Я патрулирую улицы, а сестра с заднего сиденья рассказывает мне о своем парне Джероне. Сворачиваю влево на Карри-авеню – из таунхаусов только что поступил звонок. Домашнее насилие.
– Он славный парень. – Черные глаза Амаль блестят на молочно-бледном лице.
Огромные, все зеркало заднего вида занимают. Мы постоянно возим гражданских – по идее, она и впереди могла бы сесть, но я не предлагаю. Наоборот, говорю, что на заднем сиденье безопасней и что таковы правила.
– Жена утверждает, что муж ее избивает. В доме еще четырехлетний ребенок. Она говорит, его он тоже ударил, – сообщает Джерард по рации.
– Машина сорок пять в пути, я в трех кварталах, – отвечаю я и выключаю рацию, а потом обращаюсь к Амаль: – Ну давай, рассказывай дальше про своего друга.
– Знаешь, если я закончу учебу, это все будет благодаря ему.
– Серьезно? – Сворачиваю на Таунтон-авеню и ищу дом номер двести двадцать пять.
– Он постоянно подтягивает меня по английскому. И это его идея, чтобы я стала историком.
– Здорово.
Я-то думал, учебу она закончит благодаря мне, учитывая, что платил за нее по большей части я.
Вижу дом – двухэтажный таунхаус с фальшивым колодцем на газоне. Ненавижу такие штуки, особенно когда возле них еще бутафорские ведра ставят. Будто кто-то поверит, что эта семейка черпает воду из земли, когда у них прямо на стене торчит электрическая коробка, а за загородкой виднеется блок переменного тока. У бабá тоже такой, только хуже – там еще вокруг резиновая земля, в которую понатыканы пластиковые цветы из магазина «Все по доллару». Фальшивые цветы в фальшивом колодце, используемом как фальшивый цветочный горшок.
В окне гостиной горит свет. А на втором этаже темно.
– Маркус? Мне тут остаться? – робко спрашивает Амаль.
Ненавижу, когда у нее такой робкий голос. Сразу хочется напомнить ей, кто она такая.
– Ага. Окна не открывай и двери заблокируй.
Я вылезаю из машины и иду по подъездной дорожке. Пучки травы повылезали между плоских круглых камней – видно, любят нарушать общественный порядок. На ходу окидываю взглядом улицу. Свет в доме не горит ни на первом, ни на втором этаже. И мне это не нравится.
Я трижды громко стучу в дверь кулаком; наконец она распахивается. На пороге блондинка с красным опухшим лицом. Глаза тоже красные.
– Все нормально, я в порядке, – лепечет она.
Лицо и грудь у нее в веснушках. И рука, которой она придерживает сетчатый экран от комаров, тоже. Вторую руку я не вижу, ее она прячет за спину.
Я показываю на бейдж и объясняю, что к нам поступил звонок.
– Мэм, мне нужно увидеть ваши руки.
Она быстро показывает мне руку и тут же снова прячет.
– У нас правда все хорошо.
– И все же мне нужно задать вам несколько вопросов. – Я улыбаюсь. – Вы звонили, так что я обязан это сделать. Извините.
Она нервно кивает, оглядываясь через плечо.
– Ваши муж и ребенок дома?
– Да, мы смотрим матч «Балтимор Ориолз». Это все просто ерунда, недопонимание.
– Правда? «Ориолз» играют с «Блю Джейз»? – Я отвлекаю ее, снова демонстрируя бейдж. – Вот, пожалуйста, посмотрите.
– Да, с «Блю Джейз». Слушайте, все в порядке, правда…
– Вы должны внимательно на него посмотреть. Машина у меня без значков. Мало ли, кто я такой. – Я с натянутой улыбкой протягиваю ей бейдж и демонстративно жду.
Она закатывает глаза и берет бейдж той рукой, что прятала за спину. Все происходит очень быстро – она вежливо вертит бейдж в пальцах, отдает обратно, но за эти несколько секунд я успеваю увидеть все, что нужно. Голубоватый синяк вокруг запястья, длинную царапину на предплечье и темное пятно повыше локтя в том месте, где он ее схватил.
– И кто ведет? – спрашиваю я, раз она немного успокоилась. – «Блю Джейз»?
– Да, «Блю Джейз». Что ж, спасибо. Извините, что зря прокатились.
– Вообще-то «Ориолз» сегодня играют с «Янкиз». – Я перешагиваю через порог. – И мне нужно увидеть вашего сына.
В участке на глазах у Амаль я задерживаю мистера Алекса Хоакина IV – да, он требует, чтобы я называл его «Алекс Хоакин Четвертый» – за нападение второй степени, а его жена поносит меня на чем свет стоит.
– Он ничего не сделал! – визжит она, обращаясь то ко мне, то к капитану, то к стенке. – Я же вам сказала.
– У вашего сына нос разбит. – Я стараюсь говорить максимально спокойно, но это сложно – люди вроде нее выводят меня из себя.
Она снова принимается визжать, а я тихонько пытаюсь внушить ей, что кое-кто может ей помочь, что у меня и номер телефона есть. Сую ей визитку социальной службы, но она не желает ее брать.
