Глава 5. Зимняя стужа

Взялся разбирать коробку, намереваясь выбросить все старье к чертям собачьим, да наткнулся на фотографию матери и не удержался, выдохнул восхищенно: «Настоящей казачкой была», – вкладывая в это «казачка» смысл понятный лишь тем, кто жил на Дону.

С той поры, с того августа, когда выполнили пятилетку в три года и поклялся Аркаша Цукан быть верным ленинцем, вступая в комсомол, не видел он больше мать, как и того костистого, хмурого исполкомовца, прокатившего на автомобиле. Да и вспоминал не часто, лишь когда хотелось похвастаться своим грузовиком. Приходилось через каждые сорок—пятьдесят километров набивать бункер чурками, прочищать колосниковые решетки и если рейс дальний, то полкузова загружать пилеными дровами, а он все одно считал свой газогенераторный ЗИС-21 лучше других. «Однажды загрузил в Подымалово сто пудов муки – представляете?.. И ничего, довез до города», – случалось, рассказывал он пассажирам.

Ему солнце светило в ту пору двадцать часов в сутки. Ему очень хотелось въехать на улицу Социалистическую, где жили когда-то, а дворничиха Степанида прометала двор, переругиваясь с жильцами....

В автохозяйстве избрали комсомольским вожаком, за активную общественную работу премировали поездкой в Москву на ВДНХ. Женился на самой красивой девушке, это все знали на работе и в городе, как ему казалось, и, не скрывая своего удивления, говорили: «Ну, Цукан!.. Где ж ты такую красавицу нашел?»

– Понятное дело, на дороге, – гордо отвечал он. А если рядом стояла его Настенька, то старался увести побыстрей, чтоб не заляпали жадными глазами. Радовался, что у нее, когда закончит техникум, будет тихая неприметная бухгалтерская работа, что она не актриса или продавец, которую поминутно раздевают глазами похотливые мужики. Весной сорок первого года родилась дочь. По обоюдному согласию без мудрености решили назвать ее Ольгой. Но короток, как зимний день, оказался их праздник. Принесли из военкомата повестку. А потом…

Цукан прошел к столу, налил в стакан водки, глянул на собственное отражение в темном оконном стекле, сказал: «Пей, дурачина!» Отщипнул кусок хлеба, но до рта не донес… Отчетливо увидел маленький железнодорожный разъезд в пропыленной степи, хилую дубовую рощицу, навстречу несется истребитель, и первая мысль: прозевал! И ничего не остается, как вываливаться из кабины и катиться кубарем по обочине, обдирая ладони и локти. Кажется, что тело, сжатое в комок, брошено под зубья огромной пилорамы, а молот крупнокалиберного пулемета бьет все ближе и ближе и вот-вот лупанет по спине…

В медсанбате Цукана поджидал пожилой солдат-сменщик и приказ о переводе в автороту. Старшина выдал в довесок напутствие: «За языком своим следи, а то в штрафники угодишь ненароком».

Вспомнил, как рассказывал соленый анекдот про Абрама и Сару. Вспомнил хохот шоферов и как военврач Либерман этак насмешливо бросил, походя:

– Что солдат, хочешь бах-бах? Так я тебе устрою.

– Ну, напугал козла капустой.

Ответил дерзко, не отводя взгляд. Шоферы опять хохочут, похваливают.

«Вот так повеселился!» Это он понял в автороте, где оказался без машины, и любой сержант мог загнать в караул или во внутренний наряд на распиловку дров для кухни. Зима выдалась ранняя, в пилотке и кирзачах пришлось ему несладко.

Командиром взвода числился старшина, любивший побаловаться самогоном, а заправлял всем сержант Волков, делавший выгоду из любого пустяка. Во взвод прибыли три молодые девчонки, которые изъявили желание добровольно вступить в армию. Шоферы липовые, после ФЗУ. Без опыта. Машины у них постоянно ломались, из-за этого Волков получал выговоры, но зато потом «имел их и взад, и вперед», – как говорили водители. Цукан об этом знал и не очень удивился, когда Волков перехватил его в мастерской, с ходу вбил:

– Срочно с Лямкиным ехай, выручай Маруську, она стоит полдня в поле.

Полуторка Маруськи, которую звали шоферы «честной давалкой», выглядела ужасно, капот держался на веревочках, скособоченое крыло на проволоке, мотор залит маслом. Лямкин, как глянул внутрь, так и отшатнулся.

