Григорий вошёл в тесноватую, но тёплую клеть, пристроенную к княжеским хоромам. Сняв с головы скуфью, монах отворил окно и глядел на двор, поросший обычным разнотравьем, по которому, квохча, бродили пёстрые куры. Где-то рядом, хлопая крыльями, сердился петух. Под застрехой беззаботно чирикали воробьи, чуть выше – ворковали голуби. Мирская суетность приятно успокаивала, принося отдохновение от духовных забот.
Отвернувшись от окна, узрел кипу свитков, взятых из монастыря. Внезапно воспоминания о прошлом повернули время вспять. Будто волнами память прибивала к берегу сознания пенные клочья мыслей.
И вот он уже не в клети своей на Руси, а снова в Византии, в Константинополе, Царьграде, как называли его славяне. Над ним душные сводчатые потолки библиотеки, в которой горами на полках лежали свитки пергамена, списки, даже несколько книг, обложенных лучшим сафьяном. Их, как протоспафарий15 сказал по секрету, ему удалось достать лично для катепана16. Однако его нотарий17 как-то после лишней чарки хиосского изрёк совсем иное. Григория не интересовало, кто из императорских чиновников украл больше или меньше.
Свободно владея греческим минускулом и византийским унциалом18 и словно предвидя своё будущее, Григорий настойчиво изучал славянский по глаголическим текстам. Он много слышал о жизни братьев Солунских и восхищался их подвижничеством. Нотарий не раз выведывал у монашка, зачем ему эти скифы и их дикарский язык. Вот, дескать, латынь, древнееврейский, это необходимо, пусть даже агарянский19, но не проклятый склабинский. Григорий отшучивался, а всё же молча продолжал начатое. Катепану приглянулась подобная целеустремлённость и высокая книжность безродного монашка. Щедрая рука взяла под свою опеку бессистемную грамотность. Григорий получил доступ к ещё большим тайникам знаний, а вскоре поднялся над нотарием. Это и сыграло роковую роль.
Случай свёл Григория с юной красавицей, встреча с которой запала ему в душу. И дочери нотария понравился скромный учёный монашек. Теперь чиновник мечтал о том дне, когда сможет растоптать проклятого монаха, словно дождевого червя. Зависть усилилась пренебрежением и ненавистью, породила глухую злобу. Дочери он настрого запретил встречи с Григорием, а через короткое время спешно выдал заневестившуюся девицу замуж за одного из родственников протоспафария. Удачно проведённая сделка тем не менее не уменьшила зависть. Григорий ежечасно ощущал на себе неприязненные взгляды бывшего начальника. Не ведал он, что всё это может породить столь мерзкое дитя – подлость.
Однажды монаха вызвал к себе катепан. У приёмных покоев с загадочной ухмылкой на злобном лице и сладчайшей улыбкой хищника стоял нотарий, молча сотворив приглашающий жест. Григорий предстал перед градоначальником в полном неведении. Услышанное ошеломило и потрясло до глубины души.
– Исчезло бесценное сокровище: одна из двух книг. Похититель, продавший её, будет жить безбедно, – изрёк катепан.
Остальное сообщение чиновника Григорий едва слышал, ибо впал в некое полулетаргическое состояние. И до его слуха едва доходило, что в подобной государственной измене обвиняется именно он. Далее промелькнули два слова о честности…
– …найди книгу.., если в течение недели не сыщешь, украденное, – пеняй на себя, —вполне равнодушно закончил чиновник.
Слёзы бессилия наворачивались на глаза. Уверенность была несомненной: нотарий похитил книгу и спрятал до поры, чтобы оболгать честность. И в подтверждение сему скоро получил записку от любящей души – книгу видели в доме нотария. Решимость даже осмелилась вернуть похищенное законному владельцу, но подлость недреманным оком стерегла добычу, не допуская её исчезновения. Преданность и любовь были посрамлены, бдительность усилена, а срок исполнения задания истекал.
Подвернувшийся в сей момент советчик оказался подобен спасительной соломинке. У причала стояло судно, отправлявшееся на Русь с партией товара. Однако был оглашён указ осматривать перед отплытием корабли и сам порт, чтобы воспрепятствовать побегу опасного преступника. Григорий был в отчаянии. На сей раз выручила грамотность. Гребцы торгового судна, почти сплошь славяне, спрятали понравившегося им молодого ромеях20, который молил о помощи на их родном языке.
