У меня было много первых сентября, и ни одно из них мне не понравилось. Накануне самого первого из них, еще в Чжун-Го, когда Ма-Ма сказала, что завтра утром мне предстоит отправиться в школу, я растеклась лужицей печали. Это насмешило Ма-Ма и Ба-Ба – да-жэнь любят смеяться, когда дети плачут.
– Ни ку шэнь мэ?[47]
Да-жэнь всегда просили, чтобы я обосновала свои эмоции.
Школа страшная, прорыдала я. Я не знаю, что это такое, и хочу остаться дома, где можно играть с куклами и железной дорогой.
Тебе понравится, обещали они.
Но чем усерднее они настаивали, тем сильнее я сопротивлялась, и следующее утро встретило мое лицо опухшим от слез. Я отказывалась одеваться, пока, наконец, Ма-Ма не пришлось бегом бежать из дома, чтобы успеть на свои уроки.
Ба-Ба остался. Он сел напротив меня, взглядом принуждая к покорности.
Не выйдет, думала я. Я его ребенок, и если на свете и есть кто‑то упрямее его самого, то это я.
Есть китайская пословица, с которой я познакомилась позднее, потому что Ма-Ма и Ба-Ба повторяли ее мне в подобные моменты: «Фиолетовый выходит из синего, но превосходит синий». Похоже, они верили в неизбежность того, что когда‑нибудь я сумею затмить их как в лучших чертах, так и в худших.
После несчетных минут, когда он вглядывался в мою помятую, омраченную горем мордашку, Ба-Ба сдался:
– Хао, хао[48].
Он ушел в кухню и вернулся с моим любимым фруктовым льдом – любимым как за вкус, так и за то, что от него язык становился синим.
– Я знаю, каково тебе сейчас. Мне тоже никогда не хотелось идти в школу.
– Правда? – спросила я с все еще мокрыми, но широко раскрытыми глазами.
Он тихо, печально кивнул. На какой‑то момент Ба-Ба ушел прочь, как делал порой, когда мы играли по вечерам с теневыми птицами. А потом он предложил:
– Может быть, отложим школу на другой день и вместо нее пойдем в зоопарк?
Я закивала так истово, как только могла, не выпуская изо рта быстро исчезавшее мороженое.
В общем, я натянула на плечи куртку и свой новый рюкзак – почему бы не взять его с собой, сказал Ба-Ба, ведь он так хорошо сочетается с моим платьем в горох – и поскакала вниз по лестнице, а потом победоносно забралась на заднее сиденье велосипеда Ба-Ба. Какая я умная, думала я, пока мы ехали по городу, что уломала Ба-Ба пропустить целый день школы. Я же смогу проделывать это вечно, и мы каждый день будем ездить в зоопарк.
Однако когда мы завернули за угол, нас встретил не стойкий дух травы, обезьян и навоза. Нет, это было зрелище окрашенных в красный цвет ворот и сотен маленьких детей, таких же как я, которые носились вокруг со своими косичками и рюкзаками. Что было хуже всего, они, кажется, даже не расстраивались из-за того, что их обманом заманили сюда. К тому времени как Ба-Ба слез с велосипеда и выставил подножку, я уже снова плакала. Не веря собственным глазам, я смотрела, как он ведет меня за руку к воротам и вкладывает ее в руку женщины в больших квадратных очках. Сквозь пелену предательства я смотрела, как он целует меня в обе щеки и говорит, что через пару часов Ма-Ма заедет забрать меня, что я должна слушаться Лао-Ши. Что мне следует получить удовольствие. Я смотрела, как он снова убирает подножку велосипеда, садится на него и уезжает. И в этот момент я поклялась, что не забуду радость-превращающуюся-в-горечь-предательства, что больше никогда не буду верить Ба-Ба.
Но я все же поверила ему снова. Более того, следующим утром, когда я умоляла пропустить школу – я не могла снова туда вернуться, не сегодня, не так скоро! – и Ба-Ба, казалось, снова сдался, я снова радостно взобралась на велосипед, предвкушая на этот раз действительно поход в зоопарк. Я совершенно не помнила о своем решении, принятом вчера утром, пока мы не завернули за угол – и передо мной опять не оказались красные ворота.
Наутро я снова плакала, но не просила оставить меня дома. И больше никогда не верила Ба-Ба так, как верила раньше: ни тогда, когда он говорил мне, что мы поедем в какое‑то приятное место; ни тогда, когда он говорил мне, что вернется из Мэй-Го через месяц, потом еще через месяц, потом еще через месяц после этого; и уж точно не тогда, когда он говорил мне, что все будет хорошо.