– Давай, – говорит, – цепляй буксир. Вернусь, в мастерские потащим.

«Вот будет посмешище», – прикинул Цукан.

– Ключ свечной оставь, отвертку и езжай по назначению.

Удивился Лямкин, конечно, а спорить не стал.

Первым делом отправил Аркадий посинелую Маруську собирать бурьян и сухой кизяк. Разжег костерок с подветренной стороны. Стал разбираться, что да как. А руки мерзнут на ветру, пальцы не слушаются. Подсел к костру погреться. Маруська в затишке у костра отогрелась и чешет как сорока, рассказывает, как над ней издеваются. Особенно, когда поломка в рейсе, вот как сейчас.

– Какого лешего пошла военным шофером?

– А как жить? – она отвечает. – Совхоз ликвидируется, немцы подходят. Сама я детдомовская, как и Танька. Предложили пойти добровольцем. Сыта, мол, в армии будешь и обута, одета. Разве знала, что солдаты, как злыдни. Что машину дадут захудалую.

Стало жалко ее Цукану, даже слова грубого не сказал за такое отношение к технике, что ее удивило больше всего. До темна провозился, но оживил мотор. Когда приехали в расположении роты, Волков похвалил.

– Шофер ты первоклассный. Принимай машину в свои руки.

– А как же Маруська?

– Это не твое дело! – безжалостно рубанул он и ушел.

Два дня Цукан приводил машину в порядок. А потом в рейс. Служба входила в нормальную колею. Выдали зимнее «беушное» обмундирование. Полушубок ему достался с большой заплатой на боку, так это не беда, после бушлата греет словно печка. А главное валенки. Вот без чего зимой не выжить. Он тут же из старой резины сделал себе калоши к валенкам, чтоб не промокали.

Даже Волков позавидовал, попросил сделать ему такие же. Вскоре приказал принять под командование отделение сержанта Тараскина. И пояснил:

– Треугольничек в петлицы ему как партийному дали. Языком только чешет и водку пьет. Да и водитель он никакой. А ты парень грамотный. Короче, разбирайся с этой интернациональной бригадой.

Вспомнил Цукан того сержанта. Фельдшер знакомый в знак благодарности щедро налил в котелок медицинского спирта. А еды никакой. Да и не хотелось, каждый день в рейс. Выпили с Гуськовым граммов по сто, закусили черствыми сухарями. Куда девать остальное. Фляжки нет. В автобусе поставить – вонь пойдет. А рядом сержант худой, как жердь по фамилии Тараскин. Окликнул. А он этак с вызовом: «Чего тебе, рядовой?»

– Спирт будешь?

Тараскин выхватил котелок и тут же выхлебал, не разбавляя водой, как компот. Котелок бросил и ни спасибо, ни до свидания. «Ну ты и кадр!» – ругнулся Цукан ему в спину.

В ту зиму фронт закрепился на Северном Донце. Транспортный взвод определили на доставку снарядов для артиллерийских батарей. Цукану, как командиру отделения, в тот же день вручили маршрутный лист и схему точек, провели инструктаж, как и куда доставлять снаряды. Выдали требование на получение снарядов на железнодорожной станции, где указывалось время выполнения задания. Заставили расписаться в журнале. Пояснили: «За нарушение, сам понимаешь, под трибунал». Ему жарко стало от всей этой строгости.

После инструктажа появился он перед своим отделением, чтобы объяснить важность задания. Поздоровался громко и весело, а в ответ – тишина. Объявил, что отделение должно выехать на погрузку на станцию Катур. Опять никто не ответил. Делают вид, что копаются с машинами.

Цукан такого не ожидал, но марку надо держать, поэтому подошел к ближайшей машине и громким голосом:

– Слыхал, друг, на выезд пора.

– Чаво, чаво? Мой машина поломан… – отвечает водитель с акцентом и следом что-то непонятное, на чужом языке.

Спрашивать официально имя-фамилию не решился, чтоб не осложнять ситуацию. Поэтому предложил помочь с ремонтом.

Водитель в ответ: «Тут всё поломан! Коробка ломан, мост ломан». И всяко матерно о том, что мороз, что он крутить гайки не будет. Цукан строго посмотрел, достал наряд-накладную, карандаш: «Так, значит, не будешь!»

