Баранов пришел вечером после работы и, едва отдышавшись, после подъема на третий этаж сразу спросил:
– Всё нормально? Привез…
Цукан от досады вскинул вверх кулак, приложил палец к губам, и Баранов, как нашкодивший школьник, сконфузился, умолк. Перед отъездом из Якутии написал Баранову короткое письмо: обозначил дату и место встречи в гостинице «Центральной», где намеревался поселиться на первое время.
– Пойдем ужинать. Тут рядом через дорогу лагман готовят с бараниной, высший класс.
Молча вышли и так же молча уселись в кафе у дальней стены, внимательно рассматривая друг друга.
– Все толстеешь, Виталий?
– Работа такая, сам знаешь, как у нас на кондитерской. Ассортимент богатый, потом гости разные, то в погонах, то на черных «Волгах», всех надо уважить, угостить… Да и жена стряпуха ладная, сама любит вкусненькое и меня тащит за стол. Ну, рассказывай, не томи.
– С металлом порядок. Только вот с Анной у меня полный капут…
– Эх, дура-баба! – кинул он из мужской солидарности, хотя хотелось сказать: ты сам, Аркаша, мудак! И тут же, без перехода: – И сколько же у тебя золота на продажу?
– Почти триста грамм! Не надорветесь?..
Принесли лагман, хлеб, водку. Баранов дал зарок не ужинать после шести и поэтому отодвинул тарелку, но после двух рюмок водки не удержался, выловил квадратик домашней лапши, разжевал – вскинул вверх большой палец и принялся за лагман по-настоящему.
Летом, когда Цукан шабашничал на кондитерской фабрике, они договаривались по семьдесят рублей за грамм. Теперь же Баранов стал сбивать цену до пятидесяти.
– Вы сдаете в золоприемную кассу по девяносто копеек, я же знаю. А тут хочешь навар почти в сто раз!
Цукан спорить не стал, расплатился за ужин, всем видом показывая, что разговор его припоганил и продолжать нет смысла. Баранов опытный торгаш, тут же сдал на тормозах, повторяя снова и снова: мы же друзья, Аркадий, всегда можем договориться.
– Я не для себя… Обсудим с родственником. Дай что-то показать протезисту.
Цукан достал жестянку с леденцами, выудил приплюснутую горошину самородка. Подал. Сказал жестко:
– Только не тренди лишнего, Виталий. Остерегись. Мне-то не привыкать на Севере. А ты и года в лагере не протянешь.
Лицо у Баранова скривилось, как от клюквы, и он закивал головой, бормоча, да я не мальчик, всё понимаю.
Осадок после разговора с Барановым остался. С утра пораньше Аркадий Цукан отвез сумку с инструментом и будильником на вокзал в автоматическую камеру хранения. «От греха подальше». Гостиница скверное место для любых дел. Интуиция его не подвела. В холе у бочонка с огромным фикусом, раскинувшим темно-зеленые жирные листья, его ждали двое. Один в милицейском мундире, второй в сером костюмчике и при галстуке.
– Аркадий Федорович Цукан? – от вопроса ему стало жарко, как в парилке. Успокаивало лишь то, что успел спрятать золото. «А там хоть на куски рвите!» – подумал сгоряча.
Пригласили в кабинет администратора. Разговор пошел тихий: почему нарушаем режим пребывания? Почему не трудоустроен? Где намерен жить? Обязан встать на временный учет…
Отпустило. Хотелось ответить жестко: плевать я хотел на вас с большой колокольни! Но стал, зачем-то оправдываться, рассказывать про Якутию, что вынужден здесь жить из-за неурядиц в семье… Душу себе так разбередил, что водка не брала, не цепляла, пока не смешал ее с шампанским в буфете при ресторане. После чего купил три бутылки водки в тоскливом предчувствии, что так жить нельзя.
Ему исполнилось пятьдесят шесть, он твердо решил заякориться, покончить с кочевой жизнью, загулами, он мечтал искренне о тихой спокойной жизни и представлял выпукло, отчетливо, как будет им хорошо теперь с Аннушкой в новом доме, особенно когда у Ивана заведутся дети, его внуки, и жизнь потечет ровная, красивая… Но вдруг разом все лопнуло. И деньги – они тяжело давались в последние сезоны на золотопромывке, где нередко ломались крепкие тридцатилетние парни, – не радовали, не грели.
Но и эта обида, как бы велика ни была, затерлась, изжилась. Аркадий Цукан снова приехал в Юматово, готовый просить прощения, но не смог преодолеть холодную отчужденность Анны. Потрепанный баул с вещами и коробка с документами, письмами, выставленные в сенях, довершили угрюмую неизбежность разрыва.