Первый день учебы в Мэй-Го тоже был полон ложных обещаний, но в самом худшем смысле, потому что теперь они были нового образца. Неделю за неделей, когда мы проходили мимо местной школы, огражденной забором с колючей проволокой, Ма-Ма и Ба-Ба говорили мне, что здесь я начну учиться в сентябре, и каждый раз Ба-Ба напоминал мне, что я должна говорить всем, что родилась в Мэй-Го, что всегда здесь жила. Каждый раз, когда он это говорил, я не понимала, почему это так важно и каким образом все мне поверят.
Мы всегда видели только детей с коричневой кожей, которые воронкой втягивались в размалеванное граффити здание. Я не понимала, почему Ба-Ба хочет отдать меня туда, если учитывать правила нашей новой жизни, которые он вдалбливал мне, правила, которые я зазубрила наизусть, не задавая вопросов. Ни одна другая раса нам не друг. У белых людей денег больше всех, но и другие тоже опасны. Для них всех мы – слабая, легкая добыча, которая не ответит ударом на удар.
Просто запомни, Цянь-Цянь: мы в безопасности только со своими.
В тот самый день в сентябре, когда Ба-Ба подвел меня – снова с зареванным и пятнистым от горя лицом – к школе, он, казалось, впервые увидел, насколько мы отличаемся от всех остальных, насколько мы здесь нежеланны, насколько плохо вписываемся в среду.
Заглянув в подзорную трубу моего будущего, будущего случайной жертвы убийства на детской площадке, Ба-Ба резко остановился, чуть-чуть не дойдя до школы, и повернулся ко мне. Он спросил, не хочу ли я начать занятия в другой день. Уверенная по прошлому опыту, что, если ответить «да», он лишь отведет меня в еще более страшную школу, я все равно кивнула и пошла за ним, затаив дыхание. И мы пошли прочь от школы вдоль городских кварталов, спустились в метро, сели в поезд, потом после многих-многих станций вышли на одной из них и прошли еще несколько кварталов. Нормальное дыхание у меня восстановилось только тогда, когда я увидела, что он привел меня к двери «потогонки». Я одним духом взбежала по лестнице, всем сердцем желая найти Ма-Ма и приняться за работу, пока Ба-Ба не передумал. Остаток дня я гадала, почему на сей раз Ба-Ба сказал правду и не проведу ли я остаток своих дней в этом темном помещении, выдергивая и срезая нитки.
Следующим утром я думала, что Ба-Ба снова отвезет меня в мастерскую, но как раз когда мы приблизились к ее грязному крыльцу, ступени которого были завалены брошенными бутылками с желтой и бурой жидкостью, Ба-Ба перешел улицу, и я поспешила за ним. Он на секунду остановился и опустился на колено, чтобы посмотреть мне в глаза и произнести фразу, которую я уже знала наизусть: «Гао су та мэнь ни цзай чжэ ли шэнь дэ, ни и чжи цзю цзай Мэй Го»[49]. Я кивала, повторяя вслед за ним.
Затем Ба-Ба поднялся по немногочисленным ступеням крыльца красного здания, которым я любовалась неделями – как его чистым фасадом, так и окнами, которые были не только многочисленными, но и широкими и украшенными разноцветной бумагой и забавными рисунками. Оно было из тех зданий, на которые стоит только посмотреть – и уже ясно, что внутри кипит жизнь. Оно было красиво по той же причине, по какой была некрасива «потогонка».
Ба-Ба повел меня в вестибюль, а оттуда по коридорам, которые были под стать окнам своим бумажным многоцветьем: кошками, собаками, младенцами и радугами – реалистичными и сюрреалистическими рисунками детства, которого у меня не было с тех пор, как я вступила в серый мир Мэй-Го. За время этой недолгой прогулки мой новый мир стал на много тонов ярче, я шла мимо одного рисунка за другим, и мое радостное возбуждение можно было потрогать руками, а внутри меня пел хор страха и ужаса.
Найдя кабинет того да-жэнь, которого, похоже, искал, Ба-Ба вместе со мной вошел внутрь и подвел меня к высокому и худому мужчине с красивым, но очень уж прямоугольным лицом. Морщины на его лице были настолько резкими и угловатыми, что он напомнил мне робота. Однако, похоже, он не говорил по-китайски, предпочтя вместо этого разговаривать со мной в тех резких, бесцеремонных тонах, которые я начала распознавать как английский язык. Я делала что могла, улыбаясь и глядя на него ничего не выражавшим взглядом, в то время как Ба-Ба разговаривал с мужчиной в тех же тонах.
