Основным событием последнего десятого дня игр, конечно же, был заключительный поединок Урсуса и Хагана. Интриги щедро прибавляло то, что наградой за первое место была свобода, а за второе – смерть. Дабы занять зрителей, ожидающих драматической развязки, устроители боев для начала скормили львам пару бестиариев.
Потом устроили глобальную потасовку по схеме «стенка на стенку», в которой участвовали все выжившие и уцелевшие после предыдущих девяти дней игр гладиаторы кроме, само собой, финалистов. Это была инсценировка легендарного боя римлян с германцами, того самого, победа в котором была одержана только благодаря решительным действиям конной турмы под командованием Понтия Пилата. Прокуратора, тогда еще молодого, подающего надежды декуриона, изображал Агмон. На эту роль его выбрал сам Пилат, очевидно, за красоту и стать… Потом состоялись три поединка один на один, но они были мало интересны зрителям несмотря на старания неплохих в общем-то бойцов – каждого из них уже видели поверженным.
Когда наконец пришло время последнего боя, атмосфера на стадионе была накалена до предела как долгим ожиданием, так и жарким иудейским солнцем. И если в первый день игр симпатии ипподрома были в основном на стороне гиганта, то теперь зрители разделились: когда глашатай представил Хагана, основной приветственный шум издавали центральные трибуны, когда Урсуса – больше надрывались фланги.
Трубы обозначили начало боя. Хаган сразу захватил инициативу. Он пер напролом, разя и справа, и слева, и сверху. Урсус умело отражал бешеную атаку. Скоро стало ясно: если «Давид» выдержит первые минуты натиска, то «Голиаф» утомится, и бой перейдет в следующую, тактическую стадию. Но произошло нечто совершенно неожиданное…
Оба бойца как по команде развернулись лицом к зрителям и побежали к аркам, ведущим в загоны под трибунами. Что они там делают, видели только самые дальние трибуны, расположенные по сторонам от северных и южных ворот ипподрома. Хаган, в несколько скачков оказавшись у одного из столбов между арок, встал на одно колено и уперся в столб руками. В следующее мгновение Урсус отшвырнул щит и, зажав в зубах меч, проворно вскарабкался к нему на плечи. После этого гигант встал в полный рост, и Урсус смог дотянуться до края ограждения балкона, на котором сидела знать. Через несколько секунд гладиатор стоял прямо перед прокуратором с занесенным для удара гладиусом. Сидящие в VIP-ложе зрители заверещали так, как если бы лев, который только что носился где-то далеко внизу, гоняя несчастных бестиариев, вдруг очутился на расстоянии удара лапой. Однако Понтий смотрел на него спокойно.
Урсус произнес:
– Это тебе за Иешуа!
– Наконец-то… – успел сказать прокуратор. Он даже не попытался закрыться руками.
Из горловины сияющего золотом доспеха ударили толчками вверх струи алой крови. Туловище осталось сидеть так же величественно и невозмутимо, руки покоились на подлокотниках. А голова… Как мяч полетела она с балкона, прокатилась немного, упав на песок, и остановилась, вперясь немигающим взором прямо в Солнце.
Обладатели белых плащей опрокидывая кресла и друг друга ломились прочь от кровавого фонтана. Это помешало преторианцам15, охраняющим проходы по сторонам балкона, сразу накинуться на Урсуса.
Он успел спрыгнуть вниз, но перед тем, как перевалиться через ограждение балкона, поймал на себе полный восторга и благодарности взгляд Орит. Тут что-то толкнуло его в левый бок.
Когда Урсус вбежал в гладиаторский загон с криком: «Тиран мертв!», он застал там картину, исполненную в черно-красных тонах. На полу валялись растерзанные легионеры и надсмотрщики, у одного их них еще дергались ноги. В углу истошно визжал Берцеллиус, над которым нависал долговязый негр.
– Житинжи, отпусти его! Немедленно! – приказал Урсус.
Негр нехотя повиновался. Гней сполз по стене, вместо глаз у него были две кровавые раны. Он протянул руки на звук голоса и прохрипел:
– Урсус, сынок, помоги! Боги, за что мне это?!
