Вопрос о том, целесообразно ли сохранение стадии возбуждения уголовного дела, уже несколько десятилетий служит предметом особо жарких дискуссий. Несмотря на столь продолжительный срок, споры по этому поводу не только не утихают, но время от времени лишь разгораются с новой силой. Некоторые исследователи даже считают, что именно в последние годы против названной стадии был начат самый настоящий «крестовый поход»[28]. Причины этого банальны: своим происхождением данный институт обязан советскому праву, а это значит, что в глазах немалого числа людей он обречен быть «реликтом социалистической законности»[29], уродующим современный уголовный процесс.
Разумеется, аргументация критиков стадии возбуждения уголовного дела куда сложнее. Сводить ее к одним лишь отсылкам к «позорным страницам» отечественной истории было бы несправедливо. За время, прошедшее с распада Советского Союза, участники дискуссии по обе стороны баррикад сформулировали массу аргументов, многие из которых не лишены резона[30]. И всё же обсуждение спорной стадии редко обходится без сетований о ее происхождении и без противопоставления «нашего» процесса различным зарубежным («развитым») правопорядкам. Именно такая аргументация contra, основанная на «позитивном зарубежном опыте», представляет особый интерес в рамках данного исследования.
Сегодня многие считают очевидным, что «возбуждение уголовного дела – уникальный уголовно-процессуальный институт, аналогов которому… в большинстве развитых стран мира нет»[31]. Нет их, как утверждается, и в Германии, законодательство которой «не предоставляет полиции возможность отказать в расследовании при наличии… сообщения о преступлении»[32]. «Государственный орган после получения информации о преступлении сразу приступает к производству предварительного расследования»[33].
Еще один довод, часто приводимый в пользу упразднения спорного института, состоит в том, что на данный момент немало постсоветских стран уже провели соответствующие реформы. Для многих пример Украины, Казахстана и некоторых других государств красноречиво свидетельствует, если не о желательности, то, по крайней мере, о возможности отказа от проверочной стадии[34].
Чтобы понять, насколько эти рассуждения корректны и весомы, необходимо разобраться, для решения каких проблем создавалась спорная стадия, и как аналогичные задачи на самом деле решаются за рубежом.
Как было сказано, стадия возбуждения уголовного дела возникла в советскую эпоху. При этом ее вряд ли можно назвать продуктом законодательного творчества или достижением научной мысли. Закон лишь оформил, а доктрина осмыслила то, что объективно сложилось десятилетиями раньше. Первые законодательные предписания о новой стадии обнаруживаются лишь в общесоюзных Основах уголовного судопроизводства и республиканских кодексах, принятых в 1958–1961 гг. Однако практика доследственных проверок возникла contra legem еще в первые годы советской власти. А уже в начале 1930-х годов наметились первые шаги к ее официальному признанию государством.
В данном контексте наиболее значимым документом является Директивное письмо А.Я. Вышинского «О качестве расследования», направленное прокурорам союзных республик в 1934 г.[35] Именно этот документ стал отправной точкой для повсеместного признания важности и полезности доследственной проверки. Из него же мы узнаём о тех задачах, которые ставились перед новой стадией. Автор письма с сожалением отмечал, что в сложившихся условиях «граждане нередко привлекались к уголовной ответственности по весьма шатким основаниям. Такой подход вызывал бесполезную трату времени и государственных средств, отрывал от работы граждан и создавал для них ненужные стеснения». Именно стадия возбуждения уголовного дела и была предложена как средство решения обозначенных проблем.
Итак, спорный институт был создан для того, чтобы, с одной стороны, защитить граждан от необоснованного процессуального принуждения (мер пресечения, обысков, вызовов для допроса и т. д.), а с другой – избежать напрасной траты государственных ресурсов. В том, что эти задачи важны и универсальны, сомневаться не приходится. Уголовный процесс – деятельность принудительная и обременительная, и любая правовая система, независимо от господствующей в ней идеологии, сталкивается с необходимостью установления защитных барьеров. В правдивости этих слов нетрудно убедиться, обратившись к более раннему этапу российской истории. Вот как отцы Судебной реформы 1864 г. описывают один из «главнейших недостатков» дореформенного процесса: «Следствия нередко начинаются без надлежащего основания… поэтому частные лица напрасно привлекаются к суду, а судебные места обременяют себя излишними занятиями»[36].
Сходство с наблюдениями, изложенными в письме А.Я. Вышинского, налицо. Но, как известно, царские реформаторы для решения обозначенной проблемы избрали другой подход. Они решили взять на вооружение французский опыт, к тому времени доказавший свою эффективность. Устав уголовного судопроизводства устанавливал, что при сомнительности признаков преступления предварительному следствию должно было предшествовать дознание. Осуществлялось оно полицией без использования принудительных средств (ст. 253, 254). Производство же действий, вторгающихся в сферу личных прав, по общему правилу допускалось лишь на предварительном следствии. При этом оно рассматривалось как прерогатива судебного следователя, обладавшего подлинной судейской независимостью[37].