Затем Ба-Ба снова опустился на колено и велел мне быть послушной и помнить то, что он говорил много раз. Он пообещал, что Ма-Ма встретит меня на улице, на школьном крыльце, когда уроки закончатся. А потом ушел, а я осталась с высоким роботом, который повел меня по лестнице и по очередному коридору, полному все тех же ярких красок, воздействие которых уже начало ослабевать.
Человек-робот привел меня в просторный солнечный класс – самую солнечную комнату из всех, что я видела с тех пор, как сошла с самолета. В комнате было много детей, сгруппированных по четверо, их парты были сдвинуты вместе, образуя прямоугольные кластеры. В каждом прямоугольнике два ребенка сидели лицом к двум другим детям на противоположной стороне. На каждом столе стояла белая табличка с буквами. Все они были повернуты лицевой стороной к женщине в длинном платье, которая что‑то писала на классной доске. Она была китаянкой и улыбалась широкой улыбкой. Она напомнила мне а-и, тетю, одну из подруг Ма-Ма дома, в Китае.
Все взоры обратились ко мне, когда мы вместе с Человеком-роботом вошли в класс. Я почувствовала, как жар неловкости опаляет мне лицо и шею. Даже не сознавая этого, я стала мысленно повторять мантру, которую Ба-Ба внушил мне: «Во цзай чжэ ли шэнь дэ, во и чжи цзю цзай Мэй Го». Но с каждым разом, когда я неслышно уверяла себя, что я здесь на своем месте, что я здесь родилась, мне верилось в это все меньше и меньше.
Повисла пауза, слишком долгая, чтобы не вызвать дискомфорта, во время которой никто ничего не делал. Никто не улыбнулся мне, не считая а-и у доски. Испытывая облегчение от того, что хоть что‑то сможет отвлечь меня от моей мантры и резких спазмов в животе, которые она вызывала, я улыбнулась ей в ответ. Человек-робот сказал ей несколько непонятных слов, после чего повернулся ко мне с беглой, экономной улыбкой, а потом быстро вышел из класса.
А-и, сообщившая мне, что ее зовут Тан Лао-Ши, говорила на мандарине так, словно ее в язык ужалила пчела. Ни одно слово не звучало из ее уст безукоризненно правильно, но после старательного размышления – которое, как я сообразила только задним числом, должно быть, убедило ее, что я не блещу умом, – мне удалось свести воедино то, что она пыталась сказать.
Пошептавшись с моими одноклассниками и перегруппировав их, включая девочку в розовом платье, которая явно была недовольна тем, что ее отсадили от подружки с прической «конский хвост», Тан Лао-Ши посадила меня за кластер из четырех столов, ближайший к доске. Я повернулась, чтобы рассмотреть девочку с «конским хвостом», которая теперь сидела рядом со мной.
– Во цзяо[50] Джейни.
Говоря это, она нахмурилась. Ее мандарин был лучше, чем у Тан Лао-Ши, но сдобрен акцентом, которого я никогда прежде не слышала.
– Во цзяо Ван Цянь.
– Ван Цянь, – обратилась ко мне Тан Лао-Ши на мандарине, – Джейни будет тебе переводить, потому что у нас теперь все говорят только на английском или кантонском. Но если у тебя будет вопрос, просто поднимай руку, хорошо?
Я кивнула.
– Ты можешь написать свое имя на этой карточке, чтобы все его видели?
Я вывела два китайских иероглифа, для овладения которыми в совершенстве мне потребовались месяцы. Второй иероглиф в моем имени был особенно трудным, и мне никогда не удавалось написать его правильно, если не высунуть при этом слегка язык. Закончив, я подняла голову, увидела улыбку на лице Тан Лао-Ши и, застеснявшись, торопливо убрала язык.
– Нет, по-английски. Ты можешь написать его по-английски?
– Я не знаю английского.
– А пиньинь?
Пиньинь я знала. И неверной рукой вывела еще более неверными буквами свое имя на пиньине: WANG QUIAN.
– Ты можешь… можешь написать его иначе? Маленькими буквами?
Зачем ей нужно, удивилась я, чтобы мое имя было меньше? Я, наоборот, написала его как можно крупнее, чтобы ей хорошо было видно. Пожав плечами, я продублировала надпись на обороте карточки, на сей раз постаравшись сделать буквы как можно мельче.