В Киеве поселили поначалу в только что отстроенном храме. В пристройке находилась монастырская библиотека. Христианская братия тепло приняла ромейского монаха, который живо изъяснялся на славянском. А тот был никому не под шапку, отзывчив к беде и несчастью, открыт душою. Слух о нём пошёл по городу. Узнала о нём и княгиня Ольга. Чаще стала бывать в храме.
Григорий вознамерился окрестить эту властную женщину. Её муж не принял христианство, чуждо оно ему было. Женское сердце оказалось более податливо. Княгиня бессознательно потянулась к слову Божьему. Григорий, будучи в сомнении, для начала предложил освоить азбуку.
– Ведома мне такова, но которую знаю с самого сыздетства, ещё лучше. Взгляни-ка сюда.
Она ловко начертала несколько слов. Григорий был сильно поражён: с греческим письмом схожа несказуемо.
– Тот алфавит появился в Болгарии ещё до моего рождения, из Моравии, но приживался с трудом. В наших поселениях и городах среди книжников и знати большей популярностью пользуется этот. Наш царь Симеон был поклонником всего византийского, также и греческой письменности.
– Так ты и читать можешь?
– Да, обучали меня всему, что необходимо высшей знати, но несколько лет мне было не до того. Сам понимаешь – при неграмотном муже-язычнике недалеко и до беды. Кругом поклоняются идолам.
– Может, ты и к христианству присовокуплена?
– О том не ведаю. Когда отец Игоря взял меня из Болгарии, креста на мне не было. А здесь я и грамоту начала забывать. Хотела посещать местных христиан, но опять же нехристей испугалась. Прознают, что я крещена, снаушничают Игорю, он будет очень недоволен. А я всё-таки замужем, да и сын почти вырос.
– Как же ты хотела приходить сюда будучи язычницей? Или смирились бы с этим, коль княгиней здесь?
Ольга поняла намёк Григория, но промолчала.
Так и тянулись дни за днями, недели за неделями. Ничего, вроде, не менялось в однообразном течении жизни. Постоянно приходившие вести с окраин государства и княжества о нападении печенегов и хазар стали обыденными. И как-то во время очередного появления княгини Григорий не преминул заметить о страданиях людских. Простой народ своею кровью омывает раздоры князей и прислужников их, он ждёт от высшей знати поведения достойного.
– Это уж не тот ли, что ползает у ног степняков, лижет их немытые лапы и лишь порой отпугивает от своих вотчин? И в духовном разброде поклоняется идолам на капищах да в малости – иконам и распятиям. Такого не ведаю и не приемлю.
– Не приемлешь, ибо бредёшь со мнозими, подобными тебе, во тьме язычества. Узри веру истинную, открой глаза и душу Всевышнему, ибо так и окончишь дни, погрязнув в грехе и разврате.
– Молчи, раб, – осекла Ольга.
– Не раб я, госпожа, – слуга Христа. Не благородство в тебе возроптало, но гордыня криком вопиет. Не насильем славен повелитель, а милосердием. Повелевать – не столько приказывать, более угадывать волю управляемых, в таком случае держава прочна согласием. Смерд лишь тогда испытывает благодарность к праведным правителям, когда они своим оружием защищают его достояние.
– Нам бы помириться с ромеями, тогда и по поганым можно купно ударить.
Удалось-таки Игорю получить дань с Ромейской державы, а в лето 6451 изока21 заключить мирный договор. После чего русский флот отправился воевать страны, прилегавшие с юга к морю Хвалынскому22.
Поздним осенним вечером Ольга в одиночестве в гридне23 смотрела на бесновавшийся в бессильной злобе дождь. Дорога раскисла, вспучившись посередине от колёс и волокуш. Одиноко стоявшие деревья растопырили чёрные корявые пальцы ветвей. Жутко и холодно.
Зябко поёжившись, вызвала ключницу Малушу. Пришлось ждать, этого княгиня не любила. Не терпела она и эту холопку. Правда, баба молода, красна лицом, грудь высока, бёдра обширны; уже на сносях, вот-вот родит. Сердита и на сына. Путается с разными чернавками, будто ему родовитых мало. Малуша наконец пришла, шевеля ягодицами под сарафаном. Каждый вздох вычерчивал рельефность упругих сосцов.