Таким образом, в дореволюционном уголовном процессе необоснованному принуждению со стороны государства препятствовал двойной заслон. Во-первых, в спорных случаях принудительная деятельность не могла начаться без предварительной проверки в форме дознания. Во-вторых, решение о вторжении в чьи-либо права принимал независимый и беспристрастный субъект – судебный следователь. Почему же в советское время понадобилось придумывать новый барьер в виде стадии возбуждения уголовного дела? Причина в том, что прежний заслон был разрушен. В советской парадигме дознание уже не рассматривалось как деятельность без принуждения, а следователь утратил свой судейский статус[38]. Стоит ли удивляться, что, казалось бы, давно решенная проблема вновь приобрела былую остроту. Но поскольку прежнее решение было признано устаревшим, практике пришлось реагировать проведением неформальных и непринудительных доследственных проверок, которые впоследствии легли в основу новой стадии.
Со временем стадия возбуждения уголовного дела претерпела немало изменений. Сегодня закон позволяет производить целый ряд следственных действий уже в ходе доследственной проверки, а практика в том числе поэтому идет по пути смещения центра досудебного познания с предварительного расследования на более раннюю стадию. Тем не менее предназначение спорного института в целом остается прежним: до возбуждения уголовного дела запрещается как производство допросов, обысков и выемок, так и применение любых мер процессуального принуждения кроме задержания.
Кроме того, в наши дни рассматриваемая стадия позволяет решить еще одну задачу. Согласно п. 3 ч. 1 ст. 145 УПК РФ одним из решений, принимаемых по итогу доследственной проверки, может стать постановление о передаче сообщения по подследственности. Дело в том, что с момента возникновения спорной стадии количество правоохранительных структур возросло, а их система стала значительно сложнее. Определить, кто именно будет осуществлять расследование, часто оказывается непросто. Как правило, для этого необходимо дать предварительную квалификацию предполагаемого преступления. При этом сведений, сообщенных заявителем, может оказаться недостаточно. Соответственно, сегодня стадия возбуждения уголовного дела не только предотвращает необоснованное принуждение, но и позволяет своевременно решить вопрос о подследственности уголовного дела.
При беглом взгляде на немецкое судопроизводство, действительно, может показаться, что ничего похожего на стадию возбуждения уголовного дела ему неизвестно. Так, в современном фундаментальном учебнике Г.-Г. Кюне по уголовному процессу утверждается, что предварительное расследование можно считать начатым с «самых первых действий полиции или прокуратуры»[39]. Кроме того, кажется, что в Германии, как и в других странах Запада, имеются свои эффективные механизмы для решения проблем, обозначенных в предыдущем параграфе.
С одной стороны, в ФРГ (что роднит ее с постсоветским пространством и резко отличает от Франции) дознание уже давно не рассматривается как «буферная зона», оберегающая граждан и государство от напрасного вовлечения в обременительную процедуру предварительного следствия. Сегодня предварительного следствия там не существует вовсе, а прокурорское дознание, будучи ординарной формой расследования, содержит множество репрессивных инструментов. С другой стороны, немецкие граждане по-прежнему защищаются судебной властью от необоснованного вторжения в их права. Главным механизмом, гарантирующим такую защиту, стал институт судебного контроля. Практически все процессуальные действия, связанные даже с минимальным принуждением, согласно УПК ФРГ должны быть санкционированы судом[40]. Стоит ли удивляться, что именно в судебном контроле некоторые российские исследователи видят достойную альтернативу стадии возбуждения уголовного дела[41].
Что же касается подследственности, ее определение в Германии редко требует предварительной правовой оценки деяния. Связано это с тем, что организационная структура немецкого расследования значительно проще, чем в России. Большинство уголовных дел в Германии расследует криминальная полиция. Прочие же органы дознания, определяемые законодательством федеральных земель, как правило, немногочисленны, а их компетенция интуитивно понятна. Допустим, в Баварии наряду с полицией расследование осуществляют таможня, лесничество, егерская служба, служба по рыболовству и т. д.[42]
Итак, альтернативные механизмы решения проблем, породивших спорную стадию, в Германии, действительно, имеются. Но можно ли говорить об их достаточности? Удалось ли немецкому уголовному процессу избежать появления «доследственных проверок», в советской следственной практике закрепившихся объективно и вопреки всему?
Чтобы ответить на этот вопрос, в первую очередь стоит ознакомиться с релевантными положениями уголовно-процессуального закона. При этом следует оговориться, что, хотя в УПК ФРГ и встречается термин “Erhebung der öffentlichen Klage” (досл.: «возбуждение публичного обвинения»), иногда не без оснований переводимый как «возбуждение уголовного дела», к рассматриваемой проблеме он имеет самое отдаленное отношение. Когда-то он обозначал начало полноценной процессуальной деятельности, проводя черту между полицейско-прокурорским дознанием и «судебными» стадиями уголовного процесса (включая предварительное следствие)[43]. Однако сегодня с усилением репрессивной составляющей дознания возбуждение публичного обвинения связано уже не с началом, а с окончанием предварительного расследования (переходом от дознания к так называемому промежуточному производству). Соответственно, в российском уголовном процессе аналогом этого института будет, скорее, направление уголовного дела в суд с обвинительным заключением, актом либо постановлением.