Антон Сергеевич закрыл глаза. «А чего я ожидал, когда подговаривал этих дикарей устроить бунт?» На смену адреналиновому возбуждению пришла волна дурноты. Он зашатался, его тут же подхватили под руки.
– Ты же ранен! – закричал Хаган страшным голосом. Это очень не понравилось Урсусу; не может закаленный в боях гладиатор так огорчаться из-за несерьезного ранения. С этой мыслью Урсус потерял сознание.
Открыв глаза, он обнаружил себя на знакомом дворе гарнизона кавалеристской турмы. Вокруг шел бой. Похоже, он застал его завершающую стадию: двор был завален трупами легионеров, среди них Урсус узнал Синего Подбородка, у него из груди торчал обломок копья.
Среди немногих римлян, еще остававшихся на ногах, был сам Тиберий Порциус, который отбивался от нападающих, держа меч левой рукой, правая была в крови и болталась безжизненно. Урсус закричал что было сил:
– Декурион нужен живым!
И вновь стал проваливаться в небытие, но успел убедиться, что его услышали – Тиберия прижали к стене и обезоружили.
Когда Урсус очнулся в следующий раз, над ним были лица Агмона и гладиаторского лекаря.
– Агмон, ты что здесь делаешь? – изумился Урсус.
* * *
Когда этим утром он пришел к Хагану и рассказал о своих намерениях, германец поначалу озаботился душевным здоровьем коллеги. После уверений Урсуса в абсолютной собственной вменяемости и трезвости, Хаган осторожно высказал предположение, что Урсус так боится их поединка, что оценивает шансы выжить после него гораздо ниже, чем после убийства прокуратора. На это Урсус выразил готовность немедленно доказать обратное, даже если у него будет кинжал, а у Хагана меч. Хаган же изъявил готовность биться голыми руками против Урсуса вооруженного и мечом, и кинжалом. При этом он вскочил на ноги и двинулся на противника. Тот ринулся навстречу… Столкнувшись, они обнялись и рассмеялись, хлопая друг друга по спинам.
Хаган поведал, что, вопреки обыкновению, долго не мог заснуть этой ночью; никогда еще мысль о предстоящем бое не вызывала у него такого отвращения.
– Но посуди сам… Моя мечта – вернутся домой, к жене и детям. Я не видел их уже четыре с половиной года. Победа даст мне свободу и славу. По дороге домой я буду участвовать в играх как рудиарий и вернусь домой не с пустыми руками…
– Друг мой, ты же не исключаешь возможности погибнуть сегодня? – спросил Урсус. – А то, что предлагаю я, даст жизнь и свободу нам обоим.
– Это так. Но только в случае успеха. Ты же не исключаешь возможности того, что мы оба погибнем? – в свою очередь поинтересовался Хаган.
– Все может быть… Но если мы погибнем, то как свободные люди, – нашелся Урсус, – а не как грызущие друг друга собаки, которых стравливают ради потехи.
– Это как раз волнует меня меньше всего. Неужели ты думаешь, что за столько лет в неволе я не привык к этому? Если послушаю тебя, то в лучшем случае стану беглым рабом, соучастником убийства римского наместника. Такая свобода ненадолго… Мне нужен деревянный меч любой ценой!
Хаган треснул кулаком по столу, на котором лежал его свеженаточенный гладиус. От удара оружие соскользнуло со стола и воткнулось в земляной пол.
На секунду Урсусу показалось, что договориться с упрямым германцем не получится. Но тут на ум пришла строка из агмоновой оды: «Есть, знать, в крови у германцев понятье о чести…»
– Тогда подумай о том, какой статус будет более уважаем твоими соплеменниками. Какого отца будут больше почитать дети? – произнес он проникновенно. И с чувством указал на торчащий из земли меч. – А вот и знак, подтверждающий правоту моих слов.
И в этот самый момент гладиус, как специально, накренился и упал плашмя.
Тогда Хаган молча протянул товарищу руку. Урсус так и не понял, что помогло больше: воззвание к чести или суеверие…
Они приступили к обсуждению деталей покушения и последующего побега. Подъем Урсуса на балкон прокуратора пару раз отрепетировали, используя стену барака.