От вида бумаги, похожей на протокол допроса, водитель испугался, влез под машину, гайки стал подтягивать там, где Цукан показал. А гаек пришлось крутить не одну дюжину.

К следующей машине со словами: пора на выезд…

– Так не заводится, – с ухмылкой отвечает симпатичный улыбчивый водитель.

– Что ж, посмотрим. Посмотрим…

Проверил Аркадий подачу топлива, искру. Заметил, что на корпусе распределителя свежая риска нацарапана, на блоке двигателя такая же. А они не совпадают. Зажигание сбито умышленно. «Ах, ты, сукин сын!»

Поставил корпус на место. Заставил парня крутить рукояткой, но зажигание не включил. Он крутит и крутит, а Цукан подбадривает, подгоняет. Водитель взмок, психанул, бросил рукоятку на землю.

Включил Цукан зажигание.

– Эх ты, даже крутануть хорошо не можешь!

Резко провернул «кривой стартер» – двигатель завелся с полоборота. Водители смеются над Прокофьевым.

– Не заводится? Отлично. Чем позже выедем, тем позже вернемся.

– Да нет, нормально. Щас заведусь… Давай, Хабибов, перекурим и поедем, – это он соседу кричит.

Последняя в ряду машина хохла по фамилии Святенко. Подошел к нему с тем же вопросом, что не заводится?

Он огрызаться не стал, кивнул головой и понуро побрел к машине. Цукан открыл капот, бегло осмотрел… «Что за каверзу приготовили?» Водитель с унылым лицом и вислыми, как у запорожцев усами, ничего умнее не придумал, как перекрыть кран подачи топлива.

– Святенко, сразу рукояткой будешь крутить? Или сначала топливный кран откроешь?

У него аж усы вздыбились. Все остальные сообразили, принялись заводить машины. Проняло их. Татарин Хабибов подошел с вопросом про запасную бочку с маслом и бензином.

– Бери напарника и езжай за ГСМ. Во главе колонны Гусев. А я замыкающим. – У Цукана даже голос командирский прорезался.

На станции застал все одиннадцать машин. Никого расспрашивать не стал, нашел офицера, ведающего отгрузкой снарядов. Потом собрал водителей в кружок, ознакомил с маршрутами. Назначил местом сбора село, указанное в схеме. Выслушали молча. Только Хабибов не удержался, буркнул, ладно, не впервой, разберемся.

Выпало Цукану первый раз ехать на линию фронта. Вроде бы обстрелянный и под бомбами полежавший, а все одно страшился. До места, указанного в схеме, добрался без труда. Обрадовался, что встречают. Пожилой артиллерист залез на подножку, стал указывать направление по снежному целику к батарее. Пушки располагались в нишах, вырубленных в мерзлой земле. Сверху белые тенты. Местами воронки от разрывов. Но в эту ночь было тихо, ни одного выстрела.

Утром собрались в селе. Надо бы возвращаться обратно, а они стоят кучкой, переговариваются. Чуваш Ягин подходит с разговором.

– Отделенный, устали, намерзлись, надо бы погреться.

– Так грейтесь и поедем.

Они обрадовались. Засуетились. Несут две бутылки самогона, сухари, лук. Понимал, что все устали после бессонной ночи, но чувство самосохранения сработало. Отобрал самогон. Сунул за спинку сиденья и поехал. Следом потянулись остальные. Когда прибыли в роту, отдал самогон Ягину: «Вот теперь можете греться». Думал доброе дело сделал, оказалось, нажил врага.

Цукан понемногу приглядывался, вскоре понял, что в отделении самый хитрый чуваш Ягин. Татарин Хабибов – дерзкий и злой, оказывает влияние на остальных. Прокофьев добродушный теленок. Прищепа – сам себе на уме и очень скрытен. Тягило проворен и быстр, но злопамятен. К нему нужен определенный подход. Проще всего со Святенко. Глуповат и нерасторопен, легко попадает под чужое влияние. Русские – Гуськов и Никишин схожи внешне, расторопные, дисциплинированные. Только Никишин слегка глуховат или придуривается, сразу не разобрать. В общем, «интернациональная бригада», как говорил сержант Волков, а за ним повторяли другие, кто с ехидцей, кто ради шутки.

