Пусто в лесу стало. Редко кто встретится, разве только букашки всякие. На них, похоже, ничто не действует, знай себе жужжат да звенят – что прежде, что теперь. Летят ужалить и напиться крови или же бездумно лезут тебе на ногу, если окажешься на их пути, и ползают взад и вперед, пока не стряхнешь их или не раздавишь. Для них мир как был, так и остался, но ведь так продолжаться не будет. Пробьет и час жучков-паучков! Я, конечно, этого не увижу, и никто не увидит. Но однажды, я уверен, их час пробьет.
Я теперь не часто выхожу, разок в неделю выбираюсь на поверхность, иду к роднику, приношу воды. Моюсь сам и отмываю жаркое тело своего сотоварища. Воды много уходит, не раз приходится идти к роднику; изредка случается повстречать кого-то, с кем можно перемолвиться словом-другим. По большей же части ни души не встретишь. Иногда попадаются косули или кабаны. Пугливы они стали, уже и запаха моего боятся. Стоит мне шипнуть, как застывают на месте, пялятся на меня тупо, однако не подходят. Смотрят на меня, словно на чудо какое-то: человек, а знает заветные змеиные заклятья! Это нагоняет на них еще больше страху, они бы и рады со всех ног броситься в заросли да удрать подальше от этого странного выродка, но нельзя – заклятья запрещают. Я произношу их еще раз, уже погромче, жестко приказываю приблизиться ко мне. Отчаянно повизгивая, внутренне сопротивляясь, они подходят. Можно бы и сжалиться над ними, отпустить их – да c какой стати? Странную неприязнь испытываю я к этим новым тварям, которые понятия не имеют о древних обычаях, скачут по лесу, как будто от века он создан для того, чтоб им было где порезвиться. Поэтому я еще и в третий раз пустил шип, и теперь заклятья мои все равно что топь болотная, из которой выбраться нет никакой возможности. Подобно выпущенной из лука стреле ошалевшие животные бросаются ко мне, и все нутро их распирает от нестерпимого напряжения. Они лопаются, как лопаются слишком тесные портки, и кишки расползаются по траве. Отвратительно смотреть на это, и я не рад своей выходке, однако ни за что не откажусь от возможности испытать свою власть. Не моя вина, что эти твари позабыли заветную змеиную молвь, которой мои предки в свое время обучили их.
Но бывало и иначе. Как-то возвращался я с родника с тяжелой бадьей воды на плече, и вдруг огромный лось возник на моем пути. Я тут же шипнул простейшее заклятье, загодя испытывая презрение к растерянности сохатого. Но лось не испугался, неожиданно услыхав из уст человека давно позабытые слова повеления. Напротив, он склонил голову, быстро приблизился ко мне, опустился на колени и покорно подставил шею, как в те стародавние времена, когда мы добывали себе пропитание, подзывая лосей на заклание. Маленьким мальчиком я часто наблюдал, как мама таким манером пополняла наши запасы на зиму! В многочисленном лосином стаде она выбирала подходящую лосиху, подзывала ее к себе и без особого труда перерезала горло покорной заветным змеиным заклятьям скотине. Взрослой лосихи нам на целую зиму хватало. Какой же смехотворной казалась нам, по сравнению с нашим немудреным способом добывания пищи, бестолковая охота селян, которые часами гонялись за одним лосем, выпускали в заросли без счету стрел и тем не менее зачастую возвращались домой с пустыми руками. А ведь покорить лося достаточно одного-двух слов! Вот, к примеру, сейчас. Огромный сильный сохатый лежал у моих ног и ждал удара. Я мог бы убить его одним взмахом руки. Но не сделал этого.
Вместо этого я снял с плеча бадейку и дал лосю попить. Он смиренно стал лакать. Это был старый лось, наверняка совсем старый, – иначе разве помнил бы он, как надлежит вести себя лосю, если человек подзывает его. Он бы метался и дергался, зубами хватался за ветви деревьев, пытаясь удержаться, тогда как древняя сила слова влекла его ко мне, он приблизился бы ко мне шутовским манером, теперь же он шагал как король. Что с того, что он шел на заклание. Это тоже надобно уметь. Разве есть что-то унизительное в том, чтобы покоряться извечным законам и обычаям? По-моему, нет. Мы ни одного лося не зарезали потехи ради – какая уж тут потеха? Нам требовалась пища, и добыть ее можно было словом, и лоси это слово знали и повиновались ему. Унизительно позабыть всё, подобно этим кабанчикам и косулям, которых при звуке заветного заклятья разносит в клочья. Или эти селяне, которые вдесятером отправляются ловить одного-единственного лося. Скудоумие унизительно, не мудрость.
