои ошибки. Он начинает верить в абсолютную истину, и неутолимое стремление к непостижимому и недостижимому постепенно вытесняет в его душе естественную тягу к жизненным удовольствиям. Он повсюду ищет критерии добра и справедливости, красоты и любви. Он не набирает положенных трёх десятых процента прибавления веса в год, а иногда даже… Но не будем перечислять наиболее неприятные из общеизвестных признаков этого внутреннего катаклизма.
Кри-кри опасен не только сам по себе. Опасны и его последствия. Хотя большинству переживших кри-кри удаётся оправиться после него полностью, некоторые до конца дней своих остаются склонными к рецидивам. Встречаются и такие кеволечи, которым кри-кри уже никогда не даёт вернуться к спокойной жизни. Кризисное состояние души, критическое умонастроение и тяга к высшим критериям навсегда остаются неотъемлемыми их свойствами, не позволяя ни присоединиться к всеобщему увеселению, ни следить за положенным прибавлением веса.
И все же их участь несравнима с участью тех, кого кри-кри обошел стороной. Пустоглазие – вот роковая печать, которой отмечены эти несчастные. Сами они неспособны заметить и осознать свою трагедию, но любой нормальный кеволеч вздрогнет и отвернётся, встретившись взглядом с этими погасшими зрачками. К счастью, тех, кто страдает пустоглазием, вполне устраивает общение друг с другом.
Это страшное слово «пустоглазие» встало незримой стеной на пути инстинктивного стремления кеволечества избавиться от кри-кри. Учёные бьются над созданием вакцины, прививка которой ослабляла бы кризис, но давно уже миновало время смельчаков, пытавшихся полностью освободить от него кеволечей. Те из них, кто достиг успеха в экспериментах, доживали свои века поражённые пустоглазием, нелепо радуясь громким титулам и сверкающим наградам, добытым по дорогой, чрезмерно дорогой цене.
Впрочем, создатели облегчающей вакцины пока что не добились результата. Так же, как и их соперники, втайне ведущие работу, на которую наложен строгий официальный запрет. Они хотели бы избавить кеволечество от пустоглазия, но для этого необходимо усилить кеволеческую предрасположенность к кри-кри, а значит и все те опасности, которые сопряжены с этим. Социальное благоразумие кеволечей, естественно, не может этого допустить. В конце концов, и у пустоглазия есть свои приятные стороны. Оно не мешает ни веселиться, ни прибавлять в весе.
Самообман – искусство тонкое. Самого хитрого и ловкого зверя можно превзойти охотничьей смекалкой. Самого изобретательного преступника можно превзойти изощренностью мысли. Но можно ли превзойти в ловкости, в хитрости или в изобретательности самого себя? Нет – с этим соперником мы всегда на равных.
Было бы вовсе невозможно надеяться обвести себя вокруг пальца, если бы не наша раздвоенность. Для человека цельного самообман – дело безнадёжное. Никак ему себя не обхитрить, не охмурить, не одурачить. Страдает, бедняга, жить ему трудно, совесть по каждому пустяку мучает, а ничего поделать с собой не может. Правда, таких немного.
Нормальный человек всегда раздвоен – это уж как минимум. На этом и построены все приемы самообмана. Тут и открываются великие возможности самообольщения и самоуспокоения.
Вдоль и поперёк изучены леса планеты, вплоть до самых диких тропических зарослей. Но до сих пор полны неизведанных тайн тёмные дебри человеческого подсознания. Здесь и разворачивается потаённая самоловля, отсюда берет начало тихое дело самообмана. Впрочем, не обойтись самообманщику и без сознательных усилий. Лишь бы не замечать их, не отдавать себе в них отчета. Чтобы и они были как бы подсознательными. Чтобы незаметно и постепенно самого себя в нужный уголок оттеснить, все пути-выходы отрезать – и – ах, что же я поделать могу в безвыходном своём положении!..
Первые шаги на поприще самообмана могут быть достаточно скромными. Но с самого начала важно придерживаться трёх основных принципов этого благородного занятия. Это самоутверждение, это создание внутреннего комфорта, это сведение к минимуму реальных жизненных усилий.