Житинжи убеждать не пришлось совсем. Было похоже на то, что хитрый негр всегда был готов к бунту и только и ждал того, чтобы кто-то наконец взялся за его организацию. Урсус условился с ним, что, когда в загон ворвется Хаган, бестиарий подобьет товарищей перебить охрану, а дальше они совершат групповой побег вместе с теми гладиаторами, которые захотят присоединиться к мятежникам.
О своих планах касательно прокуратора Урсус рассказывать не стал и просил негра никому не говорить о бунте до самого его начала. Житинжи пообещал, хотя и уверил, что не сомневается в своих парнях – по его словам, обсуждение вариантов побега было любимым развлечением перед отходом ко сну в их бараке. Он объяснил, в свойственной ему лаконичной, но образной манере, что главная особенность работы бестиариев – чрезвычайно высокая смертность, даже по сравнению с гладиаторами других специализаций. Всех их рано или поздно ждала страшная смерть, не исключая и самого Житинжи, который уже чувствует приближение старости и становится не так быстр. Лучше относительно безболезненно умереть от человеческого оружия, чем от зубов или когтей хищника.
– Тигр рот – плехо. Копе легионер – хорошо.
К Агмону Урсус не пошел, так как не хотел даже пытаться подключить грека к «спартаковскому движению». Он свободный человек, копит деньги себе на пенсию, пускай и дальше живет спокойно, насколько это возможно при его профессии. Зачем ломать парню жизнь?
* * *
– Агмон, ты что здесь делаешь? – изумился Урсус.
– Если честно, я и сам не знаю, – ответил Агмон. – Когда все это началось, когда убивали надсмотрщиков, я стоял в стороне. Но когда я увидел, что ты ранен, я понял, что должен тебе помочь. Ведь я обязан тебе жизнью!
Урсус огляделся. Оказалось, он лежал на кушетке в кабинете декуриона. Этажерка была повалена на пол, античный бюст разбит, а свитки разбросаны по полу.
Любое движение отдавалось болью в раненом боку.
Внезапно в поле зрения появилось еще одно озабоченное, забрызганное чужой кровью лицо.
– Скажи, что нам теперь делать, Урсус? – это был Хаган.
– Для начала расскажи, что произошло, пока я, видимо, был без сознания, – попросил его Урсус.
Выяснилось следующее. Один из преторианцев-охранников Пилата все-таки успел дотянуться до убийцы своего подопечного копьем. После того, как Урсус отключился, бунт возглавил Хаган. Из полусотни присутствующих в загоне гладиаторов к бунтовщикам присоединились почти все, отказались лишь трое или четверо. В загон со стороны арены попытались проникнуть преторианцы с легионерами, охранявшими ипподром по периметру. Их атаку удалось довольно легко отбить. Римляне отступили, оставив трупы десятка товарищей. Из гладиаторов не пострадал никто. Тогда Хаган по плану, который они обсуждали с Урсусом утром, решил пробиваться за лошадьми на территорию кавалеристской турмы. Гладиаторский лекарь перевязал Урсусу рану. Предводителя восстания понесли на носилках. Лекаря прихватили с собой.
Бунтовщики не встретили сопротивления ни на выходе с ипподрома, ни по дороге к гарнизону Порциуса. Как обычно в дневное время ворота были открыты. Двое солдат, которых оставили охранять гарнизон, когда все остальные ушли на игры, испугались и тут же сложили оружие, после чего были тут же убиты.
– Зачем?! – изумился Урсус.
– Как же иначе? – в свою очередь изумился Хаган. – Зачем оставлять за спиной лишних врагов? Трус, который бросил оружие, может поднять его снова, если ему покажется, что сила снова на его стороне. Нам придется убегать, а даже самые робкие становятся героями, когда видят перед собой спины.
Урсус возражать не стал – было нечего.
Почти сразу вслед за бунтовщиками на территорию ворвался Тиберий со своими солдатами. Перед смертью декурион рассказал…
– Как перед смертью?! – вскричал Урсус. – Я же просил не убивать его!
– Мы подумали, что он нужен тебе для допроса. Пока лекарь приводил тебя в чувство, мы сами допросили его. У Житинжи талант к этому делу… – Хаган мотнул головой в сторону негра, развалившегося в кресле декуриона. В ответ на комплимент тот довольно оскалился, обнажив редкие, крупные зубы.