В контексте же рассматриваемых проблем более интересен § 152 II УПК ФРГ, регулирующий начало дознания. В нем предписывается начинать расследование исключительно в том случае, когда имеются достаточные фактические основания (zureichende tatsächliche Anhaltspunkte). Глядя на эту формулировку, трудно не вспомнить об отечественном институте основания для возбуждения уголовного дела. Российский закон определяет его через наличие достаточных данных, указывающих на признаки преступления (ч. 2 ст. 140 УПК РФ). И хотя это сходство возникло случайно, уже здесь становится очевидно, что не только отечественное, но и немецкое законодательство не требуют начинать расследование по каждому поступившему сообщению.
Германская уголовно-процессуальная доктрина, проводя параллель между § 152 и 160 УПК ФРГ, постулирует, что приступать к дознанию стоит лишь тогда, когда не вызывает сомнений наличие первоначального подозрения (Anfangsverdacht). В противном случае сообщение о предполагаемом преступлении должно оставаться без внимания[44]. Отечественных критиков стадии возбуждения уголовного дела решение немецкого законодателя отсеивать часть поступивших сообщений может удивить своей схожестью с привычным нам «советским» регулированием. Однако в действительности такой подход отражает объективные и в некотором смысле универсальные закономерности. Абсолютно в любом правопорядке возможна ситуация, когда граждане сообщают о заведомо не образующих состав преступления, а порою и вовсе абсурдных обстоятельствах (о шумных соседях, неверной супруге или о неком вселенском заговоре). Естественно, что нет ни малейшего резона задействовать государственную репрессивную машину для реакции на подобные заявления[45].
Вполне возможно, что именно эти соображения легли в основу немецкого учения о «первоначальном подозрении». По крайней мере, в отличие от российского уголовно-процессуального законодательства, УПК ФРГ изначально исходил из того, что наличие либо отсутствие «достаточных фактических оснований» всегда очевидно. Иными словами, германский законодатель моделирует лишь две возможные ситуации: либо поступившие сведения недвусмысленно подтверждают «первоначальное подозрение», позволяя немедленно приступать к расследованию, либо это не так, и тогда полученная информация не имеет ни малейшей ценности. Третьего не дано. В связи с этим УПК ФРГ, действительно, не содержит норм о предварительных проверках и не требует от служащих полиции и прокуратуры оформлять решение о начале дознания либо об отклонении полученного сообщения[46].
Впрочем, мы уже видели, что порой законодательные построения оказываются нежизнеспособны, понуждая правоприменителя проявлять изобретательность в истолковании закона или даже действовать вопреки ему. Это в свое время привело к зарождению советской стадии возбуждения уголовного дела. И именно это в конечном итоге произошло с нормами немецкого УПК.
Отступление правоприменителя от законодательной идеи началось с переосмысления понятия «первоначальное подозрение». Опыт показал, что отсеивать одни лишь заведомо нерелевантные сообщения о преступлении недостаточно. Начало дознания в отсутствие мало-мальски достоверной информации приводило к тому, что лица, затронутые расследованием, слишком часто в итоге оказывались невиновными. При этом они не только страдали от ущемления своих прав, но и подвергались «стигматизации» со стороны окружающих, уверенных, что дыма без огня не бывает[47]. Реакция на сложившуюся ситуацию была предсказуема: планка «достаточных фактических оснований» оказалась поднята. О наличии первоначального подозрения стали говорить лишь тогда, когда сообщение о преступлении содержало хотя бы минимальное обоснование[48]. Однако этот (по-видимому, неизбежный) шаг повлек за собой сразу несколько серьезных проблем.
С одной стороны, оказалось, что даже голословные заявления зачастую опасно оставлять без внимания. Вряд ли разумно игнорировать информацию о возможном теракте лишь потому, что ее не хватает для первоначального подозрения[49]. С другой стороны, бывают ситуации, когда даже новое понимание «достаточных фактических оснований» оказывается заниженным стандартом. Например, слишком поспешное начало дознания в отношении известного политика способно привести к нежелательному медийному скандалу[50]. Наконец, иногда полученная информация может явно указывать на наличие правонарушения, но всё же быть недостаточной для решения вопроса о расследовании. В частности, такое происходит тогда, когда составы со схожими признаками обнаруживаются в Уголовном кодексе и Законе об административных правонарушениях (Gesetz über Ordnungswidrigkeiten). В этом случае дознанию должна предшествовать первоначальная квалификация содеянного, нередко невозможная без сбора дополнительных данных[51].