Тан Лао-Ши наморщила лоб:
– Не так… маленькие… строчные… не заглавные… понимаешь разницу?
Я никак не могла взять в толк, что она пытается мне сказать, и пришла к выводу, что она говорит странно из-за пчелиного укуса в язык. Поймав мой непонимающий взгляд, Тан Лао-Ши сдалась:
– Ладно, Цянь. Ты научишься.
Прежде меня никто не называл просто Цянь, без Ван или еще одного Цянь, но до самого конца занятий Тан Лао-Ши и Джейни называли меня только так. И вот так просто я родилась заново, как девочка, разлученная со своей фамилией, сирота без своего китайского прошлого.
Утро я провела словно в густом тумане. Казалось, что я снова в самолете, с закрытыми дверцами в ушах. Джейни говорила со мной очень мало и давала себе труд перевести пару слов только тогда, когда ей специально указывала сделать это Тан Лао-Ши. Спустя, как мне показалось, пару недель Тан Лао-Ши объявила, что пора обедать, и все дети встали. Не представляя, что мне теперь делать, я пошла за Джейни, которая подбежала к девочке в розовом платье и уцепилась за ее локоть. Они обе обернулись посмотреть на меня, потом отвернулись и принялись шептаться и хихикать.
Незачем вам шептаться, подумала я. Я все равно не понимаю английского.
После того как я прошла за хохочущей парочкой одну лестницу и два коридора, Джейни отцепилась от локтя подружки и снова повернулась ко мне.
Может быть, подумала я, теперь она готова подружиться.
– Цянь, – заявила она полусерьезным тоном, – я – любимица Тан Лао-Ши. Вот почему она выбрала меня помогать тебе. Но я буду помогать тебе только на уроках, а после уроков – только когда у меня будет настроение. Поняла?
Я ответила ей прямым взглядом – прямо в ее большие карие глаза с сердитым прищуром.
– Во время большой перемены ты сама по себе. И даже не думай ябедничать на меня Тан Лао-Ши! – добавила она. – Никто не понимает тебя и твоего отстойного языка неудачников, кроме меня.
Ни одна из нас не шевельнулась, и я продолжала смотреть на нее, понимая, что другого выхода нет.
– Сейчас большая перемена. Сгинь. – И с этими словами она вернулась к своей подружке-хохотушке.
Мне нужно было в туалет – в сущности, нужно было очень давно; я ждала, потому что не хотела раздражать Джейни очередным вопросом. Но я не знала, где он, поэтому влилась в поток детей, который втекал в большое помещение с длинными скамейками и столами, как в потогонной мастерской, разве что здесь было светлее и пахло лучше. В коридоре, в стене напротив были две двери. Я отошла от большого помещения и приблизилась к ним как раз в тот момент, когда из одной из них вышел мальчик и изнутри донеслись звуки льющейся воды и срабатывающих бачков. Как только дверь за ним захлопнулась, я толкнула ее и шагнула внутрь.
Мне так не терпелось облегчиться, что я не понимала, что что‑то не так, до тех пор, пока не добралась до дверей кабинок. А потом мне пришлось еще моргнуть, чтобы понять, что на самом деле не так было очень многое. До меня слишком долго доходило, что в туалете почему‑то одни мальчики. К этому моменту они уже начали хохотать и указывать на меня пальцами. С горящими от стыда щеками я бросилась бежать из туалета и в дверях столкнулась еще с двумя мальчиками. Спустя мгновение они тоже, фыркая от смеха, тыкали в мою сторону пальцами. Их лица все еще были искажены хохотом, а пальцы направлены на меня, когда они прошли в свой туалет.
Я схватилась ладонями за горящие щеки и спрятала глаза от одноклассников, многие из которых тоже видели меня и хохотали. Я торопливо метнулась в соседнюю дверь, за девочкой, грустно улыбнувшейся мне, и вбежала в кабинку, захлопнув за собой дверцу. Облегчившись, я так и осталась сидеть, не смывая за собой. Я сидела там и думала о том, что в Чжун-Го в моем классе был всего один туалет, которым мальчики и девочки пользовались по очереди. Я сидела там и думала о том, что говорили мне Ба-Ба и Ма-Ма: что мандарин не язык неудачников, а язык людей образованных и что тот, кто плохо на нем говорит, скорее всего, крестьянин. Я сидела там и озадаченно размышляла о том, как сильно изменилась моя простая жизнь, одновременно прислушиваясь к урчанию в животе, пока большие часы с белым циферблатом отсчитывали секунды и минуты, – сидела, пока не догадалась, что вскоре пора будет возвращаться в класс. Тогда я медленно поднялась, спустила воду и покинула свое единственное убежище.