«Уфа, ул. Нижняя, 24, Цукан Е.М.» прочитал на конверте и поначалу не мог сообразить, что это письма к матери. Небольшая стопка, перевязанная тонкой тесьмой. Немудрено, сорок лет прошло, как она уехала спасать Федора Цукана в далекий Салехард и пропала. А он остался один в пятнадцать лет и мало переживал из-за этого. Мать вспоминал, когда хотел похвалиться своими успехами: «Один из лучших молодых водителей в автобазе, комсомольский вожак, поездка в Москву…» И особенно Настеной, на которой решил твердо жениться, что друзьям казалось немыслимым, а он упрямо добивался своего. Ему хотелось, чтобы за столом в заводской столовой, где они отмечали свой первый семейный праздник, сидела бы мама – Евдокия Михайловна, красивая женщина по мнению всех знакомых. А пришли только подружки Настены, да механик с молодыми водителями…
Аркадий с трудом разбирал корявую скоропись на серой оберточной бумаге. Отец описывал свою жизнь на лесоповале в бараке почти на сто человек, где их со станицы Качалинской осталось двое. Третий – Сенька Круглов, умер недавно. Его придавило лесиной. Просил Федор Цукан прислать махорки, сала и сапоги его армейские, что хранятся в чулане. Во втором письме он писал, что заболел и с трудом выходит на работы. Просил снова прислать продуктов и сообщал, что их скоро отправят в Сибирь на строительство металлургического комбината, где обещают вывести на вольное поселение, а там вскоре и сроку конец. Рекомендовал им переехать к старшему брату Семену, который хорошо устроился с семьей в Новосибирске, работает главным бухгалтером в горкомхозе.
Представить отца среди лагерных доходяг не получалось.
Письма не вызвали ни жалости, ни сострадания, отец запомнился сильным, веселым, а особенно его голова голая, как коленка, черные усы и раскатистый смех, когда он ловил во дворе, широко расставив руки. Поймав, подбрасывал высоко-высоко так, что его сердце трепыхалось в груди воробьишкой. Еще запомнилось, как пытался помочь точить саблю, с трудом ворочая рукоять, а двоюродный брат Сашка – много старше – цеплял за рубашку и кричал: дай мне, ты слабак… Когда оттеснил, стал крутить так быстро точильный камень, что искры снопом полетели из-под сабли. Отец похвалил Сашку, а ему стало обидно, и он убежал к матери жалиться.
В станице Качалинской близкой родни в середине двадцатых годов почти не осталось: отца и младшего Федорова брата, что жил при родителях еще в начале двадцатых, гуртом подвели под контрреволюционную деятельность за службу у атамана Краснова. Старший Семен жил в Новочеркасске и, будучи белобилетником из-за хромоты, вроде бы под «контру» не подходил, но служил казначеем в окружной управе, и когда началось повальное расказачивание, добровольно уехал в Сибирь. Брата Евдокии Егора Маторина вместе с семьей определили на поселение в двадцать пятом в далекую Тюмень. Когда Евдокия Цукан получила письмо от мужа с предложением поехать в Новосибирск, то горевала недолго: всю живность давно истребили, иконы и обходные вещи она раздала по соседям, чтоб не растащили бродяги, с тихой надеждой, что выпустят Федю и удастся вернуться в родной дом. Помолясь в церкви, что стояла на спуске к Дону, без креста и икон, стала собираться в дорогу.
Как он радовался тогда предстоящему путешествию на поезде и никак не мог понять: чего это мать все плачет и плачет.
В Уфе их ссадили с поезда из-за подозрения на тиф. Определили в инфекционную больницу, где Аркаша пролежал несколько месяцев, а когда выписали, то едва передвигался. Евдокия потом не раз вспоминала:
– Ноги у Аркашечки стали, что спички, а лицо желтое, отечное. И подумала я, дура, что не жилец…
Она всегда плакала после этих слов и добавляла: «Какая тут поездка в Сибирь. А зимой свекор Семен письмо прислал, чтоб не ехали, что переводят его по работе на Алтай, в город Бийск. Аркаша, как в школу пошел, город этот смог на карте отыскать и мне показывал. Далеко, далеко у самой китайской границы».
Тут же в стопочке писем две фотографии: мать с отцом молодые, улыбчивые сидят голова к голове – не узнал бы. Да и не вспоминал последние годы. Хорошо вспоминать среди родственников, или в Пасху на кладбище, а у него ни того ни другого и фотографию негде повесить.
Второе фото красного командира он и вовсе не мог угадать, пока не прочитал надпись: «Евдокии Михайловне с красноармейским приветом на память от племянника Александра».
– Эх, Сашка, Сашка! – сетовала мать. – Сменил отцову фамилию на мамашкину. Она у них за атамана, Семена мужа своего не особо-то почитала. Отец у нее до войскового старшины дослужился. Гордилась.
Аркадий вспомнил их первую встречу в сорок третьем или в начале сорок четвертого. Очень долго и пристально вглядывался полковник Маторин, а он стоял навытяжку и не мог понять, чем недоволен дивизионный начальник. Признал тогда Маторин родственничка, но вида не показал. Таился. Аркадий же забыл начисто про Маториных, потому что фотографию эту видел пацаном пару раз, не больше. А потом в госпитале в сорок пятом, когда признался покаянно Александр Маторин, то было поздно, а главное попусту.