Когда я отвожу Амаль в квартиру, где она сейчас живет, она спрашивает, что теперь будет с мальчиком. Я отвечаю, что открою дело и буду приглядывать за семьей, чтобы убедиться, что им с матерью ничего не угрожает. Она сидит на заднем сиденье, такая маленькая и грустная, прилипшие к вискам курчавые волоски похожи на паучьи лапки.
– Ну так что там с твоим парнем? – напоминаю я.
Оживившись, она подается вперед.
– Маркус, я хочу, чтобы вы с ним познакомились. Может, я даже вскоре смогу познакомить его с бабá. Он очень хочет увидеться с моей семьей… все время спрашивает.
Бедняжка.
– Я с радостью, – говорю я.
– Спасибо, Маркус. А ты-то как? Встречаешься с кем-нибудь?
– Да так, ничего особенного.
Откинувшись на спинку сиденья, она вздыхает:
– Врешь.
На следующий день я завожу отцу продукты. Бабá живет один. Мама умерла четырнадцать лет назад. И за это время он ничего в доме не поменял, только снял в гостиной фотографии Амаль и повесил мои – из полицейской академии. На снимке я в форме – мое лучшее фото. На груди у меня первая медаль, а брови и бакенбарды все еще черные. Можете поверить, что я пытался красить брови краской для волос? Да, сэр. Будь мама жива, я бы ее попросил это сделать. Я бы, может, и Мишель попросил, но она только скривится и обзовет меня девчонкой. Но я не девчонка, просто странно это, когда в тридцать восемь ты седой.
Бабá, как видит меня, постоянно об этом говорит.
– Ты стареешь. Пора жениться.
Но я не обращаю внимания: если он кого и ненавидит сильнее, чем Биньямина Нетаньяху, так это Мишель Сантанджело. Я вхожу, ставлю пакеты на стойку и начинаю разбирать продукты: консервированный нут, красная фасоль и хлеб, куча хлеба. Отец в неделю по три пакета съедает, а все равно тощий, как моя дубинка. И сморщенный, потому что курит по полторы пачки в день и злится, что я отказываюсь покупать ему сигареты.
– Уалла, я отдам тебе деньги, йа кяльб[7], – ворчит он.
Но дело не в деньгах, и он это знает. Может сколько угодно обзывать меня собакой, какое мне дело, меня вчера жертва абьюза ублюдком обозвала.
– Молоко сверху поставить или снизу? – спрашиваю я.
– Снизу.
Он, как обычно, сидит в кухне на стуле, пыхтит и читает «Джерусалем таймс» на своем – вернее, на моем старом – айпаде. В древнем бумбоксе, который я слушал, когда учился в старших классах, играет его любимая кассета Умм Кульсум.
– Какого черта творит Абу Мазен? – бормочет он, но ответа от меня не ждет, я-то в Палестине никогда не был.
Когда я был маленьким, у нас никогда не было денег, чтобы куда-то ездить, а после маминой смерти отец и вовсе перестал об этом говорить.
Я спускаюсь вниз ко второму холодильнику. Мама купила его давным-давно, в моем детстве, и поставила в подвале, чтобы делать запасы. Мама в плане покупок была просто волшебницей.
– Гляди, Маркус, – говорила она, указывая на кассу, прежде чем достать купоны. – Скидка два доллара, скидка один доллар, плюс купоны – и восемьдесят девять долларов на экране превращались в сорок. – Вот за что я люблю эту страну.
И кассирша каждый раз расплывалась в улыбке. Мама всех их знала по именам, расспрашивала, как внуки, не болит ли спина, как прошла операция на колене. Восхищалась новыми стрижками.
– Мне многому у вас стоит поучиться, – все время говорила одна из них, белая рыжеволосая леди средних лет, выбивая чек.
Холодильник в нашем маленьком доме работал не покладая рук. Мама всегда готовила столько, что можно было бы накормить Рамаллу вместе с Балтимором.
– Ты знаешь, что у тебя тут лежит целый пакет мелких морковок? – кричу я снизу бабá.
– На верхней полке? – орет в ответ он.
– Ага.
– В большой сумке?
– Ага.
– Запечатанный?
– Да! Он тут!
– Знаю. Не трогай.
– Ах ты старый козел, – бормочу я себе под нос и бегу наверх.
Бабá все так же сидит в кухне на стуле, луч солнца, проскользнув между двух сломанных реек жалюзи, бликует на его чистой лысой голове. На нем коричневая кофта, которую мама связала ему к Рождеству лет двадцать назад, а она все еще держится. В левом кармане пачка «Лаки Страйк» и зажигалка, в правом – носовые платки и пульт от телика. На ногах у отца кожаные лоферы и белые длинные носки.
– Маркус, ты сегодня работаешь?
– С четырех и до двух.
– Не слишком поздно?
– Нормально. – Я вдруг не выдерживаю: – Я вчера вечером виделся с Амаль. Она ездила со мной в патруль.
Отец не отвечает, только откладывает айпад, плечи его каменеют.
Когда он молчит, я нервничаю, а очень мало что в мире способно заставить меня нервничать. Как-то раз я гнался по пустынному переулку за двумя панками, без машины, не зная, придет ли подмога, и то не так дергался, как когда бабá умолкает. Вот почему я тараторю, как метадоновые торчки у нас в участке, просто заткнуться не могу:
– Она диплом сейчас пишет, и там какой-то такой проект, что ей нужно наблюдать за происходящим на улицах.