Постепенно все вошло в колею. Задания по доставке снарядов выполнялись. Однако отношения оставались холодно-официальными, неприязнь ощущалась постоянно. Думал он, что это из-за самогонки, отказался выпивать, не уважил. Но все оказалось сложнее и гаже.

Однажды собрались в чистом поле у развилки дорог семь машин и не хватало троих. Стали ждать. Вылез Цукан из кабины, чтобы размяться и услыхал, как спорят между собой два чуваша и татарин Хабибов. Языки вроде бы разные, но понимали как-то друг друга или Хабибов знал чувашский. Спор шел жаркий, особенно старался Ягин, размахивая карабином. Прищепа стоял рядом с безучастным видом, но почему-то тоже держал в руках карабин, что удивило. Обычно карабины пристегнуты к потолку кабины. Святенко прохаживался вдоль машины и поглядывает хмуро, из-под надвинутой на глаза шапки-ушанки. Только Прокофьев стоял в стороне, участия в споре не принимал, карабина в руках у него не было.

Вдруг услыхал «сволочь!» и еще что-то матерное. Кинулся к ним, чтобы разнять, да чуть не споткнулся об взгляд Ягина холодно-волчий. Добежал, перехватил карабин, направил дулом вверх. Следом ударил выстрел. Цукан выкрутил карабин из рук чуваша, выкрикивая:

– Ты с ума сошел!

Ни Хабибов, ни Святенко не стали ничего объяснять. А Ягин тем более, только поглядывал искоса, раздувая ноздри, как после забега. Тем временем подъехали Гуськов и Никишин. Оба улыбчивые, насмешливые: вы что, азиаты, пряники не поделили?

Цукану надлежало доложить о происшествии сержанту Волкову, но интуиция подсказала, что не следует торопиться.

В конце декабря подъехал Цукан на пункт сбора в небольшое село, раскинувшееся вдоль петлистой речушки. Денек выдался светлый, с легким морозцем. Под настроение стал сам себе напевать про Степана Разина. Но не ту общеизвестную песню «из-за острова на стрежень», а другую о любви Разина к купеческой жене Алене. Песню несколько раз слышал в санатории Юматово, где работал перед войной. Память цепкая и слух музыкальный имелся. Запала песня в душу.

Первым подъехал Гуськов, тут же пристроился в кабине.

– Ну, выдаешь, отделенный! Я такой песни не слыхал. Давай вместе…

Цукан пересказал текст, припев повторили вместе. Голос у Гуськова хороший, сильный. Подъехавшие слушают эти распевки и похваливают, хотят к песне пристроиться. Жалеют, что слов не знают.

Предложил Цукан общеизвестную про бродягу. Тут почти все подхватили. Прямо ансамбль. Особенно удивил Прищепа. Этот молчаливый парень с изрытым от оспин лицом обладал к общему восторгу замечательным голосом и слухом. Тут же занял в хоре место «подголосника» и стал выводить мелодично трудные коленца.

Водители с вопросами: откуда, Аркадий, столько песен знаешь, где научился управлять хором?

Пришлось ему рассказать, как возил артистов в санаторий, как просиживал вечерами на их репетициях и даже пару раз поучаствовал в спевке перед концертом. Вот и нахватался. Отмахивался от похвал, а они все одно возвели в артисты. Случалось во время простоев под погрузкой собирались кружком – «давай, Артист, споем». Определились способности, стало получаться петь на два голоса. И даже чуваш Михаев, не имевший ни слуха, ни голоса, пристраивался с улыбкой сбоку и тихонько бормотал песню, чтоб не портить общий строй. У Хабибова голоса не оказалось, зато он сносно играл на гармошке, подстраиваясь под песню, когда Прищепа выводил тональность. Раздобыли эту гармошку в обмен на бензин, об этом Цукан узнал случайно, но укорять не стал, уж больно спевки всех сблизили и позволяли расслабиться после поездок на передовую, где нередко попадали под артобстрелы.

Хорошо запомнился первый. На подъезде к батарее встретил солдат-проводник. Поехали по косогору, где поменьше намело снегу. И понеслось: вой, треск, вспышки. Цукан голову пригнул к рулю, казалось каждый снаряд летит в него, а солдат лишь поругивается и показывает в темноте направление. Встретили на батарее неласково, офицер обматерил из-за того, что не вовремя черт принес: засекли, похоже, фрицы позицию. Когда выгрузили снаряды, приказал быстрее убраться с позиции, обматерил, когда Цукан в очередной раз бухнулся в снег под вой снаряда.