Аркадий развернул один из треугольников. Он сначала не поверил, чудно было читать: «Дорогая моя ненаглядная Настюшка!..» Возникло, как и тридцать пять лет назад, ее светлое личико с необычайно глубокими малахитовыми глазами, каких он больше не видел ни у кого. И льняные волосы… Ах, что же это были за волосы, в них бы уткнуться мокрым от слез лицом, чтобы отлегло от сердца, и мир стал снова другим.
«Сразу тебе сообщаю, что прикомандировали нас…» Жирно лиловело пятно вместо слов «к штурмовой авиации», вымаранное цензурщиками, про которых Цукан слыхал, но работу их грязную не видел. «Поэтому лучше пока слать письма на ихнюю полевую почту с пометкой – транспортная рота». Он попытался вспомнить, где и когда это было, и не смог. «В прошлом письме ты писала, что у Оли нашей лезут вовсю зубки. Меня это сильно обрадовало. Я долго смеялся, и пытался представить нашу дочку. Пришли фото, как можно быстрей. Всюду говорят, что фрицы выдохлись. Ты тоже слышишь по радио, наверное, про наступление на участке…» Опять лиловое пятно. «Для нас всех это прямо праздник. Пусть мы не на самой передовой, подвозим грузы, но иной раз достается. Вчера, как коршун, налетел “мессер”, изрешетил машину, но я, слава богу, вовремя выскочил. Если наступление будет продолжаться, тогда писем быстро не жди и не волнуйся за меня. Тут, бывает, умыться некогда, да и негде…»
Он вспомнил, что его весной сорок второго вместе с Гуськовым передали в батальон аэродромного обслуживания. Как только подсохли дороги, батальон переехал в ту часть Харьковской области, которая еще оставалась в руках Красной армии. Снова поехали на Запад. Настроение было приподнятое. Остановились в колхозе рядом с железнодорожной станцией в десяти километрах от передовой.
На участке фронта полное затишье. Изредка лишь проплывет немецкий двухфюзеляжный разведчик. Все расслабились от весеннего солнца, зелени, тишины. Во время обеда у полевой кухни на колхозном току выстроилась ленивая очередь. Получали обед обычно на себя и товарища, чтоб не толкаться всем в очереди. Шли обратно с Гуськовым аллейкой, обсаженной молодыми кленами, вспоминали веселую чепуху, предвоенную.
Вдруг сверху мощный гул – вдоль дороги заходит в пике самолет. Цукан успел котелки аккуратно поставить и вбок под клены. А Гуськов как шел, так и бухнулся на дорогу, расплескав суп, а котелок с чаем и вовсе опрокинулся. Фонтанчики пыли запрыгали по центру аллеи в сторону кухни. Там все повалились, а повар в белом халате плашмя рухнул на бак.
– Вот и угостил всех, фашист поганый.
Повезло бойцам, очередь прошла в полуметре, зацепила только повара. Земляк Гуськова к нему с вопросом: а где чай? Тот оправдывается, да вот истребитель чуть не подстрелил, едва сам уцелел, а чаем готов поделиться. Земляк, как бы не верит, наседает.
– А чего это у Цукана всё цело, а ты мой суп ополовинил. Может, по дороге отхлебнул, так признайся.
Гуськов снова оправдывается и нервничать начинает. Готов суп свой отдать. А сбоку пристраивается пожилой водитель и говорит, я все видел собственными глазами: шли они и балакали, а когда налетел «мессер», то Цукан котелочки рядком поставил и к обочине. А Гуськов, бедняга, упал в обморок. Когда «мессер» улетел, Цукан давай беднягу в чувство приводить. Воды под рукой нет, так он его чаем отпаивал. Едва из ступора вывел…
Отсмеяться не успели и кашу доесть, политрук бежит с кипой фронтовых листков и тут же объявляет, что перекур пять минут и сразу политзанятие.
Цукан слушал вполуха и вроде бы радовался словам политрука, что немцы выдохлись, «немецкая машина заржавела, день нашей победы близок» – это он почти каждый раз говорил. Но в этот раз порадовал политрук тем, что наши наступают на участке Борвенково-Лозовая и теперь весь немецкий фронт трещит по швам. «Вопросы есть? Нет», – и побежал неугомонный политрук дальше.
На следующий день Цукан не удержался и политруку – вопрос про наступление.
– Войска укрепляются на отвоеванных позициях, – отвечает он и снова басню про «ржавую немецкую машину» заводит.
Плохо, когда тебя за дурачка держат. Слухи, как волны расходятся, не остановить. Да и немцы прямо по головам ходят.
Привез Цукан на аэродром боеприпасы. Постоял с техниками, анекдот свежий начал рассказывать и нате вам: три «юнкерса» заходят на боевой разворот – и в пике. Все с аэродрома помчались от самолетов к дубраве. И началось: грохот, пыль, комья земли… Голову только приподняли, самолеты на новый заход. Зенитчики, что в ложбине укрепились, успели раза три выстрелить. После очередной атаки разметало зенитку вместе с артиллеристами в разные стороны.