Отец все молчит, я и не жду ответа, просто мою купленные фрукты и складываю в контейнер холодильника.
– Кстати, она отлично выглядит. Здоровая, сильная. Скорее всего, в дипломе будут одни пятерки. Она через два месяца выпускается, в середине мая…
Я осекаюсь, услышав, как ножки стула со скрипом проезжаются по линолеуму, как айпад со стуком опускается на столешницу. Все это я только слышу, но не вижу, – не поднимая глаз, продолжаю мыть и вытирать фрукты бумажным полотенцем, потому что не хочу видеть, как отец уходит в другую комнату.
Мамина сестра Надия живет неподалеку, но дом у нее больше и богаче, чем у бабá. Она замужем за Валидом Аммаром, владельцем нескольких торговых центров. Он неплохой человек; правда, из тех, кто приехал в Америку уже при бабках и здесь выгодно их вложил. У него по всему Балтимору недвижимость. Бабá говорит, он славный парень, помогает всем, кто к нему обращается, но даже бабá не станет спорить, что иметь с ним дело себе дороже. Сам целый вечер смолит наргиле в «Аладдине», а тебе весь мозг вынесет, как важно заботиться о здоровье.
– Нужно каждое утро выпивать по стакану оливкового масла, – внушает каждому встречному, восседая в клубах дыма от яблочного табака.
Еще он постоянно твердит, что все наши проблемы начались с маминой смерти.
– Будь она жива, вы бы по-прежнему были вместе.
– Да хрен там, – всегда хочется ответить мне.
Считает, он такой гений, все про нас понимает, а когда мама была жива, постоянно ее критиковал. Не так одевается, имеет мнение по вопросам бизнеса, не каждое воскресенье водит нас в церковь. («Все ваши проблемы», – говорит он, а я понимаю, он это про Амаль. И вспоминаю, что не постоял за ее репутацию, а должен был, когда отец отказался это сделать.)
Валид Аммар, конечно, душнила, но и у него есть кое-что хорошее – это его жена и дети. Раед мой ровесник, мы с ним общаемся, Деметрий весь из себя плейбой, а Ламия очень милая и умная девушка. Похожа на тетю Надию, самую крошечную женщину в мире. Когда я дразню ее из-за роста, она всегда отвечает, что, мол, это просто я слишком высокий для араба, но я не гигант, всего шесть футов, а она мне едва до локтя достает. Я обожаю в шутку класть локоть ей на голову, как на подлокотник, она в ответ лупит меня всем, что под руку подвернется: лопаточкой для торта, книжкой или просто кулаком.
После маминой смерти мы стали по воскресеньям ходить к тете Надие на обед, так приятно было снова есть домашнюю пищу. А когда тетя Надия ездила покупать Ламии одежду к первому сентября, она всегда и Амаль с собой брала, ей ведь едва двенадцать исполнилось, когда мама умерла. Позже я стал по воскресеньям уходить на тренировки Национальной гвардии, а Амаль оставалась у них на ночь. Бабá из-за этого тоже ворчал, ведь Раед и Деметрий еще жили дома, а значит, ночевать там для девочки было неприлично.
– Они же мои двоюродные братья, – возмущалась Амаль.
Бабá просто в толк взять не мог, что ночевки у тети Надии были Амаль жизненно необходимы, ведь сестренка осталась одна в доме с двумя мужиками. А ей нужна была женщина, которая накрасит ей ногти, волосы расчешет и что там еще мамы для дочек делают.
Раед так и не узнал про папины задвиги. И слава богу, не то бы он просто взбесился. А через год он все равно уехал, поступил в Университет Мэриленда, в Колледж-Парк. Сейчас он адвокат и здорово продвинулся в карьере после 11 сентября благодаря тому, что свободно говорит по-арабски. Отец из-за этого его ненавидит. По его мнению, он «предал свой народ».
Когда я окончил полицейскую академию, он мне сказал:
– Послушай, йа кяльб, не позволяй им себя использовать. Прежде всего ты араб.
Я еще подумал, слышь, бабá, в свидетельстве о рождении у меня иначе написано, но вслух ничего не сказал.
Мама выражалась мягче:
– Понимаешь, Маркус, ты нус-нус, наполовину араб по нам, твоим родителям, и наполовину американец, потому что здесь родился. Но ты этого не стыдись, наоборот, это твое преимущество. – На этих словах она затягивалась ментоловой сигаретой, потом аккуратно пристраивала ее на край пепельницы и продолжала помешивать еду в кастрюле. – Мозг и сердце у тебя вдвое больше, чем у других.
Как будто это мне так повезло, отхватил два по цене одного. Для мамы величие Америки заключалось в однодневной распродаже в «Мейсис». В корзине товаров с пятидесятипроцентной скидкой во «Все за доллар». «Видишь ли ты под лучами рассвета…»[8] В городской свалке, куда можно было ездить за бесплатными удобрениями и мульчей. В приемных врачей, где тебе предлагали кофе и мятную конфетку. «Гордо реет наш флаг!» Мама любила Соединенные Штаты. Даже если ты заболел, а денег на лечение нет, тебя не выкинут из больницы. Подпишешь что-то – и бац! – бесплатное медицинское обслуживание. Бесплатная химиотерапия. И радиотерапия. А когда у тебя выпадут волосы, кассиры в магазинах, которые так соскучились по тебе и твоим купонам, организуют сбор средств, и монет из банки возле кассового аппарата хватит, чтобы купить парик.