– Запах пошел, водитель, что ли, обделался, – смеются артиллеристы.

Стыдно Цукану, а колени подгибаются непроизвольно.

В январе приехали на станцию, состава с боеприпасами все нет и нет. Сидеть невмоготу, повыскакивали из кабин и давай толкаться друг с другом, борьбу кто-то затеял, чтобы согреться. Рядом часовой прохаживается вдоль машины. Ему скучно и завидно. «Эй, расшумелись, славяне! Немцев распугаете».

Все к нему: что за немцы? Он полог тента откинул: нате, полюбуйтесь на завоевателей.

А они в зеленых шинелях, шарфами обмотаны, на ногах поверх сапог тряпки разноцветные. Скрючились в кузове, даже глядеть боятся, жалкие, трясущиеся от холода.

Тут уж отыгрались на победителях Европы: и сало вспомнили украинское, и зиму русскую, и Наполеона, потерявшего здесь армию. Хабибов смачно сплюнул:

– Смотреть не могу на эти чучела!

Справились с заданием поздно. До части путь не близкий, машина Прищепы на буксире. Навалились на Цукана водители, закоченеть можем и все одно к батареям не пробьемся, надо село искать для ночевки. От маршрута уходить по законам военного времени не положено – это все знали. А мороз всё сильнее и сильнее.

Стали стучаться в первую избу, вторую, а оттуда лишь недовольное: да чтоб вам! У меня и без того всё набито солдатами. «Вот и погрелись». А Хабибов не отступается, ты, говорит, только не мешай. Вызвал очередную хозяйку, молодую, лет двадцати с небольшим. А она сразу: нет, у меня спят солдатики, дверь пытается закрыть. Хабибов валенок подсунул и давай ей нашептывать про армейский ансамбль песни, что она потом жалеть будет и еще что-то про соль и сахар.

Хозяйка разглядывает пристально, любопытства своего не скрывая. Вид у Цукана неказистый, в промасленном полушубке и затрепанной ушанке, у которой одна тесемка оторвалась, другая соплей болтается. Едва улыбку промерзшими губами растянул до ушей. Уговорили. Согласие на ночевку дала. Парни машины выстроили вдоль забора, котомки вытащили, карабины. Надо бы часового выставить, но язык у Цукана не поворачивается кого-то неволить.

Водители обрадовались, как дети, и с невиданной удалью взялись расчищать от снега и раскатывать площадку для стоянки машин. Цукан стоял возле машин, наблюдал и прикидывал с извечным солдатским: поймают здесь, так дальше фронта все одно не ушлют.

Подошла миловидная женщина, одетая неказисто с жестянкой в руках. Постояла молча, поглядывая на солдат.

– Керосину бы мне… Да только вот взамен мне дать нечего. Куры не несутся, картошки немного осталось.

Пояснил Цукан, что керосина нет, но имеется бензин. Чтоб он нормально горел, надо в бензин соли насыпать.

Она совсем опечалилась, сказала, что соли давно нет. И пошла, кособочась на одну сторону, словно подранок.

Догнал ее Цукан. Повернул обратно. В машине Прищепы он видел холщовую сумку с солью, «интернационалисты» никогда не зевали, пока грузились на станциях, что плохо лежит, тут же прибирали или обменивали на бензин. Вытащил сумку, а она растерянно заохала, мол, ничего-то я не прихватила, так насыпьте в подол. Приподняла подол, да и нижнюю рубаху прихватила, и засмущалась, зарделась до корней волос.

– Ты приноси посудинку побольше.

Вскоре она прибежала в сбитом на затылок платке мутно-коричневого цвета, запыхавшаяся, раскрасневшаяся и от этого еще больше похорошевшая. Протянула узелок с картошкой и бидончик. От картошки Цукан отказался, бензина налил. Она стоит, переминается и не уходит. Потом все же решилась, сказала:

– Страшно бывает, что-то попросишь, а такого наговорят, да еще и под подол полезут. А вы не такой. И бензину дали и соли просто так. Значит, по доброте.