Аркадия Цукана и Василия Охромеева занарядили в Купянск за получением тары. Дело привычное. Впереди идет полуторка с лейтенантом и тремя солдатами-пехотинцами в кузове. Цукан поотстал, чтобы меньше пыль глотать. Вдруг заметались солдаты в кузове и на небо поглядывают. Цукан дверцу приоткрыл, одну ногу на подножку спустил и углядел, что сзади «мессершмитт» выравниваться начал, чтобы расстрелять из пулеметов. Едва успел тормоз прижать до упора и тут же стремглав из кабины к обочине. Следом треск пулеметной очереди, вой и грохот. Голову вправо, а машины рядом нет, она тихонько катиться по дороге. Пришлось догонять.
Вой и визг самолетный удаляется, и стыдно ему за страх свой, хочется оглянуться: а не смеется кто-то рядом? Нет, Василий Охромеев старательно отряхивает пыль с гимнастерки, посматривает с опаской на небо и, судя по губам, отчаянно матерится.
– Что, Васька, молитву заупокойную шепчешь?
Оглянулся Васька, пытается улыбнуться, а не получается, глаза оловянные, будто из пруда вынырнул.
Только тронулись – фашист снова заходит в боевом пике на колонну. Оба действуют расчетливей, спокойней, но хищного оскала плексигласовой кабины с дулом пулемета, направленного прямо в грудь, трудно выдержать, выпрыгнул из машины, припал в реденькой посадке к земле. А немецкий летчик прицепился, как пес, и заново делает разворот, будь он неладен! Опять гад идет вдоль дороги на бреющем. Прыгает из кузова лейтенант, прыгают солдаты и тут же валятся, прошитые очередью. Цукан резко взял влево, ушел через кювет в поле.
Охромеев живой, отсиделся в машине. А лейтенанта и молодого солдатика убил немец наповал. Погрузили их в кузов полуторки и поехали дальше с открытой дверцей, поглядывая на небо. Хочется быстрее попасть в расположение аэродрома с его кухней, мастерской, штабом, где уже, как сообщил по секрету землячок, получен приказ о передислокации в связи с Барвенково-Лозовским наступлением.
В БАО сразу с расспросами, что такой бледный? Ответил Цукан грубовато:
– Побледнеешь тут, в кузове трупы, две бочки с пробоинами, из бортов щепки торчат…
Рассказал про «мессер», как он издевался над ними, три раза заходил в атаку на добивание. Хлопают по спине, закурить предлагают. Сочувствуют, а другого ничего и не надо в эти минуты.
На следующий день никаких разговоров о наступлении, всезнающие связисты недоуменно пожимают плечами и делают страшные глаза: военная тайна. Квартировал батальон в небольшом колхозе. Водители транспортной роты лежали на краю ржаного поля, подальше от начальственных глаз, подсмеивались над незадачливым татарином Еникеевым, налетевшим с бутылкой самогонки на ротного. А во ржи кто-то копошится. Беспечность полная.
– Эй, кто там? – кричит замкомвзода Дубняк.
Рожь заколыхалась, захрустела, начали подниматься солдаты. Было их десятка два и все грязные, некоторые босиком и без оружия. Вместе с ними два пехотных лейтенанта в изорванном обмундировании.
– Воды! Курнуть бы, братцы?.. Может, у кого хоть сухарь?
Взялись их расспрашивать. Оказались солдатами из разных частей девятой армии, шли в наступление в третьем эшелоне. А впереди – шестая ударная и четвертая армии. Несколько дней назад (они точно назвать не могли) немцы прорвали фланги и стремительно обошли. Две армии оказались в кольце полностью и частично девятая. Вот и бегали они четверо суток, то там, то тут натыкаясь на немцев. Во ржи лежали с утра, никак не могли понять, что вышли к своим.
Пока расспрашивали, делились махоркой, подкатили две полуторки с пограничниками. Откуда только взялись? Водители едва успели к машинам сбегать. У тех, что с интендантами работали, кой-какой запас сухарей имелся. Принесли, хотели раздать. Нет, заставили всех отойти, а солдат из девятой армии погнали в лощину, где положили вниз лицом, часовых выставили.
Шоферы с простодушным: да что вы, братки, не советские? С льстивыми увещеваниями пытались передать им воды, сухарей – нет, и всё тут. Так и держали бедолаг на солнцепеке. Угнали их ночью.
– Вот так вышли к своим! – возмущалась шоферня, не подозревая в ту пору, что «свои» могут встретить и хуже.
Вскоре стало не до разговоров. Ранним утром над колхозным поселком проплыла девятка «юнкерсов» строго на восток на большой высоте. Когда появилась очередная армада, командир зенитных установок Михайлов дал команду открыть огонь по самолетам. Одна из зенитных установок со спаренными стволами поймала в прицел самолет и стало видно, как по крыльям и фюзеляжу молотит пулеметная очередь. «Юнкерс» качнулся, стал заваливаться вбок под всеобщие радостные крики.