В общем, да, когда бабá начинал страдать, как ему тяжко живется да как он соскучился по родине, мама вмешивалась, разглаживала морщинки, и мы снова становились счастливой семьей. И когда Валид Аммар говорит, что всех нас объединяла она, это, конечно, правда, но от нее очень больно. Сейчас же наша семья расползлась, как дешевая рубашка после стирки.
Амаль думает, нам с Джероном лучше всего познакомиться у них в кампусе. Я отвечаю, ладно, только если до четырех, в это время у меня смена начинается, и она начинает объяснять, как найти на территории кафе. Я не перебиваю, не говорю, что знаю в этом кампусе каждый закуток и закоулок, что в спокойные ночи мы там тренировки проводим, что я в это кафе в полной амуниции врывался, перескакивал через столы, как через баррикады, и осматривал помещение в очках ночного видения.
Я просто отвечаю:
– Лады, встретимся возле стенда с панини.
Парень вроде ничего такой. Высокий, симпатичный. Сложение, как у футболиста, а лицо круглое, детское. Никаких правонарушений за ним не числится.
Мы садимся за столик, и он говорит:
– Ты, наверно, гордишься младшей сестренкой. – Улыбается так искренне, открыто. – У нее средний балл выходит три и семь.
– За это тебе спасибо, – расцветает Амаль. Расцветает. Берет его под руку.
– Нет, – возражает он. – Это полностью твоя заслуга.
Он так уверенно это говорит, интересно, все ли он о ней знает? В курсе ли, например, что в семнадцать она воровала рецепты на наркотические препараты? Что в девятнадцать сбежала из дома, или, как копы сказали моему отцу, «съехала»? Что однажды она совсем голову потеряла и кончилось все абортом, о чем наш отец не знает и никогда не узнает? Я в тот год как раз академию окончил, а кольцо, как все выпускники, купить не смог, потому что отдал четыреста долларов, чтобы ее вычистили. Он про все это в курсе? Это же харам, любой араб бы плюясь убежал прочь.
В общем, мы едим и болтаем. Джерон рассказывает, что он на последнем курсе, изучает – и вот тут у меня глаза на лоб лезут – классическую музыку.
Я, блин, просто не знаю, что и сказать. Взрослый человек выбрасывает уйму денег, чтобы изучать оперу и всякую подобную хрень? В общем, я просто киваю, но он смекает, что к чему.
– По-твоему, это странно? – спрашивает этак интеллигентно.
– Учиться на мастера классической музыки? Ну, тебе жить.
Слава богу, у Амаль оценки хорошие, этот-то явно на пропитание не заработает.
– Никто не ценит изящные искусства, – вздыхает он. – В этом трагедия нашей жизни.
– А то, – бормочу я.
А сам думаю: «Да ты вообще знаешь, что такое трагедия? Трагедия – это двойное убийство. Или убийство с последующим самоубийством. Или авария на 695-й трассе с детьми в машине. Вот это трагедия, а не Бах с Моцартом, которых крутят на вечно нуждающихся в деньгах радиостанциях».
– Просто не думал, что ты занимаешься классической музыкой.
– Это потому что я черный? – начинает заводиться он. – Думал, я в баскетбол играю?
Я окидываю его взглядом – симпатичное лицо, длинный нос, большие карие глаза. Амаль, кажется, сейчас в обморок хлопнется.
А меня смех разбирает.
– Черт. – Аж дышать тяжело. – Черт. Ты говоришь, что изучаешь классическую музыку. И что никто не ценит искусство. А сам хоть знаешь, что за искусство я вижу на работе? Друг мой, мне приходится фоткать размазанные по стенам мозги. Вот мое искусство.
– Ладно, ладно, я понял, – качает он головой.
Амаль нервно хихикает, и я на секунду, всего на секунду, жалею, что нет в ней маминой силы духа.
Две недели спустя снова поступает вызов с Таунтон-авеню. На этот раз у женщины разбито лицо и сломан нос – она дышит ртом, так что я сразу все понимаю. Отодвинув ее в сторону, я ищу мальчика, зову его по имени – он плачет на кухне. Пацан не пострадал, но я злой как черт, папашу ловлю, когда тот пытается удрать через окно спальни, и защелкиваю на нем наручники.
Привычной скороговоркой:
– …Может быть использовано против вас…
– Эй! Полегче!
Я заваливаю его на кровать лицом вниз, по лбу у него пот течет.
– Заткнись!.. В суде…
– Вот сука! Сука, на хрена она копов вызвала? Сука паршивая!
Оттарабанив бодягу про права, сообщаю ему, что нас вызвал ребенок. Он поверить не может.
– Их в школе этому учат, – объясняю я. – Звонить в 911 в случае опасности.
– Да я пальцем его не трогал!
– Ага, только мать его избил до полусмерти.
Я вздергиваю его на ноги и тут же получаю смачный плевок в лицо.
Вот ублюдок!
Умывшись у них в ванной, выволакиваю его на улицу.
– Хочешь, я его усажу? – ухмыляется мой напарник.