Я напоил лося, погладил его по голове, и он потерся мордой о мой малахай. Все-таки старый мир еще не совсем исчез. До тех пор, пока жив я, до тех пор, пока жив этот старый лось, в здешних лесах еще помнят и знают заветные заклятья.
Я отпустил лося. Пусть себе живет. И помнит.
По правде говоря, начать свою историю я собирался с похорон Мáнивальда. В ту пору мне было лет шесть. Вообще-то я этого Манивальда в глаза не видал, поскольку он жил не в лесу, а на берегу моря. Я так до сих пор и не знаю, зачем дядя Вóтеле взял меня на похороны. Других детей там не было. Ни моего друга Пя´ртеля, ни Хи´йе. Хотя Хийе к тому времени уже наверняка родилась, ведь она всего на год младше меня. Почему Тáмбет и Малл не взяли ее с собой? Ведь именно им это событие было по нраву – нельзя сказать, что они имели что-то против Манивальда и обрадовались его смерти. Нет, далеко не так. Тамбет Манивальда очень даже уважал. Ясно помню, как он говорил возле костра: «Таких людей больше не родится». Он был прав, не родилось. Между прочим, люди в наших краях вообще перестали рождаться. Я был последний, за несколько месяцев до меня родился Пяртель, год спустя у Тамбета и Малл появилась Хийе. Но это девчонка, не мужчина. А потом в наших лесах плодились только ласки да зайцы.
Тогда Тамбет этого, конечно, еще не знал да и знать не хотел. Он все верил, что вновь настанут времена и тому подобное. Да он и не мог иначе, такой уж был человек, почитал всякие обычаи да обряды, каждую неделю ходил в священную рощу и с глубокомысленным видом привязывал к липам разноцветные лоскутья в глубокой уверенности, что приносит жертву духам-покровителям. Хийетарк* Юльгас был его лучшим другом. Нет, слово друг тут не к месту. Тамбет ни за что не назвал бы хийетарка своим другом. По его понятиям это было бы верхом хамства. Хийетарк – лицо значительное и священное, его дóлжно почитать, а не дружить с ним.
Естественно, на похоронах Манивальда присутствовал и Юльгас. А то как же! Ведь это его долг разжечь костер и проводить душу усопшего в страну духов. Он долго и нудно пел, бил в барабан, жег какие-то грибы и травы. Так испокон веку повелось сжигать покойников, и так надлежало делать. Оттого-то я и сказал, что эти похороны были Тамбету по нраву. Он ведь просто обожал всяческие обряды. Главное, чтоб все делалось, как делали праотцы, тогда Тамбет испытывал удовлетворение.
А я томился от скуки, ясно помню это. Я же Манивальда совсем не знал, так что я вообще не был опечален, просто глазел по сторонам. Сперва было интересно разглядывать морщинистое лицо покойника с длинной бородой – но и страшно тоже, мне еще никогда не доводилось видеть мертвеца. Хийетарк заклинал и ворожил так долго, что в конце концов стало неинтересно и нестрашно. Вообще-то я с удовольствием убежал бы к морю, я же никогда не видел моря. Я – дитя леса. Но дядя Вотеле удерживал меня, шептал, что вот-вот костер разожгут. Поначалу это действовало, огонь увидеть мне хотелось, в особенности – как сжигают человека. Что из него повылазит, какие у него кости? Я стоял на месте, но хийетарк Юльгас все никак не кончал со своими обрядами, так что я едва не помер со скуки. Даже если бы дядя Вотеле пообещал освежевать тело старика, прежде чем сжечь, то и тогда я бы не заинтересовался, мне просто хотелось домой. Я зевнул громко, и Тамбет, выпучив глаза, цыкнул:
– Тихо, малый! Ты на похоронах! Слушай хийетарка!
– Иди, побегай, – шепнул мне дядя Вотеле. И я понесся к морю, как был – одетый – скакнул в волны, потом играл в песке, пока не изгваздался весь. Тут я заметил, что костер уже разгорелся, и со всех ног припустил к огню, но за огромными языками пламени, которые взвивались в небо, к звездам, Манивальда было не разглядеть.