Но не прошло и получаса, как появилась новая полудюжина бомбардировщиков. Опыт подсказывал, что заходят они на бомбометание. Щелей отрытых было мало. Поэтому заметались, кто куда. Цукан и еще три водителя заскочили в пустой колхозный коровник, встали там, прижавшись к стене. И началось! Вой и грохот, земля ходуном вместе с коровником. Заход за заходом на бомбометание.
На следующий день их отправили с грузом в Купянск, но до него не добрались. Купянск горел, все дороги запрудили отступающие войска. Пришлось влиться в поток. Ехать ночью без света в клубах пыли тяжело. Когда развиднелось, перед глазами открылась безрадостная картина: все дороги и обочины забиты машинами, орудиями на конной тяге, пехотой. Днем стало еще хуже от жары и пыли. Пыль до самого солнца. Зной полуденный, угрюмые лица солдат, заунывный гул двигателя, и скулы хрустят от зевоты, и ни воды, ни еды третьи сутки.
Впереди образовалось скопление машин и людей. Выскочил Цукан из кабинки узнать, что там случилось, да поразмяться хоть малость, а мимо бегут с котелками. Тут не зевай, воинские подразделения давно перемешались, но какой-то ушлый повар умудрился на марше обед сварить. Все лезут к походной кухне без разбора.
– Прекратить! По машинам!.. – командуют подъехавшие на «эмке» офицеры.
Куда там! Еще сильнее полезли солдаты на кухню. Тянут котелки, вопят: «Плесни… Ну, плесни же!»
Один из командиров, одетый в кожаное пальто, из пистолета вверх пальнул.
– Прекратить! Нас немцы обошли, а вы тут!..
Толпа замерла, многие прямо рты раскрыли. Солдаты из охраны пробились вперед и разом опрокинули походную кухню. От вида растекающихся по обочине щей есть захотелось нестерпимо. Затосковал Цукан по разворотливому батальонному старшине Зайцеву. Так и побрел к машине ни с чем, с опаленным от жары горлом, а там сидит брыластый, толстый офицер с таким же толстым портфелем.
– С батальона обеспечения?
– С него самого…
– Как фамилия? Вот и отлично! Поеду с тобой. Трогай быстрее! – командует он.
Ничего не ответил Аркадий Цукан, лишь с удивлением оглядел петлицы сиреневого цвета и три кубаря, стараясь угадать, что это за род войск.
В темноте, без света, да без отдыха ехать тяжело, тут бы поболтать, а старший лейтенант молчком достал из объемистого портфеля кусок колбасы и стал жевать неторопливо, аккуратно. Не стало ни войны, ни трудной дороги, а остался единственно мордатый старлей, дергающий из портфеля куски, от чего руки налились у Цукана свинцовой тяжестью и впору из машины выпрыгивать. «Когда же ты, кончишь жрать?.. Да чтоб у тебя кишки протухли! Чтоб ты!..»
– Что вы бубните, солдат?.. Почему встали?
Тут он не выдержал, стремительно выскочил и попер по мокрой от росы траве к ближайшей группке солдат.
– Эй, братки, одолжите на закрутку.
Увидел котелки, учуял запах горохового супа.
– Где ж вы сподобились? – сбился с тона.
– Да вон, в низинке, кухня стоит, – охотно откликнулся самый молодой солдат в танкистском комбинезоне и подсказал с улыбкой, по-приятельски: – У него там и каша есть.
Выдернул Аркадий из кабинки котелок – и вперед, пока другие не опередили, не обращая внимания на вопли старлея.
Кухня стояла в тенистой рощице. Танкисты, все как один молоденькие ребята в промасленных комбинезонах, дополучали, похоже, завтрак и обед одновременно. Распоряжался здесь сутулый, чуть ли не горбатый старшина, он скалил в улыбке редкозубый рот, отчего улыбка казалась зловещей. «Здесь не забалуешь», – прикинул Цукан, но на всякий случай ткнулся в спины таких же бедолаг в пропотелых гимнастерках.
– Наши с дозаправкой огребли. Корми всех подряд! – скомандовал старшина. – Все есть хотят. Но без толкотни!..
Стоявшие молча в угрюмой настороженности шоферы обрадованно загудели, загремели котелками, лаская глазами танкистского старшину.
Неподалеку на склоне шла работа: пехотинцы рыли ячейки, окапывались. По гребню холма расползались танки. За посадкой у дороги стояли странные машины с наклонными площадками, а сами машины и даже каски шоферов были обвешены ветками.
«Катюши!» – сказал стоявший рядом солдат. Сказал уважительно, с затаенным: хоть эти им влупят, как надо.
Строго по очереди получил он котелок супа, а в крышку – каши, не какой-то там перловки, а рисовой, сдобренной жиром, повар шлепнул щедро, с горушкой. Нес к машине это богатство Цукан осторожно, чтоб не расплескать, и улыбался. Вдруг окрик:
– Как ты посмел оставить вверенную машину с имуществом? Приказ ноль один шестьдесят девять в силе!
Когда стоял в очереди, услыхал краем уха про заградотряд во главе с капитаном, но значения не придал. Теперь же, взбешенный этими угрозами, поставил Цукан пропитание на траву, молчком отстегнул карабин. Так же молчком приподнял угол сиденья, выдернул подсумки с патронами, вставил обойму и, как положено, щелкнул затвором.