Как было сказано ранее, советским (а затем и российским) ответом на подобные проблемы стала стадия возбуждения уголовного дела. Реакция немецкого законодателя оказалась менее решительной. Сегодня лишь один параграф УПК ФРГ общепризнанно толкуется как допускающий проведение проверки до начала дознания. Речь идет о § 159, предписывающем проверять любые предположения о возможных случаях насильственной смерти. При этом допустимые средства такой «доследственной проверки» в законе не указаны, что приводит к серьезным спорам как в доктрине, так и на практике[52]. Иногда легальность проверочных действий выводится также из норм отдельных непроцессуальных законов. Например, Закон о ст. 10 Конституции ФРГ (Artikel 10-Gesetz) говорит о возможности проведения ряда полицейских мероприятий при наличии «фактических оснований» для подозрения в совершении или планировании некоторых серьезных преступлений. Поскольку данный акт, в отличие от УПК, не называет «фактические основания» «достаточными», некоторые исследователи полагают, что в нем подразумевается более низкий стандарт[53].
Не вдаваясь в дискуссию о правомерности подобных толкований, стоит подчеркнуть, что приведенные примеры в любом случае касаются лишь частных ситуаций. Общим же правилом, закрепленным в законе, по-прежнему остается невозможность собирания информации до начала предварительного расследования. В связи с этим решение упомянутых проблем пришлось искать правоприменителю[54]. И хотя практика была и остается противоречивой, современная тенденция такова, что и полиция, и прокуратура всё чаще прибегают к производству проверочных действий, предшествующих дознанию[55]. Особенно примечательно, что несмотря на их очевидное противоречие с концепцией, заложенной в кодексе, непроцессуальные проверки постепенно выходят из тени. В научной литературе отмечается, что в наши дни прокуроры открыто сообщают СМИ о мероприятиях, предваряющих расследование[56].
Поскольку доктринальные оценки этой тенденции весьма противоречивы, говорить о ее концептуализации пока преждевременно. Некоторые авторы пытаются обосновать законность сложившейся практики, утверждая, что упоминание «достаточных фактических оснований» равнозначно закреплению обязанности по проверке их наличия[57]. Другие ученые проявляют бóльшую сдержанность, отмечая, что даже прямое и недвусмысленное закрепление в законе института предварительной проверки будет диссонировать с целым рядом классических концепций[58]. Как бы то ни было, большинство исследователей признаёт, что сложившуюся практику уже едва ли получится обратить вспять[59]. Поскольку просто игнорировать этот факт невозможно, современная уголовно-процессуальная наука стремится осмыслить произошедшие изменения и описать их посредством новой специальной терминологии.
Один из наиболее устоявшихся терминов, обозначающих непроцессуальную проверку поступающих сообщений, – это Vorermittlungen. На русский язык его можно перевести как «преддознание». Как правило, этим словом обозначают деятельность полиции или прокуратуры, получивших сообщение о преступлении и собирающих дополнительную информацию, чтобы принять решение о наличии либо отсутствии первоначального подозрения (и, соответственно, о возможности или невозможности начать дознание). Некоторые исследователи особо подчеркивают, что преддознание проводится лишь в спорных ситуациях, в связи с чем резонно говорить о «предподозрении» (Vorverdacht) как о его необходимом основании[60]. По мнению других ученых, проверочная деятельность имеет место всегда, просто ее формы бывают различны. В этом смысле преддознанием может быть названо даже простое ознакомление с заявлением и правовая оценка изложенной в нем информации[61].
Если абстрагироваться от отмеченных разногласий, можно заметить, что германское преддознание мало, чем отличается от знакомой нам доследственной проверки. Чтобы убедиться в справедливости этой аналогии, достаточно взглянуть на круг проблем, обсуждаемых в немецкой доктрине, при ознакомлении с которыми у российского читателя наверняка возникнет дежавю. Это и вопрос о целесообразности особой проверочной стадии[62], и спор о следственных действиях, допустимых на преддознании[63], и проблема защиты лиц, затронутых непроцессуальной проверкой[64], и многое другое.
Говоря о начале производства по делу в Германии, нельзя не вспомнить также о «предварительном дознании» (Vorfeldermittlungen). Несмотря на очевидное терминологическое сходство, эту разновидность полицейской деятельности не стоит смешивать с рассмотренным ранее преддознанием. Слово Vorermittlungen («преддознание»), по-видимому, возникло как калька с франц. pré-enquête[65], и приставка “vor-” («пред-») в нем семантически указывает на время, предшествующее собственно дознанию (Ermittlung). Что касается предварительного дознания (Vorfeldermittlungen), его название Г.-Г. Кюне связывает с тем, что обычно оно проводится в преддверии (“im Vorfeld”) не только официального расследования, но и самого расследуемого деяния[66].
Главная особенность этого вида полицейской работы заключается в том, что для ее начала информация о конкретном преступлении не требуется. Достаточно даже криминалистических данных, свидетельствующих о вероятности обнаружения в будущем уголовно наказуемого деяния. Хрестоматийный пример предварительного дознания – это наблюдение за барами и ночными клубами с целью выявить сбыт наркотиков[67]. В случае «успеха» такое наблюдение может подготовить почву для последующего дознания или преддознания.