Вот, скажем, возникло у меня намерение выучить иностранный язык. Замечательное намерение, можно сказать – классическое. Живое, конкретное, беспокойное. Прекрасная цель для самоловли. Сначала осторожно флажки выставляю: языками все занимаются, это дело нехитрое, много кто за престижем гонится, а куда важнее, может быть, свой родной язык как можно лучше узнать, вот это подход оригинальный, самобытный, личностный. От собственной самобытности уже возникает гордость и уверенность. К тому же свободно овладеть чужим языком я всё равно не смогу, этому всю жизнь посвятить надо, а делать что-нибудь наполовину для меня просто унизительно. После этого уже и напряжение спадает, внутри становится тепло и уютно. Так что и пробовать даже нечего: иностранных языков много, а жизнь одна. Так что уже и делать ничего не надо. Еще немножко себя пообольщать – и вот намерение моё в западне, обессиленное и выдохшееся, и нет ему хода ни в какую сторону.
Потом, по мере обретения навыков и овладения приёмами, самообманщик может направить свое искусство и на отношения с другими людьми. Это сложнее и интереснее.
Бывает, подведёшь другого человека, обидишь его или повредишь ему как-то иначе – и начнутся разные переживания. Неудобство ощущаешь, совесть может свои экивоки выкидывать, сам в себе сомневаться начинаешь. Всё это никуда не годится. Искушённый самообманщик ничего такого допустить не может. Зная тропы и закоулки своей душевной чащи, он себя на такую прогалину выведет, где солнышко светит и цветочки цветут, где он, что бы ни сделал, благодетелем будет себя чувствовать. Здесь он во всеоружии. Здесь любое угрызение будет наповал сражено неумолимой логикой самопонимания.
Но высшего взлета искусство самообмана достигает всё же в самых тайных недрах собственной внутренней жизни. Здесь начинается охота на красного зверя! Живут в глубинах души человеческой особые существа. Могут на всю нашу жизнь замахнуться, всю её под себя подмять, себе подчинить – если зазеваешься. Каждый слышал, наверное, про неумолимое чувство долга, про испепеляющую человека самоотверженность, про любовь, переворачивающую судьбу, и про других внутренних чудищ, которые могут человека в свои могучие лапы заграбастать, да так уже и не выпустить. Против них не каждый самообманщик пойдет, тут нужна особая приверженность великому искусству. Здесь самообман высоких степеней достигает – чтобы силу эту нутряную закружить, заморочить, сетями опутать, снами овеять – и пусть лежит себе, лапу сосёт, мечтами утешается. Чтобы чувство долга в мягкую доброжелательность перешло, ни к чему не обязывающую, чтобы самоотверженность постепенно смысла лишилась, чтобы любовь взаимным уважением обернулась…
Немало среди нас подлинных мастеров самообмана, есть с кого брать пример. Жаль, конечно, что не венчают их заслуженные лавры, что не украшены их жилища доблестными трофеями, что не слагают о них легенд, увековечивающих тайные внутренние подвиги. Одна награда у них – собственная их жизнь, исполненная спокойствия и философичности, озарённая нежным сумеречным светом великих побед над самим собой.
ПВ – это не Пограничные Войска и не Полярный Воздух, как услужливо подсказывает словарь сокращений. ПВ – это Переломный Возраст. Переломный возраст и всё, что с ним связано.
ПВ – это Престранные Выкрутасы. И не только для окружающих престранные. Для тебя самого тоже. Как они возникают, из чего зарождаются, каким путём срабатывают, когда вовсе не ожидаешь от себя ничего такого? Где они описаны, да и можно ли без скуки прочесть такую книжку, можно ли получить от неё пользу?.. Нет, неки не понимают. Нет таких книжек и быть не может. А выкрутасы есть. Престранные. Вот и получается, будто ты сам из себя их выкручиваешь.
ПВ – это Поиски Встреч. Во дворе, на улице, где угодно. Хоть в метро или в автобусе. И встретится тот, кто показался своим, но пройдет мимо. Или сам ты сойдёшь на своей остановке. Или пропустишь остановку, но всё равно придётся сойти, и непонятно, как сказать «здравствуй». Иногда даже взгляды встретятся и вспыхнут приветом, но всё равно суетливая жизнь и неловкость растолкают в разные стороны. Неки не понимают. Они с кем надо уже встретились. Или не встретились, рукой махнули. А тебя прямо будто кто толкает: ищи, ищи.