Остальная часть дня прошла так же, как утро. Пару раз я осмеливалась спросить Джейни, что происходит, но она делала вид, что меня не существует. В какой‑то момент Тан Лао-Ши подошла, чтобы проверить, все ли я понимаю, и Джейни начала говорить раньше, чем я успела отреагировать, вместо меня объясняя что‑то по-английски, после чего Тан Лао-Ши снова посмотрела на меня, наморщив лоб. Я не стала ничего говорить, не желая оттолкнуть от себя единственную девочку, отношения с которой были ближе всего к дружбе, но у меня что‑то ныло внизу живота, и я довольствовалась тем, что легла лицом на сложенные перед собой руки и просидела так до конца дня.
Когда уроки кончились, я двинулась вслед за потоком одноклассников, как и на большой перемене. Я чувствовала спиной неотрывный взгляд Тан Лао-Ши, но велела себе игнорировать боль в животе, боль в голове, боль везде. Все станет лучше, думала я, когда на крыльце школы я встречу Ма-Ма и поем риса в мастерской, чтобы успокоить свой пустой желудок.
В Чжун-Го я быстро приспособилась к школе. После второго дня Ба-Ба уже не нужно было притворяться, что он ведет меня в зоопарк. После второй недели я больше не просыпалась в слезах; напротив, я была радостно возбуждена и часто поторапливала Ма-Ма и Ба-Ба, чтобы поскорее увидеться с друзьями. Я легко заводила друзей. Тщеславие рано проснулось во мне, и я часто надевала новое платье, топ или ленту, которые Ма-Ма придумывала и шила для меня. А сверх того, я любила командовать. В том возрасте этого было более чем достаточно, чтобы стать лидером. На переменках, до того, как нас разбирали родители, я верховодила стайкой подружек: все они были мои одноклассницы, кроме одной-двух, все разодеты в платья ярких, вырвиглазных цветов. Мы играли в игру, которую я выбирала сама. Часто это были игры, любимые всеми, например «утка, утка, гусь» или «музыкальные стулья», но иногда мне хватало авторитета, чтобы придумать совершенно новую игру. Такие игры редко получались внятными, поскольку я никогда не продумывала правила достаточно подробно. Но мои подружки все равно в них играли. Они никогда не шли против меня.
Чуть ли не чаще всех я выбирала «наседку». Все мы, кроме одной девочки, выстраивались в цепочку, положив руки на плечи впереди стоящей соседке. Обязанностью наседки (той, что стояла первой в цепочке) было защищать своих цыплят (тех, что стояли в ряду позади нее). Задачей девочки, которая не вставала в ряд – орлицы, стервятницы или какой‑то другой голодной хищницы, – было «поймать» цыпленка, осалив его с любой стороны. «Пойманный» цыпленок после этого становился хищницей, и игра начиналась заново, а матушка-наседка занимала свой пост защитницы постоянно.
Вскоре дух этой игры просочился во все мои дружеские отношения. Я стала матушкой-наседкой в больших и малых вопросах. Подружки спрашивали меня обо всем на свете. Что Тан Юань надеть завтра в школу? Что Сяо Хун попросить мать приготовить на ужин? Следует ли Фэй-Фэй какать в школе или дожидаться, пока ее заберут домой? Так и сложилось, что я рявкала приказы направо и налево и мой авторитет подпитывал сам себя.
Однажды, как только мы возобновили школьные занятия после новогодних каникул, Ма-Ма встретила меня у школьных ворот с горящими глазами.
– Цянь-Цянь! – воскликнула она. – Ты сделала меня знаменитостью!
Я влажно клюнула ее в щеку.
– А что я такое сделала?
Ма-Ма объяснила мне, что только что встретила мать Сяо Хун, которая была в восторге от знакомства с матерью знаменитой Ван Цянь.
– Правда-правда! Она даже сказала: «О, так это вы – мама Ван Цянь! Как замечательно, что я с вами познакомилась!» А потом она сказала, что Хун-Хун ничего не может сделать во время каникул, не пожаловавшись: «Ой, надо было спросить Ван Цянь, что мне делать, – она бы точно знала!» или «Если бы у нас были сегодня занятия в школе, я могла бы спросить Ван Цянь». Она даже поблагодарила меня за то, что ее дочке так не терпелось снова пойти в школу! Представляешь?