– Как ты вымазался, – сказал дядя Вотеле, стараясь почистить меня своим рукавом, и я вновь напоролся на злобный взгляд Тамбета, потому что вести себя на похоронах, как я, естественно, не подобает, а Тамбет всегда строго держался правил.
Но какое мне дело до Тамбета, ведь он мне не отец и не дядя, просто сосед, и зловредность его меня не трогает. Я дернул дядю Вотеле за бороду и потребовал:
– А кто такой этот Манивальд? Почему он жил возле моря? Почему не в лесу, как мы?
– Его дом был у моря, – ответил дядя Вотеле. – Манивальд был старый и мудрый. Старше всех нас. Он даже Лягву Полярную видал.
– Что за Лягву? – заинтересовался я.
– Лягва Полярная – это огромный змей, – ответил дядя Вотеле. – Она огромная-преогромная, куда больше змеиного короля, огромная, как лес, и умеет летать. У нее исполинские крылья. Когда она взмывает в небо, то заслоняет и солнце и луну. В былые времена она часто поднималась в небо и пожирала всех наших врагов, что приплывали на своих кораблях к нашим берегам. И поскольку она пожирала их, то их добро доставалось нам. И мы стали богатыми и сильными. Нас боялись, ведь никому не удавалось уйти живым с наших берегов. Однако слухи о нашем богатстве разносились, и людская жадность преодолевала страх. Все новые и новые корабли приплывали к нашим берегам, чтобы заграбить наши сокровища, но Лягва Полярная убивала их всех.
– Хочу увидеть Лягву Полярную, – сказал я.
– Увы, это больше невозможно, – вздохнул дядя Вотеле. – Лягва спит, и нам ее не разбудить. Нас слишком мало.
– Когда-нибудь нам это удастся, – вмешался Тамбет. – Не говори так, Вотеле! Что за чушь пораженческую ты несешь? Заметь, мы оба еще увидим тот день, когда Лягва Полярная вновь взмоет в небо и поглотит всех железных людей и крысиное деревенское племя!
– Ты сам порешь чушь, – сказал дядя Вотеле. – Как это может случиться, ты же прекрасно знаешь: чтобы разбудить Лягву Полярную, потребно хотя бы десять тысяч человек. Только если десять тысяч человек вместе произнесут заветные змеиные заклятья, Лягва проснется в своем потаённом логове и поднимется в небо. Где эти десять тысяч? Нас и десятка не наберется!
– Нельзя сдаваться! – прошипел Тамбет. – Бери пример с Манивальда, он не переставал надеяться и изо дня в день исполнял свою работу! Стоило ему заметить на горизонте корабль, как он поджигал сухой пень, чтобы известить всех: Лягве пора пробудиться! Из года в год он делал это, хотя давно уже никто не откликался на его сигнальный огонь, и чужеземные корабли причаливали к берегу, и железные люди безнаказанно сходили на землю. Но он не опускал рук, он по-прежнему корчевал и сушил пни, поджигал их и ждал – не уставал ждать! Ждал, что вдруг над лесом, как в добрые старые времена, вновь появится могучая Лягва Полярная!
– Никогда больше она не появится, – мрачно сказал дядя Вотеле.
– Я хочу увидеть ее! – потребовал я. – Хочу видеть Лягву Полярную!
– Ты не увидишь, – произнес дядя Вотеле.
– Она что – умерла? – спросил я.
– Нет, она никогда не умрет, – сказал дядя. – Она спит. Я только не знаю, где. Никто не знает.
Я замолчал разочарованно. Такая интересная история про Лягву Полярную, только конец никуда не годится. Что толку в чуде, которого не увидеть? Тамбет с дядей продолжали спорить, а я поплелся обратно к морю. Я брел вдоль берега, берег был красивый, песчаный, то тут то там валялись огромные выкорчеванные пни. Наверное, те самые, что сушил покойный, только что преданный огню Манивальд, – чтобы зажигать сигнальные огни, до которых никому больше дела нет. Возле одного пня лежал кто-то. Оказалось, это Мėме. Я никогда не видел, чтобы он ходил, он вечно валялся где-нибудь под кустом, словно носимый ветром облетевший лист. Вечно он жевал мухоморы и всегда предлагал их мне, но я никогда не брал, потому что мама запретила.
И на этот раз Мёме растянулся на боку возле пня, а я и не заметил, когда и как он там появился. Я дал себе слово когда-нибудь выяснить, как этот человек выглядит, стоя на своих двоих, и вообще – каким манером он передвигается – по-человечьи или по-звериному – на четвереньках, а то и вовсе ползком, подобно змеям? Я подошел к Мёме и, к своему удивлению, увидел, что на сей раз он и не подкрепляется мухомором, а прихлебывает что-то из кожаного бурдючка.