Тут пришлось смутиться Цукану, такой похвалы не ожидал. С Настеной своей прожил перед призывом на службу меньше года. А до нее и женщин толком не знал, хотя в санатории зазывали, порой, откровенно. Углядела она это смущение, расхрабрилась, стала объяснять, что зовут ее Аленой, что она придет попозже, потому что хорошо знает хозяйку хаты, и убежала, помахивая своим узелком, а Цукана проняло.

Через час в избе места свободного почти не осталось, молодухи просачивались одна за другой. Мигом слух разлетелся, что артисты приехали. Все ждут настоящий концерт, тут надо стараться. Дал Цукан команду хору строиться. Хабибов по кнопочкам баяна пробежался, и Прищепа затянул хорошо отрепетированную песню: «Ихав козак на вийноньку». Как подголосник Прищепа превзошел себя самого. Когда прозвучало, как казак загинул на чужой стороне, а подаренным девичьим платком ему накрыли очи, – послышались всхлипы, вздохи. У каждой из них был свой солдат на этой жестокой войне.

Неожиданно хлопнула дверь, в избу вошли пограничники с красными повязками на рукавах. Комендатура. Цукан успел толкнуть Гуськова в бок: «Срочно дуй на пост часовым». Шумно, с прибаутками полез за документами. Старший сержант их внимательно просмотрел, шевеля губами, в такт прочитанному. Возвратил.

– Почему в стороне от маршрута?

В этот момент вбежал в избу Гуськов с карабином и противогазом. Стал изображать замерзшего часового, которого давно пора менять на посту.

– Где ж вы были? Мы все машины обошли…

– Так в кабине сидел. Мороз. Смотрю, ходят, хотел стрельнуть вверх, да повязки увидел красные… Ну, я и за вами. Менять меня нужно.

Следом все начали объяснять старшему сержанту, что на батареи днем нельзя, только ночью, а пережидать на морозе в степи… Он молча кивал, но смотрел строго, поджав губы, словно готов был сделать что-то неприятное, не по своей воле. Главный довод привела хозяйка, она навалилась грудью на него и стала шептать в ухо про настоящих артистов, про киевский госконцерт. После чего начальник патруля сказал по-командирски строго:

– Хорошо, продолжайте. Я посмотрю.

Тут, что называется, вошли в раж. В избе стоял то дружный смех, то разливалась грусть. Хабибов старательно аккомпанировал на гармошке.

Старший сержант поднялся с лавки, где ему отвели почетное место, объявил своим солдатам: шагом марш! Солдаты неторопливо, всем своим видом показывая, как им не хочется уходить, потянулись к двери. Тут и Цукан спохватился, что уже поздно, а рано утром в дорогу. «Служба есть служба, в кузовах снаряды для фронта».

Когда уселись ужинать, оказалось, что у водителей появились подружки и стали разбирать их по хатам. Цукану хозяйка постелила в отдельной боковушке, сетуя, что такой молодой командир, а остался один. Уже свет в лампе пригасила, когда раздался скрип двери и обрадованное: «Аленка! Ну, слава богу». Дальше шепоток женский и возмущенное «нет, нет». Но вскоре Алена прилегла рядом, выговаривая простое и понятное: может, замерз тут один…

Он лежал дурак-дураком, не знал, о чем заговорить. Спросил банально о семье. Удивился, что у нее муж. А она простодушно объяснила, что Илюшу своего любит, да он ведь далеко и с него не убудет.

– Ты же парень хороший, не похабный и, видать, женщин не знал.

Когда узнала, что Цукану двадцать три года, тихонечко рассмеялась чему-то своему, женскому и стала ласкать так, как не ласкала даже Настена, приговаривая: «Да ты просто большой ребенок, поцелуй меня крепко-крепко…»

Когда Цукан проснулся, Алены рядом не было. Поначалу не мог понять, сон это или явь. Долго лежал, вглядываясь в дощатый потолок. Шумно с притопыванием и похлопыванием ввалились в хату Хабибов и Ягин. Прищепа им тут же доложил про Алену. И пошло-поехало: скромняга, а таку гарну дивчину отхватил. Следом Ягин заявляет, что ночуем сегодня здесь, может быть, и завтра.

Цукан выскочил из боковушки полуодетый со своим: вы что с ума сошли! Ехать нужно. Они смеются в ответ.

– В окно Аркадий посмотри, там метель страшенная. Не переживай, всё будет в порядке. У нас законное оправдание – метель прихватила.

