Про аспирантуру первым заговорил Дима.
– Ты не думала о кандидатской? Хороший вариантик.
У Димы всегда были наготове «хорошие вариантики» – этим и спасались.
– Куда? – Нина подняла глаза от стопки распечаток. – Мне тридцатник скоро. Я универ семь лет назад окончила, не помню уже ничего.
– Самое время подумать об аспирантуре. Для женщины преподавание – прекрасная вещь.
Пальцы, длинные и тонкие, привычно порхали над клавиатурой – Дима, не спрашивая, искал на сайте университета программы вступительных экзаменов.
– Ничего сложного, – сообщил через минуту. – Язык, эссе и портфолио.
– Портфолио? Я что, модель?
– Теперь так везде. Собираешь доказательства своих достижений, победы, публикации…
– Публикации? У меня ни одной.
– Сейчас глянем. Вот смотри, нужно две статьи, требований никаких, неважно, «скопус» – не «скопус», публикуйся, где хочешь, хоть в «Советах пенсионерам». Еще неплохо бы съездить на конференцию. Выступишь с докладом, пять минут позора – пять баллов к портфолио. Смекаешь?
– Какую еще конференцию? Когда, Дима? У меня суды через день идут. Да я и представить не могу, о чем писать. По семейному?
– Зачем по семейному? Пиши по уголовному процессу.
– Да я уже все забыла. Я же в этой области не практикую…
– Все тебе разжевывать надо. Возьми свой диплом да натаскай оттуда чего-нибудь. Думаешь, проверять будут? И статьи так же напишем. Времени полно, почти год. Давай-ка пока конференции поглядим. Так, Владивосток сразу отметаем, разоришься лететь, в Новосибе возрастной ценз… ты смотришь вообще? Для тебя же стараюсь!
Нина отлепила взгляд от пошлых пестреньких обоев и заставила себя посмотреть в монитор.
– Вот! Староуральск! А?
Вздрогнула.
– К Ксюше заедешь как раз, повидаетесь. Вы же давно не встречались, с похорон, наверное? И кстати, может, в бабушкиной квартире можно будет перекантоваться? Напиши Зое.
Бодрый тон мужа был невыносим.
– Не хочу.
– Почему?
– Долго объяснять.
– Она не сделала тебе ничего плохого. Нормальная девчонка. Вы же, в конце концов, сестры…
– Двоюродные. Почти никто.
– С Ксюшей же ты общаешься.
– Ксюша – другое дело.
Чтобы прекратить разговор, Нина ушла на писк стиральной машины. Со злостью выковыривала из барабана ледяные полотенца и простыни и запихивала в розовый пластмассовый таз. Почему розовый? Зачем розовый?
На остекленном балконе было свежее, чем в квартире. Стариковский квартал почти весь спал: тишина, окна погашены, желтая чешуя на деревьях рябит от ветра. В свете фонаря листья осыпались светлыми хлопьями, как гигантские снежинки.
От холода сводило пальцы. Простыни отдавали свежестью – и хорошо, и слава богу – она терпеть не могла запах порошка.
«Я плакала от боли, когда мать полоскать на речку посылала, а Зойка все смеялась – ей нипочем». Откуда это? Какая еще Зойка? Нина уронила на пол мокрый комок полотенца, выругалась вполголоса, чтоб муж не услышал, и вспомнила: Зойка – это сестра бабушки Лиды, юная подпольщица, расстрелянная во время войны. К чему она о ней вспомнила? Понятно к чему. К скверу, к квартире, к Староуральску.
– Так ты поедешь? – крикнул из комнаты Дима.
– Поеду, куда деваться.
На упавшее полотенце налипла пыль, Нина скривилась и бросила его обратно в таз – перестирывать.
О том, что съела сухой бутерброд с кислым соусом и полоской вываренной курятины, Нина пожалела почти сразу. Голод этот «легкий ужин», как его называли отглаженные бортпроводницы, не утолил, только пить захотелось.
Погода в Староуральске, если верить страничке синоптиков, была хуже некуда. Ноябрь, метель – даже рифма не придумывается.
Самолет кружил и кружил над городом, приноравливаясь и прицеливаясь, пассажиры ерзали, бледнели, нервничали, кто-то молился вполголоса, а Нина думала только о том, как бы не блевануть.
«Вы как?» – соседка тронула ее за локоть. Нина отмахнулась почти невежливо: от соседки тошнотно пахло приторными духами и – самую малость – алкоголем. Этот запах она чувствовала всегда.
Кружил самолет.
Выли двигатели.
Кружило голову.
«Разбиться сейчас было бы странно, – некстати подумала Нина. – “Она погибла, пытаясь поступить в аспирантуру” – абсурд». Фыркнула, подбадривая, подстегивая саму себя.
Соседка поглядела с опаской, видимо, подозревая, что Нина борется с тошнотой.