– Эх! – он как раз вытер губы, когда я подсел к нему, с интересом принюхиваясь к незнакомому запаху. – Это вино. Куда лучше мухоморов, хвала чужеземцам и их башковитости. От мухоморов страшно хочется пить, а это и жажду утоляет и в голову шибает. Отличный товар. Думаю, стоит остановиться на нем. Хочешь тоже?
– Нет, – сказал я. Мама, правда, не запрещала мне пить вино, но можно предположить: раз Мёме угощает чем-то, то едва ли это лучше мухоморов.
– Откуда такой бурдючок? – В лесу ничего подобного мне не попадалось.
– У монахов и прочих иноземцев можно разжиться, – отвечал Мёме. – Надо просто размозжить им башку – и бурдючок твой. – Он снова отхлебнул. – Ничего не скажешь, напиток что надо, – опять похвалил он. – Этот болван Тамбет может сколько угодно разоряться, но иноземный товар получше нашего будет.
– И чего этот Тамбет разорялся? – спросил я.
– Ах, да он на дух не переносит, чтобы кто-то имел дело с иноземцами или просто касался их вещей, – Мёме махнул рукой. – Правда, я сказал: не я пощупал этого монаха, а мой топор, но он все равно зудит. Ну а если я не желаю одни мухоморы жевать? Если эта бурда куда лучше и скорее шибает в голову? Человек же не пень какой-то, вроде вот этого, он должен усваивать новые знания. Но мы, увы, именно такие пни. И что эта твердость дала нам? Как последние осенние мухи, медленно жужжа, летим мы по лесу, пока не валимся в мох и не подыхаем.
Из этого разговора я уже больше ничего не понял и встал, собираясь вернуться к дяде.
– Погоди, – остановил меня Мёме. – У меня для тебя кое-что есть.
Я тотчас замотал головой, потому как знал: наверняка последует или мухомор, или вино, или еще какая-нибудь дрянь.
– Погоди, тебе говорю!
– Мама не велит!
– Заткнись! Мать и не знает, что я хочу тебе дать. На, забирай! Мне с этим делать нечего. Повесь себе на шею!
Мёме сунул мне маленький кожаный мешочек, в нем было что-то небольшое, но тяжелое.
– Что это? – спросил я.
– Там? Ну, перстень там один.
Я распустил мешочек. И вправду в нем был перстень. Серебряный, с большим красным камнем. Я примерил его, но он был слишком велик для моих тоненьких пальцев.
– Носи его в мошне. А мошну повесь на шею, как я сказал, – поучал Мёме.
Я опустил перстень обратно в мешочек. Из удивительной кожи он был! Тонюсенький, словно листок, уронишь – ветер тотчас подхватит. Но драгоценному перстню и пристало изящное богатое гнездышко.
– Спасибо! – поблагодарил я и был страшно счастлив. – Это замечательно красивый перстень!
Мёме рассмеялся.
– Носи на здоровье, малыш. Не знаю, красивый он или нет, но вещь это нужная. Храни его хорошенько.
Я помчался обратно к костру. Манивальд уже сгорел, только пепел от него еще источал жар. Я показал перстень дяде Вотеле, и он долго и внимательно рассматривал его.
– Дорогая вещь, – сказал он наконец. – В чужеземных краях сделана, наверняка вместе с кораблями железных людей оказалась на наших берегах. Не удивлюсь, если первый владелец этого перстня пал жертвой Лягвы Полярной. Не понимаю, почему Мёме отдал его именно тебе. Скорее уж он мог бы передать его твоей сестрице Сальме. Что тебе, мальчишке, делать в лесу с такой дорогой цацкой?
– Я его Сальме не отдам! – воскликнул я обиженно.
– И не отдавай, – согласился дядя Вотеле. – Мёме никогда не делает ничего просто так. Раз он дал перстень тебе, значит так и надо. Я пока его соображений не понимаю, но это ничего не значит. Когда-нибудь все выяснится. Пошли-ка домой.
– Пошли, – согласился я и почувствовал, до чего же мне хочется спать. Дядя Вотеле усадил меня верхом на волка, и ночным лесом мы двинулись домой. Позади остались погасший костер и море, которое больше некому было сторожить.
* Хийетарк – жрец священной рощи (прим. переводчика).