Следует подчеркнуть, что в доктрине эта деятельность рассматривается как сугубо непроцессуальная. Ее производство базируется не на УПК, а на различных полицейских актах и разрозненных законах федеральных земель, регламентирующих полномочия полиции[68]. По сути, появление термина «предварительное дознание» – это попытка хотя бы на доктринальном уровне обособить тот вид полицейской работы, которому в России соответствует оперативно-розыскная деятельность, способная дать повод для возбуждения уголовного дела[69]. Поскольку такое обособление произошло совсем недавно, на данный момент ни в доктрине, ни в практике правоприменения нет единой позиции ни о законности, ни о допустимых методах предварительного дознания[70].
Обобщив всё изложенное ранее, нетрудно заметить, что, несмотря на различные идеи, заложенные в законе, фактически вопрос о начале производства по делу в России и Германии решается почти одинаково. В таких обстоятельствах предложения отказаться от стадии возбуждения уголовного дела никак не могут подкрепляться ссылками на немецкий опыт. Особую курьезность подобной аргументации придает тот факт, что сегодня в германской доктрине всерьез обсуждается вопрос о возможности превращения преддознания в полноценную стадию уголовного процесса. По-видимому, опыт ФРГ лишь подтверждает, что попытки полного отказа от доследственных проверок в лучшем случае приводят к их «уходу в подполье», а в худшем – к деградации всего досудебного производства.
В настоящее время упоминание о стадии возбуждения уголовного дела отсутствует в целом ряде постсоветских уголовно-процессуальных кодексов. Условно их можно разделить на две группы. К первой из них относятся те, в которых начало процессуальной деятельности связывается с регистрацией информации о преступлении. Таковы УПК Молдавии (2003), Украины (2012), Казахстана (2014) и Киргизии (2017). С определенными оговорками сюда же можно отнести УПК Литвы (2002) и Армении (2021). Вторая группа кодифицированных актов состоит из уголовно-процессуальных законов Эстонии (2003) и Грузии (2009), закрепляющих, что расследование начинается с производством первого следственного действия.
Опыт каждого из этих государств стоит рассмотреть подробнее. Но для начала необходимо сказать пару слов о Латвии, которую также нередко упоминают среди государств, отказавшихся от стадии возбуждения уголовного дела[71]. Латвийский УПК не связывает начало предварительного расследования ни с регистрацией сообщения о преступлении, ни с первыми следственными действиями. Этот момент строго формализован: согласно ст. 372 УПК, уголовное дело возбуждается вынесением специального постановления или же написанием развернутой резолюции. Принятие данного решения возможно лишь при наличии как повода, так и основания (п. 1 ч. 1 ст. 29). В случае необходимости допускается проведение предварительной проверки без использования средств и методов уголовного процесса (ч. 3 ст. 373). Если основание для начала расследования не обнаружится, то должно быть принято письменное решение об отказе в возбуждении уголовного дела (ч. 1 ст. 373). Как видно, для утверждений об упразднении спорной стадии нет ни малейших оснований.
Переходя к законодательству стран первой группы, для начала обратимся к УПК Молдавии. В ч. 1 ст. 279 Кодекса закреплено, что «процессуальные действия проводятся… после регистрации осведомления о преступлении». Аналогичное положение содержится в ч. 4 ст. 55 УПК, закрепляющей, что производство по уголовному преследованию[72] может быть начато «одновременно с регистрацией сообщения [о преступлении]»[73]. При этом возможность отказа в регистрации законом не предусмотрена. Видимо, именно эти нормы позволяют отдельным исследователям включать Молдавию в число государств, полностью упразднивших стадию возбуждения уголовного дела[74]. Однако всё не так просто.
В той же ч. 4 ст. 55 молдавского УПК содержится важная оговорка, что начало уголовного преследования возможно лишь «при наличии признаков преступления». Ситуации, когда признаки преступления не очевидны, посвящена ст. 274 УПК. В ней установлено, что проверить их наличие можно в течение 30 дней посредством производства «констатирующих действий», круг которых строго ограничен законом. При этом уголовное преследование в любом случае не может быть начато автоматически. Для этого компетентное должностное лицо должно вынести официальное решение. Если же проведенная проверка не позволит установить «подозрение в совершении преступления»[75], то выносится постановление «об отказе в начале уголовного преследования».
Следует согласиться, что в Молдавии провозглашаемый отказ от спорной стадии действительно оказался номинальным[76]. Более того, термин «возбуждение уголовного дела» несколько раз всё же встречается в новом молдавском УПК. Например, в ст. 28, посвященной началу легальности, закреплено, что компетентные должностные лица в установленных случаях обязаны возбуждать уголовные дела.
Попытка реформирования, предпринятая на Украине, выглядит убедительней. Не случайно принятие нового украинского УПК обострило российскую дискуссию по поводу рассматриваемой стадии[77]. Согласно ст. 214 данного Кодекса, предварительное расследование на Украине начинается с внесением информации о преступлении в Единый реестр досудебных расследований. Предельный срок регистрации составляет 24 часа. Отказ во внесении сведений в реестр не допускается.
Тем не менее в последнее время всё больше исследователей склоняются к тому, что попытка украинских реформаторов отойти от советских традиций потерпела неудачу[78]. Проявленный учеными скептицизм отчасти обусловлен требованиями, предъявляемыми к содержанию государственного реестра. В состав вносимых в него сведений закон включает помимо прочего информацию о предварительной квалификации преступления и об обстоятельствах, свидетельствующих о его совершении (ч. 5 ст. 214 УПК).