Чем тут поможешь?
«Вот будет позорище, если стошнит. Погибнуть, конечно, страшно, но все же это как-то далеко, как будто и не бывает такого, а вот тошнота… Господи, еще и уши заложило. Зачем, зачем я сюда лечу? Бабушки уже нет, Зойку я видеть не хочу, Ксюша… Разве что Ксюша. Сколько мы не виделись? Господи, я столько не была в Староуральске…»
Хлоп!
Самолет плюхнулся на посадочную полосу.
Нину подбросило, но ремень не дал вылететь из кресла.
Жидко зааплодировали.
Сзади кого-то мучительно тошнило.
«Наш самолет совершил посадку в аэропорту Нижнее Бабино города трудовой доблести Староуральск. Температура за бортом минус четыре градуса. Благодарим за то, что выбрали…»
Ну привет, Староуральск.
Давно не виделись.
Аэропорт Нижнее Бабино – необжитый, пахнущий резиной монстр из стекла и металла, недавно занявший место крошечного павильончика времен ее юности, встретил неприветливо. Багажная лента никак не хотела запускаться, и Нина мысленно порадовалась, что запихнула все вещи в сумку для ручной клади. В туалете кто-то надымил электронной сигаретой, и в воздухе стояла вонь несвежего белья, плохо замаскированная «арбузной свежестью». Нину снова затошнило, и она поспешно натянула на нос шарфик. Он пах духами, любимым «Ночным жасмином».
Возле стойки утерянного багажа кто-то уже надрывался: «У меня там все, понимаете, все! Там вещи моего ребенка!» Рыжеволосая девица сокрушалась по поводу вырванного колесика дорожной сумки.
Шел мокрый снег. Вереница машин ползла вдоль сияющего фасада аэропорта. Где-то там, среди них, черная «Киа-рио» А587БТ59, за рулем которой сидит усталый Самед, готовый отвезти ее, куда душа пожелает. Желала, конечно, на Зои Чугуевой, 2, но пришлось вбить в поле «Куда?» адрес гостиницы «Урал». Когда-то в детстве она мечтала там пожить. Как там говорят, мечты сбываются, когда уже нахер не надо?
В баре гостиницы оказалось почти уютно: удобные стулья, негромкая музыка, приглушенный свет. Все еще хотелось вымыть голову, а потом лечь и вытянуться на чистом белье, но до двух часов дня все это оставалось несбыточной мечтой. Официантка, сонно улыбаясь и чуть подворачивая каблук, принесла ей чашку американо.
– Что-нибудь еще?
– Нет, спасибо.
Кофе, судя по запаху, сносный. Она поднесла чашку к лицу. Сквозь аромат арабики неожиданно пробились ячмень и цикорий бурого кофейного напитка, который пила по утрам бабушка Лида. Нина попыталась ухватиться за ускользающий край реальности – и не смогла. Ее засосало.
Это случалось неожиданно – в кино, в метро, на кассе в «Пятерочке». Хуже всего, если в суде, – пока пронырнешь обратно в реальность, можно важное упустить.
Кажется, кафе называлось «Дарья». Строго говоря, не кафе даже, а круглосуточная забегаловка-шаурмячная на транспортной развязке, пропахшая хлоркой и прогорклым жиром, рай для всякого сброда. Место предложила Ксения: она по привычке всего дичилась и стеснялась, особенно кафе и магазинов одежды. Нина к тому времени уже девять лет не жила в Староуральске и совсем от него отвыкла. Им было одинаково неуютно, и это сближало похлеще семейных уз.
Нина приехала в «Дарью» с ночного рейса, заняла столик подальше от шумной компании таксистов и бессмысленно уставилась в окно. Ореолы фонарей, рыжие, воспаленные, расплывались по черноте. Набухшее небо все равно висело выше, чем в Питере. Снег лежал на оконных отливах, как вата между рам в бабушкиной квартире.
Бабушка. Бабушка. Бабушка.
И квартиры теперь нет – она завещана Зойке. Бабушка сказала об этом Ксении за месяц до смерти, и та не обиделась. Зато Нина обиделась – за двоих. Почему Зойка? Почему все ей?
Уныло звякнули трубки китайского колокольчика над входом. В кафе вошла Ксения. Она была в черном пуховике, темные волосы стянуты на затылке в тугой хвост, лицо молодое, гладкое, с какой-то особой чугуевской дерзинкой. Точь-в-точь бабушка Лида в молодости. Бабушка была красавицей от начала и до конца. На фотографии, где они сняты вместе с сестрой, это не так заметно: яркая Зоя затмевает Лиду, отвлекает своей тревожащей, недетской красотой. Зато на других, послевоенных, портретах от бабушки глаз не отвести. Потому что у Зои нет послевоенных портретов.