У старлея лицо сразу стало цвета вареной капусты.
– Вы что позволяете себе? Под трибунал хотите?.. – пробормотал он, переходя на «вы».
– Вон там у перекрестка капитан формирует отряд, приказал занять оборону. Вылазьте!
– Что за капитан? Кто ему дал полномочия? – снова повысил голос, придя в себя, старлей с сиреневыми петлицами.
– А вот и пройдите к нему. Он уже пару паникеров пристрелил на месте.
Старлей смотрел с опаской, но всерьез не принимал наглость солдата. Но когда Цукан вскинул к плечу карабин, пристраивая голову к прицелу, сноровисто вывалился из кабинки вместе с портфелем и шинелью, переброшенной через руку, и, не оглядываясь, затрусил по дороге. Облегченно вздохнув, Цукан привычно уселся с котелком на подножке. Хлебал с удовольствием суп и наблюдал не без злорадства за потугами старлея. Машины проезжали мимо, один из шоферов оттолкнул бесцеремонно, когда тот приоткрыл дверцу.
– Чисто ты его выбрил!
Пожилой широколицый водитель, приткнувшийся рядышком, похоже, слышал всю перебранку.
– Начальник твой?
– Нет, припопутчился, гад!.. Чуть до припадка не довел.
– Бывает, – посочувствовал тот. – Давай я тебе самосада отсыплю.
Стоило закурить на сытый желудок, и сразу истома, и веки прямо пудовые…
– Эй, солдат, сгоришь так!
Цукан с трудом разлепил веки, выдернул самокрутку и уставился недовольно на лейтенанта-танкиста.
– Подзаправились, ребята? – спросил он вполне дружелюбно. – Так мотайте отсюда, а то неровен час… – Он кивком и взглядом долгим и каким-то печальным, как показалось в тот момент, довершил сказанное.
Цукан обвел взглядом окрестности с цепью брустверов и окопов. Мирный пейзаж полей и рощиц на горизонте получил уже иную окраску. На такие заслоны несли свой бомбовый груз немецкие самолеты эшелон за эшелоном. А следом ползла гусеничная армада. Из кабины он глянул на симпатичного курносого лейтенанта с багрово-сизым пятном ожога на щеке и шее и отчетливо пожалел, угадав, как это у него получалось не раз, что убьют парня в этой красивой долине прямо сегодня, и ничего тут не прибавить, не убавить. И стало ему тоскливо, словно терял близкого друга.
Дал Цукан зарок не сажать никого по доброй воле, но вскоре сам же и нарушил. На гребне оврага у дороги увидел мосластую фигуру в сером комбинезоне и без пилотки. Подумал, что ж он по жаре с непокрытой головой. Когда поравнялся, узнал техника-лейтенанта Кузнецова из службы наземного обслуживания самолетов. В авиации и летчики, и техники были в большинстве дружескими парнями. К шоферам относились без высокомерия, шутили, что мы с вами коллеги, только скорости у нас разные. Поэтому Цукан притормозил, окликнул его.
– О, у тебя нет никого! – обрадовался Кузнецов и, похоже, был готов расцеловать пыльную морду водителя. Рассказал, что едва отошел к друзьям-летчикам, чтоб узнать дислокацию, водитель умчался с его инструментом и даже пилотка осталась в кабине.
– Приедем, сразу надо будет заняться обслуживанием техники, а инструмента нет, вот и начнутся неприятности.
– А у меня в кузове какие-то железки от вашей службы…
Кузнецов прямо на ходу залез в кузов, оглядел все и пришел в восторг: «Ты мой спаситель». Полез с расспросами, а Цукан едва отвечает. Над колонной пелена пыли – наказание божье для всех шоферов вместе с бессонницей. Пыль хрустит на зубах. Глаза слезятся. Кузнецов предложил съехать с дороги. Пояснил, что местность хорошо знает, знает маршрут и пункт сбора БАО. Развернул карту. Показал сверток. Цукан обрадовался, что можно вывалиться из этого пыльного облака. У обочины теплой воды похлебал, умылся и сразу ожил. Ехать по проселку легко. Кузнецов продолжал пояснять, что это его родные донские места: «Вот бы на часок-другой заглянуть домой в родной хутор. Мать бы вареников с вишней на скорую руку спроворила. А каймак у нее – ты не представляешь!»
После полудня спустились в небольшой ложок, где протекала степная речушка. Уже предвкушали отдых на зеленой травке в тени деревьев. Впереди деревянный мосток. Только переехали, сразу приметили несколько машин. Навстречу вышли двое с карабинами, третий без оружия – водитель из батальона аэродромного обслуживания, которого Цукан знал по имени Вовка. Он поздоровался по-приятельски, но с каким-то нагловатым вывертом.
– Что, дряпаем?
– Дряпаем, дряпаем, Вовка, – в тон ему ответил Цукан, втягиваясь в какой-то странный разговор про Волгу, казахстанские степи, где ни воды, ни жилья. «То жара, то холод, одни колючки там растут и что там делать?»