Перед обедом Алена пришла в белом праздничном платочке. Стала звать в гости. Цукану неловко и стыдно. А она тянет за рукав, говорит, я так тебя нахваливала деду с бабкой, они непременно хотят повидаться. Попросил у ребят кусок мыла и соли в узелок. Пошли. На улице крутит снег во все стороны. Метель бушует. Благо, что идти недалеко.

Избешка маленькая, темная. Окна снегом заметены. Подал бабушке соль и мыло, так у нее аж слезы выступили. Дед с головой снежно-белой, с казачьими усами, поджарый, как гончая, спустился с печи, покряхтывая и тяжело вздыхая. Повел разговор про трудные времена, но больше о председателе колхоза, который никому житья не дает. А сам глазами ощупывает, всматривается.

Цукан первую скованность прогнал, разговор поддержал, кое-что про фронт рассказал, про свое отделение водительское. Дед сразу оживился. Ему давно наскучило, а тут человек свежий. Часа два он теребил вопросами. Потом отпустил и напоследок перекрестил в дверях.

Возле хаты, где разместилось отделение, его догнала Алена с веселым говорком: «Ты так понравился, что дед с бабушкой разрешили уйти в гости хоть на всю ночь». Смеется, радостно теребит. В темных сенцах прильнула, ластится. «Странная штука жизнь, – подумал Цукан, – рядом такая красавица, а я как валенок снулый. На сердце кошки скребут и вспоминается Настена».

Когда метель затихла, стали собираться и выезжать. Легко сказать, да трудно выполнить. Село стояло в стороне от основной трассы. К отъезду собрались все «зрители». Уговаривали приехать еще, солдаты конечно же обещали, обнимали женщин, заглядывали друг другу в глаза… А дорогу замело так, что и следов не осталось. Впереди поставили машину с самым сильным двигателем, привязали цепи. Работали дружно. Пробили коридор и пошла первая с разгона. Снегу нагребет по капот и встает. Задний ход, сугроб разгребли и снова с разгона вперед. Подружки, что поехали до большака – веселятся, словно на празднике. Копают снег вместе с водителями и толкают, толкают. Так вот полдня и пробивались к большаку. Простились с привычным – до побаченья.

На большаке чуть получше. Колею пробили, а как встречная, так разъехаться невозможно. Чуть в сторону и забуксовал в снежном заносе. «Берись, снова копай и копай, солдат, мать твою ети!..»

После обеда появился трактор с угольником, дело пошло веселей, заторы стали рассасываться. Сутки отделение добиралось до расположения части, где Цукан ждал серьезного разноса. Оказалось, наоборот, похвалили, потому что многие отделения из транспортных рот еще не вернулись. Метель держала в пути.

В ту зиму зачитали в ротах знаменитый приказ «0169». Цукан сразу попал под него, как под гусеницы. Стали отбирать из тыловых частей молодых парней, а на их место заступали пожилые солдаты и девушки. Отобрали человек шестьдесят из батальона обслуживания. Назначили к перевозке машины «интернационального» отделения во главе с Цуканом. Оборудовали тентами. Определили маршрут на станцию Лиски.

Выехали поздно, дорогу переметало, машины двигались тяжело на пониженной передаче. У Цукана потек радиатор, и мотор стал перегреваться. Он выбегал, накидывал в радиатор снега и дальше. После очередной порции снега лопнула головка блока, двигатель заглох. Капитан Никитенко приказал взять машину на буксир. Из-за переметов машины едва двигались, с буксировкой ничего не получалось. Солдат рассадили по другим машинам. Никитенко смотрел виновато и мимо лица, когда обещал в ближайшем колхозе договориться о тракторе или о быках, чтоб вытащить машину.

Остался Цукан один в голой степи. Буря крепчала. В кабину заметало снег, сидеть невозможно. Сначала он бегал вокруг машины, но вскоре намело такие сугробы, что ходить стало тяжело. Вспомнил, что в кузове ворох соломы. Вытряхнул снег, сгреб солому в кучу и зарылся в нее. А ветер такой злой, что и тут достает сквозь щели. Кое-как угнездился. Вдруг увидел себя в голубой рубашечке и босиком. Кругом сплошной лед, а не холодно. Только крик мамы сзади: «Арик, вернись!» А он все дальше и дальше убегал, словно бы на коньках…

Цукана били, тыкали лицом в снег. Он немного очнулся, начал разбирать ругательства в свой адрес. Солдаты ставили на ноги, заставляли идти, но он плюхался кулем в снег. Его потащили волоком. Кое-как добрались до землянки.