– Не, все норм, – уверяю я, держа этого урода за шею сзади, а потом со всей дури бью его башкой о крышу машины. – Ой, прости. Что-то в глаз попало.
Запихнув отморозка в автомобиль, разговариваю с водителем скорой. Он говорит, леди они забирают в больницу, но она просит отвезти сына к ее матери.
– Вот, адрес тут записала.
– Передай, я все сделаю.
Пацан всю дорогу молчит на заднем сиденье, ни слова не произносит. Бабушка его живет в тихом Тоусоне, в симпатичном голубом домике с большой террасой. Но прежде чем отвести мальчишку к ней, я опускаюсь на корточки и объясняю ему, что он правильно поступил.
– Я боялся, что он ее убьет, – тихонько говорит он.
– Жаль, что тебе пришлось такое увидеть. Это очень страшно.
– Я думал, он и меня убьет.
Тут выбегает бабушка, седая и более ласковая версия матери, подхватывает мальца на руки и делает все, что всегда делают мамочки: обнимает его, утешает, целует. Какое облегчение, такие вещи – единственное в моей работе, с чем мне сложно справиться в одиночку.
За свой социальный проект Амаль получает пятерку, она там и про меня какую-то восторженную чушь написала. Я и половины не понимаю из того, что она говорит, термины какие-то странные, но мне приятно слышать, что «детектив ас-Саламе уверенно вошел в дом и спас женщину и ребенка от агрессивного мужчины. Офицеры полиции каждый день по долгу службы совершают героические поступки».
Вечером ко мне приходит Мишель смотреть «Закон и порядок».
– Как мило, что мы наконец-то встретились.
Она всегда так язвит, когда я долго ее избегаю, а что мне делать? Она классная, но хочет замуж и все такое. А я не хочу жениться. Она часто в шутку говорит всем, что работает моей любовницей на полставки, как Стиви Уандер пел в той старой песне. А сама отлично знает, что я тот период в творчестве Стиви Уандера терпеть не могу. А еще терпеть не могу, что она всем направо и налево рассказывает о наших отношениях.
Мишель ходит по маленькой кухне моего таунхауса, берет загорелыми руками тарелки, вытаскивает пиццу из духовки, сует пиво в холодильник. А все, что на полке стоит, сдвигает в сторону.
– Что это? – На стойку шлепается закрытый полиэтиленовый пакет.
Ведет себя как хозяйка. Вот это я больше всего терпеть не могу.
– Тетя дала мне с собой. Не забудь обратно положить.
Это куриная грудка с чесноком Надии, она специально расфасовала по три кусочка в каждый пакет, чтобы можно было порционно на обед разогревать.
– Ох, – стонет Мишель.
Я не спрашиваю, в чем дело, а то она скажет, что мне нужна жена. Сама-то она отлично готовит. Все три года, что мы вместе, она на мой день рождения жарит цыпленка в соусе марсала, и я так объедаюсь, что потом не могу с ней заниматься сексом. На это она тоже вечно жалуется. Нет, она правда клевая. Я смотрю, как она проверяет, разогрелась ли пицца, и вдруг понимаю, что она давно уже мне ничего не готовила, только полуфабрикаты таскает – видно, за что-то меня наказывает.
Не стану ничего говорить. Пару недель назад обмолвился, что скучаю по ее кулинарным талантам, а она в ответ, домработницу, мол, найми. Как же, стану я тратиться на чужую стряпню при моей-то зарплате.
Я включаю телевизор, протираю журнальный столик – я на нем пистолет чистил, а теперь перекладываю его на стойку и достаю из посудомойки тарелки.
– Скоро начнется, – говорю я Мишель.
Она стоит у духовки с тряпкой вместо прихватки в руке и ждет, глядя в пол.
– Долго там еще? – спрашиваю.
Она оборачивается, заправляет черные волосы за ухо, смотрит на меня своими голубыми глазами, и я понимаю, что первую серию мы пропустим. Ну что за жесть, это мой единственный свободный вечер за неделю.
Понеслась. Она делает вдох. Потом с шумом выдыхает. И дрожащим голосом произносит:
– Меня вчера пригласили на девичник к Денис. Все едут на выходные в «Оушен-Сити».
– Серьезно? Хорошо вам повеселиться.
– Марк, по-твоему, Денис секси? – спрашивает она.
– Что? Да черта с два, – искренне отвечаю я. – Она же тощая, как… как ножка стола.
Хочу добавить, что ее дважды за пьяное вождение забирали. А в пьяной бабе ничего сексуального нет.
– А я, по-твоему, привлекательная? – Вот, снова голос дрожит. Приехали.
– Ну… Мишель…
– Нет, правда! – Она бросает тряпку на стойку и крутится вокруг своей оси, раскинув руки. – Посмотри, мне тридцать шесть. Ты все еще считаешь меня привлекательной?
– Ты прекрасна, – честно отвечаю я. У нее великолепные формы, груди, которые так удобно ложатся в ладонь. Пухлые губы, большие глаза. Я встаю и пытаюсь обнять ее за талию, но она отпихивает меня и отпрыгивает в сторону. – Что случилось?
– Парень Денис сделал ей предложение через восемь месяцев. А я три года жду, пока ты разродишься, Марк! – Голос ее срывается, на глазах выступают слезы. – Нет, правда, какого хрена?