Кузнецов, молчавший до этого, спокойно и рассудительно сказал, что надо поторапливаться, что скоро здесь появятся немецкие танки.
Водители ноль внимания, лишь глянули недовольно, продолжая свое:
– Прет ржавая машина, загоняет в казахстанские степи. А там передохнем без воды и продуктов.
– Так что в плен сдаваться? Их лагерь не курорт.
– Глупости, пропаганда. Кто сам сдается, того домой отпускают, – напористо поясняет Вовка.
– А как же он? – кивком головы показал Цукан на Кузнецова.
– Хватит, накомандовались. Вытолкни из кабины. Мы тут его добьем.
Стараясь улыбаться, Цукан сказал примирительно, нет, он нашенский. Сейчас выберу место для машины, а после переговорим. Тихонько тронул машину по дорожке, как бы присматривая место на берегу. Впереди небольшой бугор. Придавил акселератор к полу, двигатель взревел, и машина пошла на бугор, но слишком медленно, как им казалось в тот момент. Оба угнули головы, ожидая выстрелов в спину. Но дезертиры не захотели привлекать к себе внимание.
Кузнецов сидел с прямой спиной, нездоровая бледность растекалась по лицу. Дальше ехали молча, каждый думал о своем. В сумерках влились в колонну машин на одной из центральных дорог. Кузнецов попросил остановиться, приметив знакомую машину.
– Яковенко – наш главный интендант. Может, разживемся едой?
Цукан изобразил кислую мину: это такой жмот, что за сухарь пристрелит. Но Кузнецов ушел. Стало слышно, как Яковенко, поднимая голос до крика, выговаривает, что у него не продуктовая лавка, ни хлеба, ни консервов нет, только крупа…
Водитель сразу все понял, с ним в роте не раз общались, однажды помог ему с ремонтом машины.
– Привет, Аркадий! – И тут же, переходя на шепот: – У левого борта в углу пшенный концентрат, под мешками с крупой. Действуй. Я отвлеку.
А Яковенко кричит, негодует: быстро поехали! Водитель взял кривой стартер и, не включая зажигание, стал крутить рукоятку.
– Вот черт, не заводится. Зажигание сбилось. Подержите-ка переноску…
Шофер поднял капот, стал брякать ключами. Цукан подвесил ему переноску и метнулся на карачках к заднему борту, завернул угол брезента, стал шарить в поиска концентрата. Сунул торопливо три пачки в карманы и назад к водителю. Все знали, как Яковенко застрелил солдата за вязанку воблы. Поручкались, хохотнули, что «удалось отрегулировать на тихих оборотах», как принято у водителей, когда надо что-то украсть незаметно.
Сразу же возник вопрос, как сварить концентрат? Свернули с большака, стали искать воду и место, где можно разжечь костер. Нашлась лужа с дождевой водой и неглубокий овраг. На склоне монтировкой выдолбил Цукан углубление в виде печурки, Кузнецов нашарил в темноте сухостоя. Воду в котелок начерпали горстями, чтоб не зацепить ил.
Сухие веточки горели жарко, когда распарился в воде концентрат, запах пошел нестерпимый. Кашу ели обжигаясь, поочередно одной ложкой, и казалось обоим в тот момент, вкуснее ничего не бывает.
В крышке от котелка вскипятили чай, кинув туда какой-то травы, что росла по склону оврага. Под чай Кузнецов попросил не трепаться о дезертирах. Добавил:
– Остановить я их должен был, но не исполнил свой долг…
Понял Цукан, как сильно переживает лейтенант и укоряет себя, что не достал пистолет, не пригрозил дезертирам. Тут же вспомнил, как испугался, как ждал выстрелов в спину… Хотел приободрить Кузнецова. А он отмахнулся, ладно, чего уж там. Это в кино все герои и смельчаки. В жизни сложнее. Он оправдывался, а Цукан спал, привалившись спиной к теплому колесу.
Проснулся по солнышку. Стал тормошить Кузнецова. Когда тот поднялся – не удержался, стал хохотать, показывая на лицо. Оно было в полоску от потных подтеков, сажи и пыли. Пошли к луже с водой, пахнувшей болотом. Умылись.
И снова пыльный тракт, бесконечный поток машин. В одном из заторов разглядел Цукан санитарный автобус, разглядел знакомых медсестер. Вскоре меж машин замелькала приметная фигура Алиханова. Автобус развернулся и поехал в южном направлении. «Следуем за начальником паники». Медлить нельзя. Пришлось объяснить Кузнецову, как родилась эта шутка. Погнался за санитарным автобусом, но подношенный мотор полуторки не выдерживал такой скорости. Закипели. Пришлось съехать на обочину. Кузнецов стал ловить попутную машину. Простились с простым и коротким «увидимся». Двигатель пышет жаром. Воды поблизости нет. Только ждать, когда остынет, и горевать, что не удалось прицепиться к всезнающему Алиханову.