Все женщины в их роду красавицы – все, кроме Нины.
Ксения улыбнулась ей обветренными губами и прошла к стойке.
– Тебе взять что-нибудь?
Головы таксистов повернулись одновременно, как на нитку нанизанные.
Нина замотала головой.
Ксения заказала комплексный обед – их здесь подавали круглосуточно.
– Зря отказываешься, тут лучшая шаурма в городе. Я поем быстренько, пока Зоя не пришла. При ней как-то неудобно. Как твое житье-бытье? Как учеба?
Нина молча смотрела, как Ксения хлебает суп. Что положено говорить в такие моменты родственникам, с которыми не виделся… лет восемь? Ничего, наверное. Не случайная же попутчица, в конце-то концов, чтобы ей душу изливать.
– Нормально. Универ давно окончила. Работаю юристом.
Ксения, казалось, хотела что-то еще спросить, но передумала. Отодвинула пустую миску из-под супа и зашуршала оберткой шаурмы.
– Как твои дела? Девочки как?
– Дина уехала в Москву. Лиза со мной.
– О, а куда Дина поступила?
– Никуда. С мужиком она уехала. – И тихо добавила: – Мы с ней не общаемся. Вообще.
Повисла пауза. Ксения положила на стол наполовину раздетую шаурму и, не таясь, достала из сумки плоскую фляжечку.
– Возьми себе кофе, – сказала, – я поделюсь. Это хороший коньяк. «Старый Кенигсберг».
– Я крепкое не пью.
– Из-за Тамарки?
Нина подняла глаза. Ксения смотрела на нее в упор и, видимо, не испытывала никакого смущения. Бабушка бы не одобрила такой разговор.
– Нет, просто вкус не нравится.
– Извини, – Ксения оторвала от обертки длинную полоску. – Бестактно, да? Я совсем одичала. Сначала жили, как Лыковы, в этом «Уралуглероде», а теперь я фасовщицей работаю, с людьми мало общаюсь.
Полоска свилась в колечко, и Ксения смела ее на пол.
– Да ничего, – Нина смотрела в окно поверх ее головы. – Ты что-нибудь о ней знаешь?
– О Тамарке-то? Видела один раз. У «Пятерочки». На опохмел клянчила. Я не дала. Бабе Лиде позвонила, она сказала: правильно, нечего. Слушай, ты куришь? Я выйти хочу.
– Нет, не курю.
Снег все сыпал и сыпал. Он укрыл, как чехлами, припаркованные машины, устелил тротуар, с наветренной стороны наглухо залепил окна. А что, если Тамара лежит где-то там, под одним из этих обманчиво теплых одеял?
Мать.
Она отвыкла от этого слова.
Нина почувствовала, как заныл на боку шрам от ожога. Искали-искали, отчего может болеть, но безуспешно. «Психосоматика, – многозначительно сообщил тогда участковый терапевт. – Все болезни от нее. Даже рак. Вы головушкой-то не мотайте, девушка. Вы доктора Ветчинникова смотрите?» Она тогда вылетела из кабинета и, забежав за угол, расхохоталась так, что какая-то бабулька предложила позвать врача. «Я только что от него», – сквозь смех выдавила Нина.
Шрам сбегал от подмышки до середины бедра и там, где его натирала резинка трусиков, периодически нестерпимо чесался. «После стольких лет? Всегда», – такая у них с Димой была шутка. Он любил почему-то проводить по шраму пальцем, когда обнимал ее сзади. Поначалу Нина думала, что это он так храбрится, показывает, что ему не мерзко, но Диме, кажется, действительно было «норм» – он так сказал, впервые увидев ее бок в свете зеленоватой общажной лампы. Тогда обиделась, но потом поняла: так лучше, чем все эти участливые «да незаметно совсем» и взгляды на пляже, направленные куда угодно, лишь бы не на ее изуродованный бок.
Кроме Димы и бабушки, на шрам нормально реагировал только еще один человек. Ну вот, обязательно же к чему-нибудь его вспомнить. Как черта.
Узелки, бугорочки, складочки.
Нина могла бы свой шрам с закрытыми глазами нарисовать. Лет в тринадцать столько у зеркала простояла в трусах и лифчике-нулевке, что удивительно, как оно не задымилось от нагрузки.
«Лунный ландшафт, – шутил врач ожогового отделения, протягивая Нине мандарин. – Ты погоди, почисти кожуру. Господи, сущий волчонок».
Мандарин пылал посреди унылой палаты, как маленькая шаровая молния.
Бабушка стояла рядом с врачом в дверном проеме – высокая, седая, в белом халате поверх строгого костюма. Вместо рта – тонкая лиловая линия.
– Я могу… подойти к ней?
– Разумеется.
– Ниночка, ты меня помнишь?
– Баба.