ПВ – это Порог Взрослости. Трудно жить сразу по обе стороны этого порога, а иначе не выходит. До порога жить попроще, зато за ним обретаешь достоинство. За порогом к тебе уважения больше, но там же и целый воз ответственности наготове: хомут на шею, и попался навсегда. Вот и получается – одна нога здесь, другая там. Неки не понимают. Им лишь бы поскорее хомут накинуть, а иначе ты ребёнок, да и только.
ПВ – это Папуасское Веселье. Накатит – и всё. Со стороны не понять, что происходит, а изнутри прямо распирает. И глупейший повод может случиться, и вовсе повода может не быть. Неки не понимают. Им кажется, что смех только к смешному полагается, а он сам по себе.
ПВ – это их, неков, Полинялые Втолкования. Даже жалко их: не устают повторять одно и то же. Не понимают, что если что получается выполнить, так получается, а если нет, так значит не получается.
ПВ – это Парадоксы Времени. Оно то скачет так, что за ним не уследить, то своей медлительностью приводит в отчаяние и подталкивает к Престранным Выкрутасам. Надо ли говорить, что некам этого не понять!..
ПВ – это Пытка Веником, за регулярным применением которой старательно следят неки. Они очень хорошо понимают, что должно быть чисто, что надо мыть посуду, стирать носки и надраивать обувь, и совершенно не в состоянии вообразить, что существуют куда более важные дела. Они вручают нам веник почему-то именно в тот момент, когда одно из этих дел овладевает тобой полностью. И после этого упрекают за невыметенный угол.
ПВ – это Примеривание Вариантов. Это мечты о невозможном. Это жизнь в будущем, которое послушно нашим желаниям и которое помогает нам утолить обиды сегодняшней жизни. Неки не понимают. Они думают, что отсутствующий взгляд означает невнимание к их премудростям, – когда я внимательнее к тому, что будет, а не к тому, что есть.
ПВ – это Признание Верблюдом, когда каждый нек норовит тебя обидеть, когда каждому из них ты обязан доказывать, что ты не верблюд. Что у тебя не было тех злонамерений, которые тебе искусно приписывают (и откуда только у неков такая злая фантазия!). Что смотришь неку в лицо не от наглости, что опускаешь взгляд не от стыда. Что не врёшь, что хотел как лучше, что ты тоже человек и никакой нек не имеет права тебя унижать своими глупыми выдумками.
ПВ – это Порывы Ветра. Тоска по пустячной причине или вовсе без причины, а это ещё мучительнее. Волны радости или беспокойства. Смутные страхи. Неудержимое стремление к неизведанному. Порывы, которые утихают так же внезапно, как возникают, или не утихают вовсе. Неки не понимают. Они думают, что всё от мозгов.
ПВ – это Проблемы Внешности. Весь мир уставился на тебя, на виду каждый твой прыщик и каждый волосок, а неки не понимают. То и дело они выталкивают тебя из привычного облика, привлекая внимание тысячи глаз под светом наставленных на тебя прожекторов. Им не дают покоя твои чуть отросшие ногти, чуть взлохмаченные волосы, пятнышко грязи на твоих брюках. И весь мир сразу же устремляет на тебя взгляд.
ПВ – это Приманки Вольности. Это постоянное, невозможное одиночество, от которого бежишь на волю. Бежишь в компанию, бежишь к развлечениям, бежишь просто на улицу. Когда ты сам по себе, когда на свободе, внутреннее одиночество становится естественным и оправданным. Неки не понимают. Они думают, что цепочки их заботы и любви тебе помогут. А ты уже не можешь – на цепочке.
ПВ – это Противная Вежливость, игра, в которую некам играть не надоедает. Игра в маскарад, когда правила поведения становятся важнее, чем кто ты сам и с кем ты имеешь дело. Неки не понимают желания жить без маски и вести себя без притворства.
ПВ – это Противоречие Выводам, когда всё понимаешь, но то, что идет изнутри, сильнее понимания. Когда тобой овладевает упрямство, которому некуда деться – только превратиться в неистовство. Это протест против вечного непонимания неков, которые уверены, будто всё можно обосновать и вывести, и не умеют отнестись к человеку по-человечески.