Между тем ранее уже отмечалось, что для получения этих данных одного только сообщения о преступлении часто оказывается недостаточно. В связи с этим неудивительно, что вскоре после принятия нового УПК Генеральным прокурором Украины был издан приказ, позволивший в течение семи дней проверять поступившую информацию непроцессуальными средствами[79]. В зависимости от результатов такой проверки предписывалось либо начать полноценное расследование, либо вынести постановление о прекращении производства. И хотя впоследствии этот приказ был отменен[80], спровоцировавшая его появление проблема осталась.
Естественно, что сохранение практики доследственных проверок в таких условиях неизбежно. Неизбежны также и попытки обосновать ее законность, содержание которых крайне любопытно. Так, в одной недавней статье, написанной украинским прокурором, отстаивается позиция, что в УПК Украины по-прежнему имплицитно закреплена первоначальная проверочная стадия. Этот тезис аргументируется тем, что раз первоначальная квалификация, предписанная законом, без проведения проверочных действий часто невозможна, значит, закон не может не разрешать их производство[81]. Не комментируя данный аргумент по существу, замечу, что он мало отличим от логических построений немецких авторов, отстаивающих законность «преддознания»[82].
Аналогичная ситуация сложилась в Казахстане, кодификация в котором, как предполагалось, должна была перенять лучшие достижения украинской реформы[83]. В ч. 1 ст. 179 УПК Казахстана также закреплено, что досудебное расследование начинается либо с момента государственной регистрации сообщения о преступлении, либо производством первого неотложного следственного действия. При этом ст. 185 УПК обязывает регистрировать все поступившие сообщения. Вместе с тем из приказа Генерального прокурора, утвердившего содержание регистрационной формы, следует, что в Казахстане в единый реестр также вносятся как данные о предварительной квалификации, так и подробная характеристика предполагаемого преступления[84] (т. е. сведения, которые заявитель может и не сообщить).
Еще более любопытное положение содержится в ч. 5 ст. 181 УПК, где сказано, что при отсутствии достаточных данных, указывающих на признаки преступления, сообщения подлежат непроцессуальной проверке, сроки которой законом не установлены. Регистрация такой информации не производится. Неудивительно, что автор одного из комментариев к казахстанскому УПК призывает правоохранительные органы проверять наличие не только повода, но и основания для начала производства[85]. Как видно, рассуждения о «кардинальных изменениях, исключающих институт возбуждения уголовного дела»[86], совершенно не отражают реальность.
Крайне интересную тенденцию можно наблюдать и в Киргизии. УПК, принятый в этой стране в 2017 г., по-видимому, тоже не избежал украинского влияния. Начало производства по делу он также связывает с моментом регистрации, на которую отводится 24 часа (ч. 1 ст. 149). Правительство Киргизии, утвердив порядок заполнения реестра, вполне ожидаемо потребовало вносить в него обширные данные о преступлении, включая его первоначальную квалификацию[87]. Показательно также, что ч. 2 ст. 149 УПК требует уведомлять заявителей о начатом расследовании. Если законодатель, действительно, хотел, чтобы производство немедленно начиналось по каждому поданному заявлению, то эта норма смотрится как анахронизм.
Впрочем, более интересно другое. Как указывалось ранее, весной 2021 г. на общественное обсуждение был вынесен новый проект УПК. Его разработчики отмечают неэффективность проведенных реформ и, в частности, предлагают возродить стадию возбуждения уголовного дела. При этом утверждается, что ее упразднение повлекло за собой ущемление конституционных прав граждан[88].
Принятый еще в 2002 г. УПК Литвы несколько выбивается из рассматриваемой группы. С одной стороны, он также предусматривает регистрацию информации о преступлении, которую (хотя и не без оговорок) можно считать формальным моментом начала предварительного расследования (ч. 4 ст. 166). С другой стороны, уже в первоначальной редакции Кодекса речь шла о регистрации не просто поступивших сообщений, а исключительно возбужденных уголовных дел. Согласно ч. 3 ст. 166 УПК, о возбуждении предварительного расследования принималось процессуальное решение, оформляемое резолюцией. Впрочем, отказ в возбуждении уголовного дела разрешался лишь в том случае, если факты, изложенные в сообщении о преступлении явно неверны (ч. 1 ст. 168 УПК)[89]. Разъясняя эту норму, Генеральный прокурор указывал, что «закон не предусматривает никаких проверочных действий… до начала предварительного расследования»[90]. Исходя из этого, у некоторых исследователей сложилось впечатление, что «Литва… провела коренную перестройку процедуры досудебного производства, в том числе отказавшись от стадии возбуждения уголовного дела»[91].