И тут – Нина может поклясться чем угодно – бабушка заплакала. Две огромные прозрачные слезы выкатились из чудных, орехового цвета чугуевских глаз, которыми Нину природа не наградила только в силу закона вселенской несправедливости.
Бабушка говорила, что Нина не может этого помнить.
«Ты была маленькая и отставала в развитии». Ага-ага, так отставала, что в школу пошла, едва семь лет сровнялось.
Но Нина помнила, помнила. Свои воспоминания ни с чем не спутаешь – у них есть глубина, фактура, запах. На двери палаты, например, краска лежала в десяток слоев, в одном месте содранная до первого, нежно-голубого. Чешуйки можно было отколупывать, если никто не видит, и отправлять в рот. Выпуклые затеки, похожие на прыщи, оторвать ногтями не удавалось, но кто-то из маленьких пациентов придумал обводить их по кругу карандашом.
А мандарин? Ни один фрукт в ее жизни не пах так маняще и сладко, как тот. Проглотив мякоть, Нина собрала кожуру в горсть и несколько дней мусолила во рту, на ночь засовывая под подушку, пока клад не обнаружила и не выбросила нянечка.
– Детский инспектор считает, что это была случайность. Девочка вбежала на кухню, толкнула мать под локоть, и та опрокинула ковшик с кипятком, – сказал врач. – К несчастью, вместо того чтобы вызвать скорую помощь, мать смазывала ожог маслом. Это расхожее заблуждение, опасное для больного. Ожог загноился, пришлось чистить, едва не случился сепсис… Когда мы приехали на вызов, мать была в состоянии алкогольного опьянения.
– Она алкоголичка, – в бабушки Лидином голосе лязгали валки староуральских заводов. – Я добьюсь, чтобы Нина жила со мной.
Бабушка всегда добивалась, чего хотела.
– Ну и погодка!
Вокруг Ксении клубилось морозно-табачное облако. Она стряхнула снег с капюшона на пол и села к столу.
– Не надумала насчет кофе?
– Я хочу хоть немного поспать перед… прощанием.
– Ты у Зои остановишься?
– В гостинице. Маленькая какая-то, в районе Белинского.
– Зачем? К нам бы заселилась, мы с Лизкой вдвоем, потеснимся. Она, кстати, на похороны не пойдет завтра. Смена у нее в кафе, да и… можно ее понять.
Ксения скомкала обертку и швырнула в урну. Недолет. Один из таксистов встал, чтобы помочь, но она его опередила.
– Сама, – сказала.
Вышло весомо и жестко, по-чугуевски. Пока наклонялась, таксист ощупывал ее бессовестным взглядом. Вернувшись, Ксения перегнулась к Нине через стол и, обдавая сладким коньячным духом, зашептала:
– Ты это… Знаешь, почему Дина уехала? Конечно, никто не знает. А я, я – знаю. Она считает, что я «папочку» убила.
Нина молчала. Что тут скажешь?
Вся эта история со Светловым случилась, когда она оканчивала школу. Ей не до того совсем было, а бабушка несколько раз моталась в садоводство, в полицию, к каким-то знакомым адвокатам и прокурорам. Трясла – чего с ней в жизни никогда не случалось – грамотами и значками, даже Зоину фотографию возила. Старшей Зои. Героини.
Лежа в тяжелом ватном одеяле, Нина тогда услышала, как на кухне бабушка сказала:
– Да они и не думали на тебя, им бы спихнуть на случай – и дело с концом. Но мне-то, понимаешь, надо, чтобы комар носа не подточил.
– Чугуевская репутация? – голос Ксении неприятно звенел.
– Да какая репутация! Ты что мне, не внучка?
– Да что ж ты, бабушка, об этом не вспоминала, когда меня мачехе отдала? Нинку-то вот не бросила.
Берцы Ксении загрохотали в прихожей.
– У тебя отец есть, Ксюша.
– У Нинки тоже. У всех людей есть отец.
– Не паясничай, Ксения! Куда ты так поздно? Как ты поедешь? Останься до утра!
– Девчонки ждут. Хозяйство. Мне все не просто так дается.
Хлопнула входная дверь, а за ней, как по команде, от сквозняка задрожали все двери квартиры.
– Эй, Нинка, спишь ведь на ходу.
В тепле Ксению развезло. Кажется, она прикончила всю фляжечку и теперь поглядывала вокруг блестящими хитренькими глазами.
– Ты-то мне веришь?
– Верю.
– Или не веришь?
Нина ненавидела пьяных. Ее корежило от их слов, размазанных, как тянучка, и чересчур громкого смеха; от гротескной мимики и неверных движений.
В общаге на вечеринке по случаю Нового года она ударила старосту группы, гладкого розовощекого Глеба.
«Что на тебя нашло-то? Под юбку, что ли, полез?» – спрашивали девчонки, пока она торопливо умывалась в душевой.