– Перенеси-ка светец в спальню да вздуй светло!
Зажгла лучину, подлила воды вниз и исчезла.
Ольга прихватила с собою сочинение какого-то древнего грека, развернула пергаментный свиток, но не читалось. Выписанные значки прыгали перед взором. Вдруг услышала тяжёлые шаги по княжеским покоям. В двери появился Вышата, боярин знатен, богат непомерно. Жидкая бородёнка клочьями торчала врастопыр, мокрая. Одежда также намокшая, выпачканные землёй сапоги оставляли позади грязно-водные следы. На лице печать скорбной торжественности.
– Печальное известие, госпожа.
– Из Искоростеня? – встрепенулась Ольга и испуганными глазами впилась в боярина.
– Великий князь Игорь погиб не далее вчерашнего дня в стычке с древлянами на сборе полюдья. Убиенного вскорости доставят в Киев.
– Смерть, верно, была ужасной?
Вышата сразу понял, что эта женщина ждёт от него хотя бы что-то, обеляющее поступки мужа. Боярин не обладал характером и манерами христианина, а потому всё привык говорить прямо.
– Его привязали за ноги к двум деревам…
В глазах потемнело, пламя лучины погасло, колени ослабли не в состоянии уже держать владычицу. Боярин едва успел поддержать наклонившуюся в сторону и едва не упавшую княгиню. На зов Вышаты прибежали прислужники и несколько отроков. Они бережно уложили повелительницу на княжеское ложе, оставив подле приживалку и сиделку.
Небосвод вначале посерел, затем заалелся, дождь наконец прекратился, ушёл, оставив чистое морозное небо.
Княгиня открыла глаза, обведя взглядом спальный покой. Приживалка вскрикнула, всплеснув руками, и куда-то исчезла. Ольга лежала, осмысливая своё вдовье положение. Она не страдала излишней чувствительностью и конечно уж теперь пылкая страсть молодости, перешедшая со временем лишь в некое подобие любви, не столь сильно обуревала её к мужу. В обморок она упала просто из боязни за своё будущее. А оно было довольно безотрадным. С остальными жёнами Игоря она виделась, а тем паче общалась весьма редко. Это были обычные бабы, годные только на усладу мужу, угождение его прихотям да постыдный блуд во время частых отсутствий князя. А теперь ей вкупе с ними придётся, во исполнение обычаев русских, предать себя добровольному закланию, а тела их сожгут на тризном кострище. Несомненно, явятся увещатели, зачнут капищные законы поминать. Пропади они все пропадом, кровопийцы! Ох, и зачем понесло на Русь полудикую? Не зря ромеи зовут русичей скифами. В Болгарии было бы лучше.
Ольга встрепенулась, сиделка настороженно напряглась, ожидая приказа.
– Квасу бы испить!
Появившаяся приживалка принесла жбан, налила из него в расписной ковш, подала Ольге. Напившись, легла опять, вспомнив прежнюю мысль. Княгиня пробежала усталым взором по опочивальне, словно пыталась где-то в укромном уголке отыскать обрывок затерявшихся раздумий, но тщетно.
Более месяца пролежала государыня: то ли сказалась душевная слабость, то ли в самом деле недуг какой. Лишь в начале просинца24 на первой седмице, Ольга проснулась здоровой, вернее почувствовала себя таковой. Надоели ей знахарки, колдуньи и ведуньи с их травами, заговорами и заклятьями.
Сиделка сразу увидела проснувшуюся государыню.
– Рученьки-то разбросай, разбросай ошуюю да одесную25 и разогнись, опричь облегчения ничему не бывать.
Вот и явились те, кого так ждала и боялась. С утра народ праздновал Велесов26 день, гуляли в звериных масках и вывороченных наизнанку тулупах. На стол поставили печенье в виде домашних животных. Ольга грустно взирала с высоты терема на веселившуюся толпу празднично одетых людей и прочих зевак.
В это время доложили о приходе волхвов. И почти сразу в гридню вошли четыре старика с длинными седыми бородами.
«Какие-то они слишком ветхие, лица хмурые и скорбные, будто не волю свою пришли объявлять, а к смерти меня приговаривать. А этот средний еле на ногах держится, вот-вот рухнет навзничь, клонится назад».