Я стою и молчу, как идиот, потому что сказать мне нечего.
– Нам весело вместе, у нас похожие вкусы, секс замечательный… – Она вдруг замолкает и пораженно спрашивает: – Тебе ведь нравится заниматься со мной сексом?
– Еще бы.
И вдруг меня осеняет, что в последнее время единственное, что мне нравится в наших отношениях, – это заниматься с ней сексом. Ужасное чувство, словно я извращенец какой-то или озабоченный, но это правда.
– Но что тогда? – кричит она, рыдая. – Что тогда? Что?
По телику звучит мелодия заставки, значит, сцену перед титрами мы уже пропустили. Теперь я злюсь, ведь этой мой любимый вид отдыха – стебаться над актерами, которые из рук вон плохо изображают полицейских. Всегда говорю:
– Улики так не хватают.
Или:
– Судья не имеет права выносить такой приговор.
И вот теперь мне всего этого не видать, я бешусь, а еще мне стыдно, я вдруг понял, что встречался с Мишель примерно на год дольше, чем должен был.
– Мы уже это обсуждали, я не готов жениться, – отвечаю я. – Ты дважды от меня из-за этого уходила.
– Но возвращалась же.
– Да. Возвращалась.
– Возвращалась ради тебя, Марк! Ради нас.
– Может, и не стоило.
Тут она ахает, зря я это сказал.
Пистолет лежит на стойке у нее за спиной, я и шевельнуться не успеваю, как она уже хватает его. Она и раньше брала его в руки, я ее и на стрельбище возил, и в постели мы иногда играли в «плохого полицейского», предварительно вытащив патроны, конечно. Но сейчас она в бешенстве, и мне не по себе.
– Положи, – увещеваю я. – Я не уверен, что поставил на предохранитель.
– Пистолет тебе дороже, чем я. – Она взмахивает им в воздухе. – И вообще, ты бесишься из-за того, что свой тупой сериал не посмотрел.
– Слушай, я серьезно. Я его смазывал и мог забыть поставить на предохранитель.
– Признай, что ты бесишься. Давай!
– Мишель, мать твою, перестань махать пистолетом.
И тут она стреляет в меня. Дважды. Первая пуля просвистывает мимо, делает аккуратную дырку в гипсокартоне и намертво застревает в бетонной стене кухни.
Я не сомневаюсь, что второй раз она выстрелила случайно, дернулась от звука первого выстрела. Гражданские этого не понимают – что от грохота и отдачи ты перестаешь себя контролировать. Вторая пуля вонзается в другую стену, возле холодильника, но до этого успевает оцарапать мне левую руку.
– Брось оружие! – ору я.
На этот раз она слушается. На руке у меня длинная, похожая на змею ссадина, из нее сочится кровь, больно чертовски.
– Убирайся!
Мишель рыдает, а я негромко повторяю:
– Вон из моего дома.
– Прости меня, – всхлипывает она.
Духовка звякает, сообщая, что пицца готова.
– Уходи отсюда.
Мишель все рыдает, а я звоню Раеду и прошу помочь.
По дороге домой из отделения скорой помощи, где мне зашили рану, Раед покупает мне «Тако Белл».
– А я тебе говорил, что эта девчонка чокнутая.
Приятно слышать такое от человека, который сам же меня с ней и познакомил. Три года назад, когда меня повысили до детектива, Раед пригласил меня в какой-то суперстильный джаз-клуб, хотя мы оба с ним в джазе ни фига не смыслим. Мы вообще про крутые штуки знаем только одно: чем дороже, тем лучше качество. Это нам поведал Деметрий, старший брат Раеда, у которого вечно на каждой руке по телке висит. Женился уже, а все равно таскается по клубам, тусуется, флиртует и сорит деньгами как сумасшедший. Каждый месяц он является в «Аладдин» с новой бабой и демонстрирует ее нам, словно так и подначивает доложить обо всем его жене. Но мы оба его супругу на дух не переносим, впрочем, и его самого тоже. И все же он мой кузен и старший брат Раеда; конечно, мы пытаемся ему подражать, только у нас так ловко не получается. А быть «крутыми» очень хочется.
В тот вечер, когда мы заказали напитки (хотя бы это мы умеем), Раед рассказал мне, что проходил курс по вину в государственном колледже.
– Потому что все партнеры и сотрудники так с ним обращаются, будто до фига в вине понимают. Понюхают, пригубят, в стакане покачают – прям искусство. А я ни в зуб ногой. Говорю, принесите мне, мол, «пи-нут-гре-го».
– А как надо говорить?
– Пино гриджо, – тянет он на французский манер.
– Да пошел ты, – хохочу я.
И не говорю ему, что название-то, похоже, итальянское. Он у нас в семье считается самым умным, а я свое место знаю.
– В общем, чувак, я был просто жалок, но теперь за двести двадцать пять долларов все про вино изучил. Преподавал нам один старый хрен. Качал вино в бокале, и мы все тоже качали. А он такой: «Понюхайте! Какой четкий, какой яркий аромат!» И вот мы стали качать вино в стакане. А я представил, как скривился бы отец, увидев, что кто-то разводит с вином такие церемонии. Он каждое утро стакан оливкового масла залпом выпивает. И утверждает, что Умм Кульсум можно слушать только с сигаретой в одной руке и стаканом арака в другой. А в своем магазине продавал «Джим Бим» в коричневых пакетах и на арабском материл всех, кто его покупал. «Йа кяльб йа сакран», – собака ты пьяная. А потом добавлял: «Это означает: хорошего дня и да хранит вас бог».