Да, правда, Сяо Хун была особенно рада видеть меня этим утром – как, впрочем, и многие другие. Она и на уроках, и на переменках весь день донимала меня вопросами – настолько активно, что наша Лао-Ши посадила ее в угол и велела десять минут молчать. Мне было трудно сосредоточиться на уроке. Впервые я поняла, что у роли командирши-всезнайки есть свои недостатки.
Однако я была рада, что стала предметом гордости моей милой Ма-Ма, поэтому ничего не говорила и только улыбалась, пока она хвастала.
– Как ты это сделала, Цянь-Цянь?
– Ой, не знаю, мэй шэнь мэ[51]. Я просто отвечаю на их вопросы.
Ма-Ма одарила меня лучистой улыбкой и все следующие недели пересказывала родственникам, друзьям и незнакомцам историю о знаменитой Ван Цянь.
Утром в мой второй день учебы в Мэй-Го Ба-Ба оставил меня у школьного вестибюля. Оттуда я поднялась по лестнице и нашла свой класс. Я послушно сидела рядом с Джейни, ощущая скручивающиеся в животе узлы и рассчитывая на новый долгий день томительного непонимания, когда Тан Лао-Ши жестом подозвала меня к своему столу на глазах у всего класса.
– Цянь, – сказала она так тепло, что я сразу поняла: ничего хорошего меня не ждет, – ни гэнь во лай[52].
Я должна была идти за ней.
Мои мысли лихорадочно заметались. Меня разоблачили. Мне следовало чаще повторять фразу, которой научил меня Ба-Ба. Неужели уже слишком поздно?!
– Лай, на чжэ[53].
Похоже, что‑то должно было безвозвратно измениться, поскольку Тан Лао-Ши взяла в руки мой рюкзак. Еще одна безвозвратная перемена. Неужели Тан Лао-Ши не знает, что мой рюкзак и так уже обессилен долгой дорогой из Чжун-Го в Бруклин, а потом из Бруклина сюда? Нет, конечно же, откуда ей знать! Во цзай чжэ ли шэнь дэ. Во и чжи цзю цзай Мэй Го.
Строго сказав всему классу одну короткую фразу, Тан Лао-Ши взяла меня за руку и повела в конец коридора, к комнате с большими окнами: одно выходило в коридор, зато другое делило помещение на две части. Я увидела, как один ребенок играет там в крепости с него ростом, а другой, примерно моего возраста, сидит за маленьким столиком, раскрашивая голубым карандашом силуэт кролика. Были там и другие дети, кружившие по комнате, но в хранилищах моей памяти все они потускнели и выцвели.
На своем по-прежнему неразборчивом от пчелиного укуса мандарине Тан Лао-Ши объяснила мне, что это класс для учеников, которые не говорят по-английски. А еще, насколько я смогла понять, это была комната для детей с «особыми потребностями». Я понятия не имела, что это за «особые потребности», но спросила, кто еще в этом классе не говорит по-английски. Она ответила мне, что я – единственная.
Учительница – намного моложе остальных, кого я видела в школе, – была одна на всех многочисленных учеников этого класса. Тан Лао-Ши торопливо представила меня ей, прежде чем уйти, но мы так мало разговаривали с этой учительницей, что я даже не запомнила, как ее зовут. Взгляд у нее был добрый, мягкий, но глаза красные, а под ними мешки. Она подвела меня к крохотному столику напротив мальчика с раскраской, вручив книжку с картинками с парой китайских слов на каждой странице. Я объяснила ей на мандарине, что прочла ее сто лет назад и что книжки с картинками на китайском для меня пройденный этап. Если она и понимала мандарин, то предпочла никак не отреагировать. Бо́льшую часть времени она проводила с раскрашивающим мальчиком, который, покончив с голубым кроликом, принялся рисовать на столе.
Остаток дня прошел в одиночестве. Никто не разговаривал со мной, и компанию мне составляла только книжка с картинками. Однако обеденный перерыв был не так ужасен, как накануне. Как раз напротив нашего класса через коридор был туалет, и я, спрятавшись там, провела целый час в тишине и покое. Учительница, казалось, не обращала на меня никакого внимания, и я стала всерьез подумывать, не пойти ли мне в «потогонку».
Под конец большой перемены я все же решила вернуться в класс – в конце концов, я прожила в Чжун-Го семь лет, и меня приучили к какому-никакому послушанию, – но в знак протеста прихватила на обратном пути пару английских книжек с картинками и вторую половину дня провела с ними. В частности, героем одной из этих книжек был большой рыжий пес, которого, как я поняла за тот день, звали Клиффордом, поскольку это слово было написано на обложке и на каждой странице, где он был изображен. Я понимала, какая это удача, что Ба-Ба показал мне многие английские буквы, прежде чем уехать из Чжун-Го. Остаток дня прошел гораздо веселее, поскольку я делила его с Клиффордом, его счастливой владелицей – маленькой белой девочкой с желтыми волосами, которой я позавидовала, – и их друзьями.