Однако более пристальный взгляд на литовское законодательство позволяет усомниться в справедливости данного утверждения. Хотя УПК в первоначальной редакции, действительно, не говорил о возможности проверочных действий, в той же ч. 1 ст. 168 закреплялась возможность разъяснения поступившей информации. Поэтому следом за тезисом о недопустимости доследственной проверки Генеральный прокурор Литвы всё же рекомендовал получать у заявителя письменные объяснения[92]. В этой, пусть и крайне сдержанной рекомендации можно увидеть первый намек на сохранение проверочной стадии. При этом стоит учитывать, что данный документ был издан сразу после принятия постсоветского УПК и не опирался на реальный практический опыт.
Впоследствии, когда стало понятно, что одних только объяснений заявителя недостаточно, практика пошла по пути расширения деятельности, предшествующей официальному расследованию. В 2008 г. Генеральный прокурор Литвы издал новые рекомендации[93]. В них не только предусматривался целый комплекс проверочных действий, но и устанавливался 20-дневный (с возможностью продления) срок проведения проверки[94]. Понимая, что законность подобных мероприятий вызывает вопросы, Генеральный прокурор назвал их «получением разъяснений» (отсылая к ч. 1 ст. 168 УПК), а также сделал оговорку о недопустимости любых принудительных мер.
Еще двумя годами позже Сейм Литвы принял поправки к ст. 168 УПК, легализующие 10-дневную доследственную проверку, осуществляемую путем производства любых процессуальных действий, не связанных с принуждением[95]. Однако Президент, обеспокоенный сходством нового института с положениями УПК 1961 г., воспользовался правом вето и заблокировал предлагаемые изменения[96]. В конечном итоге в 2012 г. был согласован компромиссный вариант[97], сохраняющий актуальность и в наши дни. Согласно новой редакции ст. 168 УПК Литвы, в случае необходимости в кратчайшие сроки, не превышающие 10 дней, проводится проверка путем производства непринудительных действий, закрытый перечень которых установлен этой же статьей.
Остается лишь констатировать, что в попытке упразднить стадию возбуждения уголовного дела литовский законодатель также потерпел неудачу.
Еще одним государством, заявившим о планируемом отказе от спорной стадии стала Армения. Уже в самом начале работы над новым армянским УПК была принята концепция, согласно которой началом предварительного расследования предлагалось считать момент получения сообщения о преступлении[98]. И хотя позже проект Кодекса подвергся существенным изменениям, эта идея никуда не исчезла. В ноябре 2019 г., когда проект был вынесен на общественное обсуждение, среди важнейших положений, обусловивших необходимость его принятия, было названо исключение проверочной стадии. Впрочем, там же делалась оговорка, что процедура возбуждения уголовного дела не исчезнет совсем, а станет частью предварительного расследования[99]. Эти же тезисы высказывались в ходе дальнейшей работы по принятию нового кодекса[100].
Обратившись к тексту самого УПК Армении, можно обнаружить немалое сходство с проанализированным ранее литовским кодексом в его изначальной редакции. Часть 1 ст. 178 УПК отводит 24 часа с момента поступления сообщения о преступлении на решение вопроса о том, составлять ли протокол о возбуждении уголовного дела. Лишь после составления этого документа, содержащего как фактическое описание деяния, так и его предварительную квалификацию, может быть начата полноценная процессуальная деятельность. При наличии препятствий для начала расследования (включая отсутствие признаков преступления), следователь уведомляет сперва прокурора, а затем и заявителя об отказе в возбуждении уголовного дела (ст. 179 УПК).
Таким образом, ни о каких концептуальных изменениях, влекущих упразднение армянским законодателем первоначальной стадии процесса, не может быть и речи. Хотя ее процедура и сроки (по крайней мере, формально) претерпели значительные изменения, по сути перед нами всё та же доследственная проверка, предшествующая официальному расследованию.
Итак, несмотря на некоторые отличия между рассмотренными правопорядками, каждый из них в той или иной степени тяготеет к сохранению спорной стадии. Заметим также, что у них всех есть одна общая черта: требование о предваряющей производство квалификации деяния. И это не просто прихоть законодателя. Когда система органов расследования сложна, определить подследственность уголовного дела без предварительной квалификации оказывается невозможно. Значит, от упомянутого требования никуда не уйти. Этот факт имеет решающее значение для судьбы спорной стадии. Столкнувшись с дефицитом информации, необходимой для верной квалификации, следователь будет использовать любые лазейки, чтобы отсрочить начало расследования и отыскать необходимые данные. Уже хотя бы поэтому возврат к суррогатам «упраздненной» стадии возбуждения уголовного дела неизбежен.
Интересно также, что хотя литовский законодатель, проявивший особую симпатию к немецкому праву[101], значительно упростил систему органов предварительного расследования, однако даже это не позволило ему уйти от проблемы предварительной квалификации. Как правило, производством расследования в Литве занимается полиция. Прочие структуры (таможня, пограничная служба, противопожарная служба и др.) расследуют лишь те деяния, которые они выявили в ходе своей основной деятельности, не связанной с уголовным процессом (ч. 1 ст. 165 УПК). Соответственно, в Литве для определения подследственности квалификация деяния не требуется. Однако при регистрации возбужденных уголовных дел ее всё же необходимо отражать в реестре (подп. 45.6 Рекомендации Генерального прокурора 2008 г.). Возможно, это связано с тем, что иногда преступления бывают слабо отличимы от административных правонарушений, расследуемых в другом порядке и другими подразделениями (см. ч. 6 ст. 168 УПК Литвы).