Ехал Цукан к переправе, будто в тумане, несколько раз в руль лицом утыкался, а как Дон завиднелся, решил, пока беды не вышло, надо часок подремать. Проехал обочиной ближе к реке. Едва зажигание выключил, сразу провалился в черную яму…
Сквозь сон дремотный ощутил тревогу необъяснимую. Страх. Выбрался из кабины размять онемевшее тело и тут же присел на корточки. Въезд на мост перегораживала танкетка с крестом, и немцы – без сомнения, они – распоряжались на переправе. Один из них, мальчишка на вид, в нательной рубашке с засученными рукавами, с короткоствольным автоматом, командовал:
– Винтовка ком цу мир! Дафай, Иван, шнель!
Показывал, куда складывать винтовки, куда ставить машины. По тем, кто попытался развернуться, ударили короткими очередями:
– Штейт ауф! Штейт ауф!
Совсем молодые и, что странно, хохочут, кричат: «Иван капут!». Прямо на мотоциклах, сгоняют солдат, словно овец. Двое на мотоцикле метрах в десяти от полуторки остановились и с ходу короткой очередью как резанут!.. Кто-то бегом в степь, да вдоль берега, а большинство руки подняли и побрели к мосту, где уже приметная куча винтовок валялась.
Ужом Цукан проскользнул под машину, прижался к горячему баллону, в землю вжался, ощущая, как колотится нутро от страха. Чуть немцы отъехали, в кабину пробрался, карабин и подсумки взял – сразу колотить перестало, лишь сухость во рту непривычная, как с похмелья. Слева, справа пилотки солдатские мелькают. Неподалеку молоденький шофер с карабином пристроился, рукой махнул: давай, мол, сюда. А он глаза вытаращил, вроде как не видит.
Машины к переправе все подходят и подходят. Сбоку хорошо видно, как шоферы беспечно вразвалку прутся узнать: что и почем? А по обочине мимо машин артиллеристы во главе с лейтенантом на конной тяге две «сорокапятки» тянут как ни в чем не бывало, чтобы вперед всех к Дону пробиться. Им уже кричат: «Немцы там!» А лейтенант свое:
– Вперед! Без паники!
Одного из подчиненных – кулаком по спине: «Куда, сукин сын?!» Вскоре командует:
– Разворачивай орудия! К бою!..
Артиллеристы, сразу видно, к команде приучены, в полминуты пушки развернули и лошадей отпрягли. Цукан перебежал к пушкарям, рядышком залег.
– Заряжай! – командует лейтенант. – Прямой наводкой… Огонь!
Первый снаряд лег разорвался в воде, зато второй прямо в башню угодил.
Лейтенант на всех солдат матом.
– Какого… разлеглись? Огонь по мотоциклистам! Огонь!
Цукан захотел отличиться, побежал к переправе, но лишь успел карабин разрядить по затрещавшему через мост мотоциклу с коляской. Двух немцев с мотоцикла руками сдернули и отыгрались за пережитый страх, прямо в землю втоптали. А того молодого, что на переправе распоряжался, кто-то из винтовки подстрелил. Подошел Аркадий вплотную, чтоб глянуть, что за зверюга такой. Лежит он, раскинулся на земле: пухлощекий, волосы светлые, почти белые, как стружки липовые, крест нательный виднеется. Солдаты, немцев ни разу в глаза не видавшие, потянулись смотреть.
– Против любого из нас мозгляк, а вишь как берут наглостью, нахрапом.
Солдат, говоривший это, удивления не скрывал. Он только что вытащил из кучи свою винтовку и теперь силился понять, почему же бросил ее, почему так испугался этого тщедушного немчика?
Два сапера, привычные ко всякому, ухватили немца за руки и потащили волоком подальше от дороги. Вскоре раздались басовитые: «Шевелись! Проезжай, проезжай…»
И поехали все вслед за лейтенантом-артиллеристом и его командой, первой прошагавшей по мосту у селения Богучар. «Такие не побегут без приказа, нет», – подумал он, обгоняя артиллеристов.
Переехал мост и вспомнил, как читала мать сказку про Илью Муромца и Соловья-разбойника: «У села, у Богучарова…» А почему вспомнилось, понять не получалось.
Вскоре наткнулся на старшину Зайцева, который искренне обрадовался очередной машине, показал, где расположился временно батальон. А навстречу Петька Гуськов и Васька Охромеев с хохотом:
– Гляньте, Цукан! Живой?.. А почему же небритый? Тут, смотри какие красавицы бродят. – И показывает, подлец, на сгорбленную старушенцию, которая костерит воинов:
– Идолы! Да где это видано, чтоб Дон немцам отдать?
Бабы, что прибились к плетню в беленьких платочках, чешут еще хлеще:
– Бегут без оглядки. Они, мать, не только Дон, они и Волгу отдадут. Им надо, бабоньки, юбки раздать вместо штанов…
Дубняк попытался возразить, гвалт поднялся, будто в курятнике. Худенькая девушка-подросток стояла в стороне молча, она мимолетно напомнила Настю: едва приметной робкой улыбкой и волосами льняными, так отличавшими ее от остальных чернявых женщин.