В землянке от жары Цукан стал засыпать и валиться на пол. «Дело дрянь», – решил начальник караула пожилой сержант, он видел не раз замерзающих в степи людей. Приказал раздевать. А руки в локтях не разгибаются. Стали пороть рукава. Быстро раздели, уложили животом на нары. Сержант взялся растирать снегом с ног до головы. Сначала Цукан ничего не ощущал, только слышал, как сержант покрикивает: «Переворачивайте. Тащите снег…» И трет, трет. Вскоре почувствовал он легкое покалывание. Потом защипало, словно зашвырнули в муравейник. Потом боль пошла, начал он кричать и вырываться, попытался укусить одного из солдат. А сержант только командует и продолжает тереть. Так он тер до тех пор, пока Цукан не стал похож на вареного рака. Велел дать котелок кипятку. После первой же кружки кинуло Цукана в озноб. Он пил кружку за кружкой с каким-то необычным удовольствием. Пока не выдул двухлитровый котелок кипятку, после чего, завернувшись в полушубок, крепко заснул.

Пробуждение оказалось тяжелым. Кожа во рту висела лохмотьями от кипятка. Хотелось ему есть. А паек у регулировщиков оказался хуже некуда. Попросил солдат сходить за пайком в машине и взять вязанку сухой рыбы, что хранилась под сиденьем. Они с радостью согласились.

У сержанта в заначке нашелся пучок сухого укропа и одна картофелина. Из сушеной рыбы он сварил что-то вроде ухи. Попутно рассказывал, как варил дома уху из стерлядки и еще бросал туда кусок осетрины. Солдаты крошили в рыбный супчик сухари, ели и нахваливали на разные лады. А Цукан есть не мог обожженным ртом, поэтому хлебал остывшую юшку. Попытался зашить распоротое обмундирование, но ни у кого не нашлось ниток. Сидел, как чучело. Появилась новая неприятность. Стали чесаться руки и ноги, а чуть тронул – кожа отстает, как папиросная бумага, тонкими лохмотами, а под ней новая розовая кожа, чувствительная к малейшему холоду.

На третьи сутки буран утих. Цукан был чертовски рад, когда в землянку ввалились водители вместе с капитаном Никитенко. Рассказали, что хотели помочь, но не смогли. В колхозе не только трактор, быков не удалось пригнать на помощь. Завел бригадир их в коровник, а быки там висят на вожжах от бескормицы. Куда ж ехать на них. Стали расспрашивать, как удалось выжить.

Сержант рассказал: «Колхозники шли мимо. Увидели машину. В кабине никого нет, а в кузове валенки торчат из-под соломы. Хотели разжиться. Дерг, дерг, а там солдат. Глянули – свежий куржак на лице от дыхания. Значит, живой. Пришли на пост, доложили. Вот я и оправил двух солдат. Они его едва растормошили. Дальше-то я сам его оттирал снегом. Так у нас делают в Астраханской области, когда человек сильно подмерзнет».

Даже вспомнил, что Цукан солдата укусил за руку. Посмеялись. Следом возник вопрос, как же вести на холод Цукана в таких лохмотьях. Нашли в одной из машин моток тонкой медной проволоки. Наложили швы на порезы. Вид получился комичный, но терпеть можно. Начал Цукан про машину расспрашивать, а Хабибов сразу в ответ: не беспокойся, командир, головку достали. Сами и переставим, а тебе нельзя с обмороженными руками.

Всё получалось в отделении на отлично, но взъелся Волков из-за того, что все командиры отделений пришли поздравить, принесли подарки, кто самогонки, кто носочки шерстяные, Цукан не пошел. Затаил Волков обиду.

В отделении служили три хохла, три чуваша, четверо русских и один казанский татарин – злой и настырный, как Цукану казалось тогда. Ему понадобится много лет, чтобы научится отличать людей не по национальности и словам «добрый-злой», а по их делам. Позже он не раз вспоминал Хабибова и сожалел, что рядом нет такого злого и настырного товарища.

Загрузка...