Стоит отметить и другой фактор, препятствующий ликвидации спорной стадии. Речь идет о сроке досудебного производства. Если его начало привязано к регистрации сообщения о преступлении, разумно ожидать, что с этого момента и будут исчисляться сроки предварительного расследования. Именно это мы видим, например, в ч. 2 ст. 192 УПК Казахстана. Проблема, однако, в том, что, стремясь соблюсти установленные временные рамки, следователь может намеренно оттягивать момент регистрации, собирая значимую для дела информацию еще до формального начала следствия[102]. Это также способствует превращению доследственной проверки в полноценную стадию процесса.
Для государств второй группы рассмотренные проблемы менее актуальны, поскольку в них внесение сведений в государственный реестр не считается юридическим фактом, обуславливающим начало предварительного расследования. Так, в ч. 1 ст. 193 УПК Эстонии закреплено, что уголовное дело возбуждается первым процессуальным действием. Напомню, что несмотря на явную идеализированность такого представления, именно так момент начала уголовного процесса определяют немецкие юристы. В связи с этим может показаться, что Эстония, хотя бы на уровне закона, придерживается западного подхода к решению данного вопроса[103]. Однако, в отличие от немецкого кодекса, эстонский УПК предписывает отказывать в возбуждении уголовного дела при отсутствии основания для уголовного преследования, т. е. признаков преступления (ч. 2 ст. 194). Это решение принимается в письменной форме по итогам десятидневной проверки (ч. 1 ст. 198), порядок которой законом не регламентирован. При необходимости получения дополнительной информации данный срок может быть продлен (ч. 2 ст. 198). Ясно, что в такой ситуации говорить об упразднении проверочной стадии также некорректно.
На фоне опыта других государств попытки законодателя Грузии реформировать начальный этап уголовного процесса выглядят наиболее убедительно. Будучи ориентирован на американский процесс[104], грузинский уголовно-процессуальный кодекс вполне ожидаемо содержит крайне скудный набор положений о досудебном производстве[105]. Статья 100 УПК Грузии гласит, что в случае получения информации о преступлении следователь или прокурор обязаны начать следствие. Доследственная проверка и отказ в возбуждении уголовного дела законом не предусмотрены. О регистрации сообщений о преступлении и его предварительной квалификации кодекс также хранит молчание.
Впрочем, отсутствие рудиментов советской стадии возбуждения уголовного дела, в данном случае, вероятно, также является не более, чем законодательной декларацией. Достаточно упомянуть о том, что следственные подразделения в Грузии имеются, в частности, в Прокуратуре, Службе государственной безопасности, Минюсте и МВД. Понятно, что определить их компетенцию интуитивно (по примеру Германии или Литвы) не получится. Не удивительно поэтому, что при ознакомлении с подзаконными актами обнаруживается, что вопрос о подследственности в Грузии решается вполне традиционно. Согласно приказу Генерального прокурора, изданному во исполнение ст. 35 УПК[106], главным критерием распределения уголовных дел между различными ведомствами является предварительная квалификация предполагаемого деяния. Как указывалось ранее, при таких обстоятельствах возможность реального отмирания проверочной стадии вызывает большие сомнения.
Кроме того, было бы наивно думать, что законодательные поправки способны сами по себе устранить хорошо прижившийся институт. В научной литературе справедливо отмечается, что подобные реформы нуждаются в изменении правосознания граждан и должностных лиц[107]. Например, очевидно, что правило о возбуждении уголовного дела по каждому поступившему сообщению нельзя возводить в абсолют. Ранее уже отмечалось, что обыватель может считать преступными любые неприятные ему действия[108]. Оформленный как заявление о преступлении документ может содержать абсурдную фабулу или бессвязный набор слов. Начинать предварительное расследование при получении подобного рода «заявлений» было бы странно, поэтому можно понять решение казахстанской прокуратуры разрешить вопреки закону списание таких документов в номенклатурное дело[109]. Вместе с тем известно, что данная опция активно используется, недобросовестными дознавателями и следователями для сокрытия от учета любых «нежелательных» сообщений. Это особенно актуально для тех сотрудников правоохранительных органов, которые привыкли к «палочной системе» и смотрят на прекращение производства как на негативный показатель, свидетельствующий об ошибочном возбуждении уголовного дела[110].
Не меньшее значение имеет и общественное правосознание. «Стигматизирующий эффект», упомянутый в контексте немецкого уголовного процесса, на постсоветском пространстве наблюдается не менее ярко[111]. В связи с этим было бы неверно списывать возникновение contra или extra legem аналогов доследственной проверки только на злонамеренность или консервативность мышления практических работников. Важно помнить, что если даже «самые совершенные модели уголовного процесса… не учитывают всеобщие закономерности развития общества, государства, сознания личности, они останутся не более, чем красивыми, но нереальными моделями»[112].