Уверенная, что я смогу перейти улицу и добраться до мастерской самостоятельно, Ма-Ма не забрала меня со школьного крыльца во второй день. Придя туда и усевшись на табурет рядом с ней, я ни словом не обмолвилась о переменах в школе за всю нашу смену – как, впрочем, и по пути домой. Как и ожидалось, Ма-Ма после смены была притихшей – всю дорогу молчала, если не считать шмыганья носом, которое она пыталась скрыть, а я делала вид, что не замечаю. Я не знала, зачем нужно это притворство, вот только она так хотела, а мне как никогда сильно хотелось сделать Ма-Ма счастливой.
Ба-Ба пришел домой после смены в прачечной, когда я уже улеглась в постель и мои глаза и уши накрывала пелена сна. У Ба-Ба была тяжелая работа, но не такая тяжелая, по его словам, как до нашего приезда. В те времена у него были долгие смены в заведении для людей, которые, по его словам, были безумцами, и их приходилось держать взаперти. Он был единственным китайцем из всех сотрудников. Он рассказывал, что другие работники всячески обзывали его и сговаривались между собой, чтобы ему всегда доставалась самая гадкая работа, типа мытья туалетов и купания пациентов; за последними приходилось гоняться по коридору, когда они сбегали из ванной комнаты, с их голых задниц и ног текла на пол вода, на которой они оскальзывались. Ба-Ба объяснял, что в нашем новом мире мы просто азиаты – так же как корейцы, японцы, филиппинцы и тайцы – и все мы вместе считаемся слабейшей расой, низкорослой и хилой. В Чжун-Го он был настоящим мужчиной, но в Мэй-Го его таким считать перестали. Может быть, для богатых это было как‑то иначе – Ба-Ба говорил, что ему это никак не узнать, что, может быть, однажды я это выясню сама, – зато с бедняками дела обстояли именно так. Пока я не разбогатею, говорил он, мне надо быть осторожной. Всем нам надо быть очень осторожными.
От кровати Ма-Ма и Ба-Ба до моей было буквально рукой подать, и обычно, когда Ба-Ба возвращался, я наполовину просыпалась – посреди теплых снов о том, что я снова дома с Лао-Лао и Лао-Е, – под шепот, кряхтение и стоны.
Ба-Ба любил похвастать, как много долларов он собрал из карманов сданных в стирку брюк, то ликуя из-за своих находок, то предупреждая меня, чтобы никогда не была такой беспечной, как лао-вай[54], белые люди. Я полагала, что все их ночные шепотки были об этом, но другие звуки объяснить не могла. Только интуитивно понимала, что мне не полагается их слышать, так что по мере того, как эти ночи накладывались друг на друга, я завела привычку прятать голову под пуховое одеяло. Еще я затыкала уши пальцами и издавала еле слышное ворчание, пока стоны не переходили в тихое дыхание и храп. Трудно было понять точно, когда они заканчивались, и страшно было раскрывать уши, поэтому я продолжала ворчать под одеялом столько, сколько меня хватало. Иногда так и засыпала, просыпаясь с рассветом как жук, свернувшийся в колобок.
Следующим утром по дороге в школу я наконец сообщила Ба-Ба о произошедших изменениях. Он решил, что это Тан Лао-Ши, должно быть, настояла на том, чтобы отдать меня в другой класс, и принялся попрекать, мол, почему я не назвалась американкой, как он мне велел?
– Если бы ты сказала, что родилась здесь, Цянь-Цянь, они не стали бы так с нами обращаться.
Много лет спустя Ба-Ба рассказал мне, что на второй день моей учебы Человек-робот, который на самом деле был заместителем директора, обвинил его в том, что Ба-Ба воспользовался фальшивым адресом, чтобы записать меня в школу. Да, такой дом есть на Манхэттене, сказал ему Человек-робот, но он нежилой; это склад, причем заброшенный. Ба-Ба не осмелился упираться из страха перед дальнейшими расспросами. Перед моим мысленным взором он рассыпается в извинениях, объясняя, что я не могу ходить в нашу местную школу, где никто не говорит по-китайски, и что я хорошая, послушная девочка, которая не создаст никаких проблем. Что бы он ни сказал и ни сделал в тот день, его отпустили, а мне позволили остаться.