В тот вечер я так злился на отца. Он даже на церемонию не пришел, не захотел меня поздравить. Сестренка тогда только поступила, второй семестр шел, и я не стал ей рассказывать, зная, что по вечерам она ходит к терапевту. Раед пришел со своей мамой и спросил, где бабá.
– Он не придет. Ты же знаешь, как он относится к тому, что я коп.
– Может, он хочет, чтобы ты, как в старших классах, на заправке работал, – пошутил он, чтобы меня подбодрить.
Вот почему, когда Надия ушла домой, кузен повел меня в джаз-клуб. Просто хотел меня повеселить, как делал постоянно с тех пор, как умерла мама.
– Там такая знойная официанточка работает, ты просто обязан на нее посмотреть. Лучшая задница во всем Балтиморе.
Мы оказались в темном помещении овальной формы, с потолка лился голубоватый полусвет. В центре располагался похожий на трон бар, там мы и обосновались. На каждом столе горели свечи. В дальнем углу оркестр наяривал на трубах.
Из всех инструментов труба больше всего меня бесит. Дудит прямо тебе в лицо. Прямо дива, куда деваться. Вот печальную виолончель я хоть каждый день готов слушать.
Я как раз рассказывал Раеду, что благодаря повышению, наверное, смогу внести первый взнос за дом – тот, в котором сейчас живу. Маленький, зато в центре, мне ведь, как копу, полагается жить в центре. А еще у меня будет лужайка и задний двор, я, может, даже мангал куплю.
И тут нас прервала официантка.
– Рэй, столик освободился, хочешь? – спросила она кузена.
А я даже ответить ничего не мог, потому что прямо задохнулся. Богом клянусь, кроме ее груди и ног, я и не видел ничего, но потом заглянул ей в лицо, и она мне еще больше понравилась. Ни автозагара, ни разноцветных волос, ни огромных сережек. Она, кажется, вообще ничем, кроме гигиенической помады, не пользовалась. Мишель не нужна боевая раскраска.
– Ага, хочу, – кузен так и расплылся в улыбке и познакомил нас.
Я всю ночь с ней флиртовал, а Раед только подливал масла в огонь. А когда я в качестве чаевых ей двадцатку сунул, она мне подмигнула, скрутила ее в трубочку и сунула в лифчик. Прямо в ложбинку между грудей. Потом вытащила ручку и написала мне на руке свой номер.
– Вот нахалка, – все повторял Раед. – Это уж слишком.
– Да пошел ты, – очарованно бросил я.
– Да я так просто. – Он вдруг забеспокоился.
И вот уже три года он мне твердит, что Мишель клевая, но не та девушка, с которой стоит заводить семью. А меня бесит эта арабская манера делить девушек на годных и негодных и на ровном месте определять им будущее.
Этот подход, мол, хорошие девушки так не поступают, моей сестре жизнь разрушил.
Но Раед стоит на своем. А я зверею от того, что теперь, когда Мишель меня чуть не пристрелила, получается, что он вроде как прав.
– Она на всю голову больная, – говорит Раед.
– Да ничего подобного. Просто она думала, что я вот-вот сделаю ей предложение.
– Ну и хрен с ней. Не бери в голову.
Он начинает рассказывать про Эллен, девушку, с которой сейчас встречается. Она помешана на кошках, не работает, зато «очень милая и скромная».
– Скромная?
– Ага. Скромная. Я так и сказал. И у нее есть подружка…
– Нет уж, спасибо. Не нужна мне скромная девушка. Отвали.
Тогда он меняет тему, говорит, его мать, мол, интересуется, устроит ли кто-нибудь для Амаль вечеринку по поводу выпускного.
– Я об этом даже и не думал.
Ну вот, теперь я в панике. Как это мне в голову не пришло, что надо что-то придумать для сестры на выпускной?
– Она предлагает организовать все у нас, и неважно, придет твой отец или нет.
Я благодарю его и говорю, что Амаль, наверное, захочет прийти со своим парнем. И пока мы приканчиваем тако, рассказываю про Джерона, про то, что он изучает классическую музыку и вроде очень хорошо относится к моей сестре.
Раед заводит машину, ставит диск, и из колонок начинает петь Билли Джоел. В салоне гремит «Девчонка из высшего общества», я многозначительно смотрю на Раеда, а он бросает: «Заткнись!»
Бабá приходит помочь мне заделать дыру в стене кухни. Его старый серебристый «Бьюик» не влезает на парковочное место и все стонет и дребезжит, пока, наконец, отец не глушит мотор. Бабá с ведром шпаклевки в руке заходит в дом и принимается изучать дырку.
– Тебе пора жениться, – торжественно провозглашает он, замазывая ее белым. – Только не на этой девушке.
Забавно, в вопросах скорой женитьбы они с Мишель согласны, хоть она и считает его старым мизогином, а он ее – шлюхой. За три года он видел ее только дважды, но официально высказал свое неодобрение только после второй встречи.