Антон Сергеевич зажмурил глаза. Он представил себе ужасную смерть Тиберия: сначала перебили всех его людей, а потом самого пытали так, что этот храбрый и верный долгу человек рассказал все. И в завершении всего убили… А ведь не прошло и двух недель с тех пор, как они трапезничали и философствовали в этой самой комнате…
Тем временем Хаган продолжал свой рассказ. Так вот перед смертью декурион рассказал, что он выполнял запоздалый приказ легата, начавшего реагировать на происходящее далеко не сразу – скорее всего, из-за вина, которое старый вояка цедил в течение всего дня. Он поручил декуриону организовать конную погоню за гладиаторами. По распорядку мирного времени свободным от несения службы легионерам оружие и доспехи не полагались; кавалеристы, вооруженные только кинжалами, были без жалости перебиты захватившими гарнизон гладиаторами за считанные минуты. Некоторые пытались бежать, но были настигнуты и добиты, дабы не смогли донести о местоположении бунтовщиков. К сожалению, один из гладиаторов погиб от руки Тиберия, который в отличие от остальных был при оружии и облачен в парадный доспех.
Гней, Тиберий… Сервиллий – вдруг Урсус вспомнил, как звали Синего Подбородка. Никому из них не желал он смерти… Так или иначе все более-менее серьезные конфликты не исключая мировых, начинаются из-за женщин. Неужели и он сам весь этот кипеш устроил из-за бабы? Он, конечно, думал и о свободе этих людей, своих собратьев по оружию. И о том, что в лице прокуратора было повергнуто зло, на котором зиждется жестокое государство… Но поводом для этого все-таки стала баба! И он, человек из просвещенного, гуманного будущего, оказался ответственен за смерть множества людей, в том числе тех, что довольно сносно с ним обращались.
Что ж. На войне как на войне… А с Тиберием даже получилось к лучшему: если бы пришлось допрашивать его самому, римлянин принял бы свою излюбленную позу с отставленной ногой и задранной головой, и черта с два удалось бы от него чего-то добиться…
Тиберий рассказал еще, что легион «Фретензис» разбросан по всей Иудее. Основные его силы сконцентрированы в Ершалаиме, гарнизон же Кесарии состоит всего из пяти сотен человек: пятидесяти конников и четырехсот пехотинцев, остальные – командный состав и обслуживающий персонал. Кроме того, легат послал на смерть конников, он отправил пехотинцев в их казармы затем, чтобы вооружиться, и после разделиться на три равные части, чтобы перекрыть городские ворота: северные, южные и восточные. Западными воротами по сути являлся морской порт, который легат решил охранять силами моряков, коих насчитывалось в городе до двух сотен. Преторианцев – бывшую личную охрану прокуратора легат предпочел оставить при себе и забаррикадировался с ними во дворце Ирода Великого.
Когда Хаган закончил, все уставились на Урсуса, ожидая его решения. По плану, который они с Хаганом разработали утром, предполагалось после захвата лошадей верхом прорываться через южные, ближайшие к гарнизону турмы, ворота, но теперь было очевидно, что это не сработает…
– Промедление смерти подобно! – объявил Урсус. – Нужно выступать срочно. Теперь, когда легионеры наверняка уже успели вооружиться и перекрыть ближайшие к своим казармам ворота: южные и восточные, прорываться нужно, если еще не поздно, через северные. Потом будем уходить на север вдоль акведука…
Тут его взгляд остановился на красном лице лекаря.
– Он зачем здесь? Ему не нужно знать о наших планах.
Хаган пожал плечами.
– Он все равно пойдет с нами. Тебе необходима его помощь.
Лекарь быстро-быстро замотал головой и запричитал:
– Я бы с удовольствием пошел. Кто из порядочных иудеев не против власти Рима? Но у меня больная жена, я не могу ее оставить. И… – он склонил голову. Его лицо достигло такой степени красноты, что казалось, сейчас начнет плавиться, – я никогда не скрываю это от пациентов… Урсус, твоя рана смертельна. Я зашил ее, но не в силах остановить внутреннее кровотечение. Я удивлюсь, если ты доживешь до заката.