Старцы, словно сговорившись, отвесили поклон.
– Исполать тебе, княгинюшка, не серчай на нас, коли что не так скажем, но мы ни государить, ни глаголить по-мудрёному не умеем. Ты же, слыхали, даже грамоте ромейской разумеешь.
– Короче! – властно отрезала Ольга, впившись ненавидящими глазами в блюстителей капищ.
– Ономнясь27 великий князь отошёл в страну предков. Мы уже сказали слово Предславе и другим жёнам. Они ответили добром.
– Обошли вы их, брады лунные! – вскрикнула Ольга.
– Вприкос не шли, ей-ей, кривде хода не было, верь нам. И тебе надо бы вкупе с ними.
– На костёр, следом за мужем?
– Да, государыня. Обычаи суровы, но не дозволено никому рушить их, даже князьям.
Княгиня, на какое-то время, удручённая таким обстоятельством, потеряла дар речи. Отказать волхвам даже не пыталась, зная тщетность этого действия. Схитрить! Выиграть время и найти выход из беды.
– Ну что же, быть по-вашему.
Согласилась с оговоркой, будто волхвы объявят об этом принародно в день тризны перед сожжением тела покойного. Старцы приняли предложение, задумавшись. Удалились с твёрдым намерением не упустить увёртливую птаху. Ольга проводила их более осмысленным и вдохновлённым взглядом. В голову птицей впорхнула и прочно утвердилась лихая идея.
Григорий ещё стоял на коленях перед образами, творя заутреню, когда в келье появилась княгиня. На осунувшемся лице блиставицей полыхали ясные, умные глаза.
– Князь преставился, убили, – прошептала землистыми губами и со стоном опустилась на скамью.
– Ведаю, княгиня, – не поворачивая головы, изрёк монах.
Он не мыслил бросаться к её ногам, рассыпая ей советы или одаривая сочувствием. Нет, не бывать тому! Негоже христианину потакать язычнице. Не видать прощенья!
– Приходили капищные деды, требуют заклания вкупе с жёнами. А я жить хочу, чувствую, доведётся мне что-то важное для Руси сделать, не допущу сына к власти.
– Нельзя творить самовластие, княгиня, аки греховное деяние. Не подобает государственному мужу окровавленными руками брать корону. Действие сие предваряется очищением души, тако и соблюдением устоев нравственности.
Монах уже перебирал пергамены, будто искал что, теперь положил очередной свиток на полку.
– Распутна была, с Игорем уже жила, сына ему родила, но изменяла супругу. В соблазн ввела молоденького, спала с ним не единожды, нравилось.
Григорий обернулся, в упор глядя на измождённое лицо Ольги.
– Недоумок был, но лицом красен. Волос, что смоль, а очи небесные, «голубеньким» и звала. Души в нём не чаяла, любила, будто дитя родное, вздорили, всё прощала и дозволяла. Потаскушнее меня оказался. Застала раз, аки младенца, с девкой, кастрировала и ослепила. Кричал громко, молил простить, не сжалилась.
– Каешься, будто христианка на исповеди.
– Не приемлю всех этих идолов и духов. Единобожия надо, душа должна «говорить» с одним Создателем.
– Крестись, помогу. Каноны языческие минуешь, волхвов переклюкаешь и душу от бесовского растления спасёшь. У греков сейчас на троне господин Роман, василевс28 простой и неграмотный человек, вдовец. Ты же познала святость чтения, ведаешь христианские обычаи и порядки не хуже меня. Только перед хитростью собери бояр своих, испроси как бы совета, пусть думают, будто поступила по наущению их, если что и дельное скажут. В случае чего ты всегда сухой из воды выйдешь, а ворога и к ответу призвать будет легче.
– Духовным отцом моим станешь, советчиком во всех делах и начинаниях, люб ты мне, монах. Ты много читал, знаешь, слышала, будто служил хартофилаксом29 у одного из сановников царя ромейского, беседовал книгами30.
– Не могу лгать тебе, правительница. Только как же я буду наставником у язычницы? Не простится мне такое. Примешь веру греческую, соглашусь.
Но лишь сказала, а сама уже давно решила принять христианство, чтобы избежать костра и по праву занять место мужа в Киеве.