Только потом, после многих лет, прожитых в страхе, я поняла, что риск был намного меньше, чем нам тогда казалось. Но в вакууме тревожности, который представляла собой жизнь без документов, страх обладал свойствами газа: он расширялся, заполняя весь наш мир, пока не стал единственным, чем мы могли дышать.
В последовавшие недели, пока листья на деревьях меняли цвет, а воздух обретал все большую свежесть, я проводила свои дни в школе практически так же, как провела второй день: в компании Кота в шляпе, Очень голодной гусеницы, мишек Беренштейн, Амелии Беделии и Шела Сильверстайна. Я прокладывала себе путь через классную библиотечку так же методично, как раскрашивающий мальчик – через коробку с карандашами: каждый день он брал другой цвет, а я каждый день выучивала пару новых слов. Я читала до тех пор, пока чувство одиночества не притуплялось и я не оказывалась в приятной компании своих ярко раскрашенных двухмерных друзей. Я читала до тех пор, пока приятное возбуждение не вытесняло безнадежность. Я была в восторге от того, что сама учусь читать по-английски – медленно, конечно, но без помощи взрослых. Мне не терпелось познакомиться с новыми мирами, дожидавшимися меня на книжных полках и столах. У каждой книги были свое место и роль. Даже те, что были предназначены для раскрашивающего мальчика, входили в число самых полезных проводников в моем путешествии по базовому английскому, потому что я могла нажимать в них на кнопки, и тогда слова громко проговаривались вслух. Так я и нащупывала свой путь среди цветов, форм и животных в нашей новой стране.
К октябрю я не переставала упрашивать Ба-Ба вернуть меня в класс миз Тан, похваляясь своими знаниями английского, который осваивала самоучкой. Должно быть, я была довольно убедительна или, по крайней мере, достаточно ему надоела, потому что, когда мы однажды подошли к краснокирпичному зданию, Ба-Ба зашел в школу вместе со мной и попросил меня подождать снаружи кабинета на первом этаже. Когда он вышел оттуда, я сидела на полу, прислонясь к стене, поскольку колени у меня подгибались от нетерпения. Вид у него был такой же измотанный, как и тогда, когда он туда входил, но в глазах появился незнакомый победный блеск.
– Ладно, Цянь-Цянь, можешь вернуться в класс миз Тан. Но поблажек не жди: обращаться с тобой будут так же, как с любым другим учеником.
– Хорошо!
– Ты уверена? Тебе придется сдавать тесты, как остальным, и как‑то успевать за всеми. Ты сможешь?
Я не знала наверняка, смогу ли. Но как у Сестры медведицы к концу ее первого дня в школе, так и у меня было предчувствие, что я сумею разобраться со всем по ходу дела. Если ей этого было достаточно, то и мне хватит.
– Да, Ба-Ба. – Я торопливо потянулась обнять его, а потом побежала по лестнице к классу миз Тан.
В первую же неделю после моего возвращения в класс миз Тан нам дали тест на правописание. Поглядывая на слова, которые были на табличках, развешанных по классу (Я для «яблока», С для «собаки»), срисовывая непонятную абракадабру и списывая, не особо скрываясь, с составленного от руки списка слов, который лежал у меня в кармане (миз Тан дважды меня засекла, хотя ничего не сказала), я набрала 33 процента, чем неимоверно гордилась. Так начался мой путь к тому, чтобы пятнадцать лет спустя окончить колледж с дипломом по английскому языку.
К Хэллоуину, когда миз Тан раздала всем нам по крохотной тыковке и ножичку с самым что ни на есть маленьким и тупым лезвием, я уже могла в общем и целом справляться с заданиями, не навлекая на себя гнев Джейни. Более того, когда миз Тан велела нам выпотрошить внутренности тыкв, прежде чем вырезать три треугольника – два углами вниз, для глазок, один углом вверх, по центру, для рта, – я тут же все поняла и взялась за работу. А к ноябрю мне даже удавалось понять, в каких случаях Джейни приписывает себе мои ответы, которые я иногда давала, поднимая руку, а затем нашептывая ей. Я была так горда тем, что разобралась в происходящем, что даже не сочла необходимым настучать на нее. И так было ясно, что скоро она вообще не будет мне нужна. Скоро я заставлю Ба-Ба и Ма-Ма гордиться мною, словно я всегда была здесь, словно я родилась здесь – наконец‑то я буду носительницей английского языка.