– Она красотка, но хорошей матери для твоих будущих детей из нее не выйдет.
Я вспоминаю его слова и то, как ненавидел его и других за такие высказывания. А теперь получается, я вроде как всегда это знал, и утром, когда Мишель звонила, я снял трубку и сказал ей, что между нами все кончено. Я извинялся, она молчала, а потом говорит:
– Ублюдок, ты мне жизнь сломал. – И повесила трубку.
– Мы расстались, – говорю я отцу. – Можешь радоваться.
А потом провожу здоровой рукой по бинту и думаю, как мы с ним оба были несправедливы к Мишель.
Бабá прерывает мои размышления, произнеся по-арабски:
– Лучшее, на что можно надеяться в жизни, – это встретить славную женщину. С ней каждый твой день станет хорошим.
Я пораженно смотрю на него. Старый грубиян как заговорит по-арабски, так прямо поэтом становится. А он добавляет:
– Так будет до тех пор, пока ты ее не потеряешь.
Мы заделываем дыру, ждем пару часов, шлифуем (я работаю одной рукой, и у отца получается втрое быстрее), потом красим. Я завариваю отцу овсянку, но он отказывается ее есть, потом разогреваю курицу. Бабá осторожно откусывает кусок, решает, что ему нравится, и набрасывается на еду. А я тем временем рассказываю ему про Амаль. Она усердно училась, скоро выпускной. Тетя Надия устраивает для нее небольшую вечеринку, было бы здорово, если бы он тоже пришел. Давно пора забыть о прошлом. Амаль начала новую жизнь, и он должен ее поддержать. В кампусе есть даже специальная стойка для выпускников исторического факультета. Самое время помириться. Мама бы обрадовалась.
Я как раз собираюсь с духом, чтобы рассказать про Джерона, как он сам меня огорошивает:
– Она вроде с черным встречается, так?
– Его зовут Джерон. – Чувствую себя, словно меня подставили, отправили на зачистку без оружия. – Он тоже выпускник.
– И черный?
Я не отвечаю, пробую снова.
– Он играет на скрипке, хочет сыграть для тебя «Энта Омри». Помнишь ту часть, где скрипки во всю силу вступают? Говорит, того, кто писал для Умм Кульсум, вдохновило…
– Я не затем в Америку приехал, чтобы моя дочь с черными якшалась, – рявкает отец и встает.
Выбрасывает остатки курицы в ведро, ставит тарелку в раковину, надевает куртку, проверяет, хорошо ли высыхает краска, и уходит.
А мне хочется схватить пистолет и выстрелить в стену, изрешетить ее, чтобы она обрушилась на всех нас – меня, Амаль, отца, Раеда, Деметрия и всех его подружек, Надию и даже Валида Аммара со всеми его торговыми центрами. Чтобы мы все просто исчезли под грудой камней.
Джерон стоит рядом со мной у стойки исторического факультета с сумочкой и телефоном Амаль в руках. Она с другими студентами топчется на улице в голубой мантии и шапочке, золотая кисточка болтается у щеки. Они ждут церемонии, а мы, друзья и родственники, ждем, когда можно будет им поаплодировать.
Заметив меня и Джерона, Амаль машет рукой, потом оглядывается по сторонам и понимает, что, кроме нас, никто не пришел. На секунду она сникает, и у меня становится больно в груди. Здоровой рукой я придерживаю букет – две дюжины роз, одна от меня, вторая – от мамы. Хорошо еще, я про вечеринку не стал заранее ей рассказывать. Потому что в тот день, когда отец от меня ушел, позвонила тетя Надия.
– Слушай, Маркус, – негромко сказала она. – Я не хочу оказаться между двух огней. Я же не знала про ее парня и про то, что она захочет его пригласить. Не хочу, чтобы сказали, что я ее поощряю против желания отца.
Она хотела, чтобы я сказал, ничего страшного, мол, понимаю, все сложно. Но я ответил:
– Ладно, как хочешь.
И мы впервые в жизни повесили трубки, недовольные друг другом.
– А ты принарядился, – замечает Джерон.
– Я и моюсь иногда, – отвечаю я.
У меня есть два костюма: черный для похорон и свадеб и серый, в котором я сейчас, – для торжественных случаев.
Когда Амаль выходит на сцену, мы с Джероном орем изо всех сил, стараемся за всех, кого с нами нет: за маму, дядю и тетю, папу, который утром позвонил и поставил мне чертов ультиматум. Если я буду и дальше поощрять эти отношения, он никогда больше не станет со мной разговаривать.
– Дочь я уже потерял, – сурово объявил он. – Понадобится, потеряю и сына.
В общем, вот так. Его здесь нет, он не видит, как Амаль перекидывает кисточку с левой стороны на правую. Не видит звездочку в списке рядом с ее фамилией (magna cum laude[9]), не видит, как ей вручают награду под названием «Лучший нетрадиционный студент». Амаль поднимается на сцену как чемпионка, жмет руку декану. А Джерон тут, он держит ее большую раздутую сумочку. Он фотографирует нас с сестренкой. А она прижимает к груди розы, живые розы, и улыбается так широко, что мне хочется навсегда затолкать ее себе под мышку, чтобы так мы с ней вместе и сгинули.