ПВ – это Походка Вприпрыжку. Это бьющаяся внутри энергия, не позволяющая быть удобным и послушным. Неки тяжёлые и уставшие, они не понимают, что тебе необходимо – вприпрыжку, даже если при этом можно обрызгаться или подвернуть ногу. Страшнее отяжелеть, устать и замедлиться, как они.
ПВ – это Пределы Возможного, до которых каждый раз необходимо добраться. Чтобы всё было по-настоящему, чтобы всё было навыкладку, чтобы всё было, как должно быть, а не как отмерено непонимающими неками. И это Пределы Возможностей, когда ты застенчив и неловок, а неки снисходительно подталкивают тебя в спину и подбадривают: «Давай-давай!» И не понимают, что тебе легче провалиться сквозь землю, чем вести себя с той развязностью, которой они добиваются.
ПВ – это Противоборство с Вещами. Это столкновение с дурацкими предметами, затрудняющими жизнь. Это постоянное укрощение тех вещей, с которыми давно совладали сами неки. Это невозможность управлять собственным телом, которое изменяется день ото дня. Попробовали бы неки быть такими ловкими, если бы каждый день приходилось привыкать к себе заново! Может, они начали бы что-нибудь понимать…
ПВ – это Право Взбунтоваться. Право бороться за справедливость в любой мелочи, как и в крупных делах. Право не мириться с дремучим непониманием неков. Право добиваться своего вместо бесконечного выяснения отношений с неками. Право на все переломы переломного возраста.
ПВ – это новые и новые Попытки Выразиться. Это гнетущее и несправедливое Правление Взрослых и порожденные им Прелести Вынуждения. Это Полусонный Вид, так раздражающий неков, забывших, что расти трудно, и прочие Поводы для Выговаривания. Это Подпольные Впечатления, которые невозможно обсудить с неками, потому что говорить об этих впечатлениях ужасно трудно, а неки к тому же боятся их, как огня. ПВ – это Плата за Вход в равноправную жизнь, и пора бы некам задуматься, не слишком ли высока эта плата. ПВ – это Передразнивание Всех, потому что они все жутко смешные. Это Папино Ворчание и мамино Пичканье Витаминами. Это прекрасные Парусные Виражи среди разнообразного Педагогического Вздора. Это Память на Высмеивание и Первые Влюблённости. Это Перекрёстки Выбора, а иногда и Поиски Выхода. Это Поток Вопросов, от которого неки спасаются врассыпную. Это Промахи Воспитания, которые совершают неки, заставляя нас за них расплачиваться. Это наши Пёстрые Вкусы, это Постоянные Внушения неков, это наша с ними Партия Вничью. ПВ – это Противородительский Вал, который ты вынужден сооружать, чтобы спасти свою внутреннюю жизнь от ежедневных посягательств. Это Повороты Вбок от ожидаемых поступков, это смутные Призраки Вдали – призраки неясной взрослой жизни. ПВ – это Проверка Верности и Переживание Вероломства. Это вечная Потребность Вертеться и неутолимая жажда Покорения Вершин. ПВ – это Питье Взахлёб. Это Простор Вечности и Плещущая Весна…
Неки – не понимают…
Как-никак я – Смазыватель. Скромный смазыватель Колеса. Ничем особым не отмеченный, но всё же – смазыватель колеса Истины. Так что я насмотрелся.
Забавнее всего те суетливцы, которые норовят соорудить себе устройство, питающееся энергией великого Колеса. Несколько ловких шестерёнок – рассчитывают они – и можно наполнить даровой силой свою маленькую хрупкую правду на сегодняшний день. Но Истине тесно в нарочитых скорлупках. Она раскалывает их – и Колесо вращается дальше.