Житинжи закричал на него страшно выпучив глаза:
– Ты врать, собака! Не хотеть идти с нами!
Лекарь заверещал истошно:
– Клянусь чем угодно – это правда!
– Да кто же поверит иудею?! – произнес Агмон насмешливо. – Ваши клятвы работают только тогда, когда вы даете их друг другу. Обмануть гоя16 для вас все равно, что вина в шабат выпить!
– Перестань, брат, – попросил Урсус. – Я сам чувствую, что он прав. Отпустите его на все четыре стороны.
–Я никому ничего не скажу. Клянусь жизнью, – пискнул лекарь и стал поспешно продвигаться к выходу.
Миновать Агмона ему не удалось. Лекарь коротко крякнул и стал оседать на землю. Агмон выдернул из него меч, и прежде, чем вернуть в ножны, вытер его об одежду толстяка.
– Лучше бы он пошел с нами… – произнес грек извиняющимся тоном.
Урсус устало закрыл глаза.
Раненного усадили позади опытного наездника, нубийца по происхождению, который до сегодняшнего дня был эквитом17, и привязали к нему веревкой.
У северных ворот в самом деле была только обычная охрана, которая и не подумала сопротивляться толпе перепачканных кровью гладиаторов.
Когда выехали за ворота и пустили лошадей галопом, Урсус вновь отключился.
В последний раз Урсус очнулся оттого, что ему в рот лилась вода и он чуть не захлебнулся.
Он лежал на горячем песке в арке акведука. Двигаться, даже ворочать головой было уже не больно, не тяжело, а ужасно, непреодолимо лень. Вокруг него стояли люди. Хаган, Агмон, Житинжи и еще много знакомых и незнакомых гладиаторов. Лица у всех были скорбными и серьезными.
Он захотел сказать им что-то важное и ободряющее. Собравшись с силами, он произнес:
– Братья! Вы столько раз рисковали своей жизнью, что заслужили свободу. Найдите землю, неподвластную тиранам и живите на ней мирно, возделывайте ее своими руками, но не руками рабов!
Он перевел дух. Больше в голову ничего не пришло.
– Мне жаль, что я не могу идти с вами… А теперь уходите! Рождаешься один и умираешь один. Мне не нужны свидетели.
Лица стали исчезать из его поля зрения. Последними были Агмон и Хаган.
– Прощай, друг. Я напишу о тебе эпическую поэму. Люди никогда не забудут твоего подвига! – Агмон ударил себя кулаком по левой стороне груди. В глазах его снова стояли слезы.
– Удачи тебе, мальчик, – ответил ему Антон Сергеевич.
Хаган молча встал перед ним на одно колено и сжал огромной ручищей его ладонь.
– Тебе повезло, что не пришлось биться со мной, легко отделался, – он улыбался, но губы его дрожали и кривились.
– Ничего, гигант. Еще встретимся, – зачем-то пообещал ему Урсус.
Когда лошадиный топот затих, оказалось, что вопреки прогнозу лекаря он все-таки дожил до заката.
А закат был таким же величественным и прекрасным, как и в пошлый раз. И умирающий любовался им, пока солнце не утонуло в море.
Не было ни страха, ни паники, ни сожаления. Скорее он ощущал покой и странную, цепенящую негу. Его стали покидать чувства. Сначала совсем отпустила боль. Потом он перестал чувствовать ветер и тепло песка. Больше не чувствовал тело. Ушло зрение. Сначала стало темно, как в яме, в которой он сидел тысячелетия назад. Но у темноты тоже есть свой цвет – черный. И этот последний цвет тоже исчез, ведь он уже не видел ничего… Потом его оставил слух. Сначала он перестал слышать шум волн, а вскоре и саму тишину… Исчезли образы, хранившиеся в памяти, не стало прошлого, и чувство времени ушло навсегда.
В конце было слово. Нежный голос Орит прошептал в пустоте: «Если жизнь прожита не напрасно, то смерть легка и прекрасна. Ты спас любимую, отомстил злодею. Стал легендой. Чего еще желать, о чем мечтать? Пора уходить… Vale, медвежонок!»
Он провалился в блаженное небытие.