Впрочем, встречаются и удачливые ловкачи. Отблески Истины вспыхивают в их ловушках. Маленькие правды ловкачей приводят в трепет тех, кто не ведает о великом вращении. Ловкачей признают за пророков. Им верят, ещё бы, ведь вот они – искры истины. Но ловкачи не знают того, что известно смазывателю Колеса. Рано или поздно приходит миг, когда в безостановочном своём вращении Истина неожиданной неровностью ломает пристроенные шестерёнки, срывает приводные ремни, разносит вдребезги глянцевые поверхности. Ну а те, кто не ведает о великом вращении, продолжают чтить своих пророков, в чьих руках мелькнули когда-то искры, высеченные подлаженным к Колесу механизмом.
Я насмотрелся. На мозговитых рационалистов, пытающихся рассчитать движение Колеса, его толщину, диаметр или массу. На легкодумных ловцов кайфа, делающих вид, что не существует ни колеса Истины, ни тех силовых линий жизни, которые оно порождает. На поучителей, с важным видом тыкающих своими указками в засиженные мухами наставления. На юродцев, предлагающих созерцать Колесо, встав на голову или зажмурив один глаз. Смазывателю Колеса необходимо замечать всех, стараясь не привлекать особого внимания к собственной персоне.
Нет ни массы, ни диаметра у великого Колеса. Оно вращается мощно и незримо. Оно незаметно само по себе, хотя движение его проявляется во всём. Высшая честь для человека, единственно подлинное счастье – участвовать в этом движении. Каждое чистое и насыщенное мгновение жизни становится каплей масла, стекающей к неведомой нам оси Колеса. Лишь бы жить своей жизнью, лишь бы нащупать её в будничной сутолоке. И обрести никем не присваиваемое и ничего не обещающее звание смазывателя Колеса.
Прежде всего – о диагностике. Кашель, температура, сыпь и головокружение к болезни «икс» не относятся. Разве что к её последствиям, но это дело тонкое, почти неуловимое. Физические признаки не годятся. Они для других болезней.
Первый симптом болезни «икс» у человека, с которым свела нас судьба, – то, что нам с ним трудно. Скажем, он нас раздражает. Или нервирует. Или предстаёт перед нами скандалистом. Или он непорядочен. Или даже негодяй. Или еще какое-нибудь «или». Нам трудно с этим человеком. Он вызывает у нас отрицательные эмоции. Он… Всё, достаточно. У него болезнь «икс». Он для нас болен.
Болезнь «икс» наблюдается нами в самых разнообразных формах. Она может иметь лёгкое течение, оставляющее надежду на скорое выздоровление, но встречаются (чаще, чем хотелось бы) и затяжные, и даже необратимые, безнадежные случаи. Иногда мы можем способствовать излечению от болезни «икс». Иногда мы лишь терпеливо дожидаемся выздоровления. Иногда невозможны ни помощь, ни терпение, но и при этих обстоятельствах мы не должны забывать: это болезнь «икс». И самая лёгкая болезнь «икс» – всё же болезнь. И самая тяжёлая болезнь «икс» – тоже болезнь.
Он болен – тот, с кем нам трудно. Болезнь отклонила его от того прекрасного человеческого состояния, в котором мы рады были бы его видеть. Он во власти болезни, и в этом его беда, большая или малая. И в этом наше внутреннее спасение. Наш мостик от раздражения, гнева, возмущения – к той естественной озабоченности, которую вызывает болезнь другого человека.
У болезни «икс» есть важная особенность. Тот, за кем мы её признали, ни в коем случае не должен догадываться об этом. Наш диагноз – только для нас. Один больной был бы угнетён тем, что его сочли за больного. Другой бы вознегодовал. Третий увидел бы здесь удобное для себя убежище. В общем, больному станет только хуже. А нам с ним станет только труднее. Нет, этим мы дела не улучшим. Болезнь «икс» – тайна для больного.
Сможем ли мы вообще что-нибудь улучшить в другом человеке, помочь ему выздороветь от болезни «икс»? Это зависит от нашего желания, от наших способностей, от состояния больного и от того, что стоит за словом «икс». Но в нашей собственной душе что-то излечится уже потому, что мы будем знать и помнить: он болен, ему плохо от этого, даже если он об этом и не догадывается. Будем ли мы вести себя с больным снисходительно или требовательно, пожалеем ли его, отойдем в сторону или дадим отпор, мы будем знать и помнить, что имеем дело с болезнью «икс». И учиться распознавать в себе самих свои болезни «икс», о которых нам никто не скажет.