Глава четвертая
Как-то раз месяц спустя Дориан Грей сидел у лорда Генри в Мейфэре[15], раскинувшись в роскошном кресле небольшой библиотеки. Комната в своем роде была поистине очаровательна: она была обшита высокими дубовыми панелями оливкового оттенка, потолок украшали кремовый фриз и рельефная лепнина, а пол устилал войлочный ковер кирпичного цвета, поверх которого были разбросаны шелковые персидские коврики с длинной бахромой. На миниатюрном полированном столике стояла статуэтка Клодиона[16], а рядом лежал сборник ста новелл Маргариты Валуа[17], некогда переплетенный для нее Кловисом Эвом[18] и усыпанный золотыми маргаритками, эмблемой королевы. На каминной полке красовались объемные фарфоровые вазы синего цвета с пестрыми тюльпанами. Сквозь небольшие оконные витражи лился бледно-оранжевый свет летнего лондонского дня.
Лорд Генри еще не пришел. Он всегда опаздывал из принципа, принцип же состоял в том, что пунктуальность – вор времени. Поэтому юноша был угрюм. Его пальцы вяло листали страницы романа «Манон Леско»[19] с прекрасными иллюстрациями, обнаруженного им в одном из книжных шкафов. Дориана раздражало холодное, монотонное тиканье часов эпохи Людовика Четырнадцатого. И не однажды он подумывал уйти.
Наконец послышались шаги, и дверь отворилась.
– Как ты долго, Гарри! – негромко сказал он.
– Боюсь, это не Гарри, мистер Грей, – ответил ему чей-то пронзительный голос.
Дориан Грей обернулся и встал.
– Простите, я думал…
– Вы думали, что пришел мой муж. Но это всего лишь его жена. Позвольте представиться. Я довольно хорошо знаю вас по фотографиям. У моего мужа их, кажется, семнадцать.
– Неужели семнадцать, леди Генри?
– Ну, может, восемнадцать. И на днях я вас видела вместе с ним в Опере[20].
С этими словами она нервно рассмеялась и посмотрела на него туманным взглядом своих незабудковых глаз. Странная она была женщина. Ее наряды всегда выглядели так, будто их кроили в ярости, а надевали в бурю. Обычно она пребывала в состоянии влюбленности, но, поскольку страсть леди Генри никогда не встречала ответного чувства, у нее все еще сохранялись иллюзии. Ей хотелось выглядеть оригинально, но получалось всего лишь неопрятно. Звали ее Виктория, и она с маниакальным увлечением ходила в церковь.
– Наверное, когда давали «Лоэнгрина»[21], леди Генри?
– Да, моего любимого «Лоэнгрина». Музыку Вагнера я просто обожаю. Она такая громкая, что можно все время разговаривать и никто тебя не подслушает. В этом состоит ее несомненное преимущество, не правда ли, мистер Грей?
И снова отрывистый нервный смех сорвался с тонких губ хозяйки дома, а ее пальцы начали теребить длинный черепаховый нож для разрезания бумаги.
Дориан с улыбкой покачал головой.
– Боюсь, я с вами не соглашусь, леди Генри. Я никогда не разговариваю, когда слушаю музыку. Во всяком случае, если музыка хороша. Если же она плоха, то мы просто обязаны заглушить ее разговором.
– Ну конечно! Это одна из мыслей Гарри, да, мистер Грей? Я всегда слышу мысли мужа из уст его друзей. Только таким образом я и могу их узнать. Однако не подумайте, что я не люблю хорошую музыку. Я ее обожаю, но вместе с тем и боюсь. Она вызывает во мне романтические чувства. Я просто преклоняюсь перед пианистами. Гарри говорит, что иногда даже перед двумя сразу. Не знаю, что в них есть такого. Возможно, это потому, что они иностранцы. Ведь правда же, они все иностранцы? Даже те, кто родились в Англии, через некоторое время превращаются в иностранцев. Вы согласны? Очень разумно с их стороны и так мило по отношению к искусству. Оно становится космополитическим, не так ли? Вы, кажется, никогда не бывали на моих раутах, мистер Грей. Непременно приходите! Орхидеи я себе позволить не могу, но зато не скуплюсь на иностранцев. Они добавляют гостиной живости красок. Но вот и Гарри! Гарри, я пришла к тебе, чтобы о чем-то спросить – уж и не помню, о чем именно, – и встретилась с мистером Греем. Мы так славно поболтали о музыке. Наши мнения полностью совпадают. Или нет, они кардинально расходятся. Но он был совершенно очарователен. И я очень рада, что мы познакомились!
– Я счастлив, любовь моя, просто счастлив, – ответил лорд Генри, вскинув свои изогнутые дугой темные брови и глядя на них обоих с веселым удивлением. – Прости, что опоздал, Дориан. Ходил посмотреть на кусок старой парчи на Уордор-стрит[22] и целый час торговался. В наше время люди всегда знают цену, но никогда не понимают ценности.
– К сожалению, мне пора, – воскликнула леди Генри, прервав неловкое молчание внезапным нелепым смешком. – Я обещала поехать кататься с герцогиней. До свидания, мистер Грей. До свидания, Гарри. Полагаю, ты ужинаешь не дома? Я тоже. Быть может, мы с тобой встретимся у леди Торнбери.
– Вполне вероятно, дорогая, – сказал лорд Генри, закрыв за женой дверь, а она, точно райская птичка, всю ночь мокшая под дождем, выпорхнула из комнаты, оставив за собой легкий аромат плюмерии. После чего лорд Генри закурил папиросу и лениво опустился на диван.
– Никогда не женись на женщине с соломенными волосами, Дориан, – сказал он, затянувшись несколько раз.
– Почему, Гарри?
– Потому что они крайне сентиментальны.
– Но я люблю сентиментальных.
– Вообще никогда не женись, Дориан. Мужчины вступают в брак от скуки, женщины – из любопытства. И те, и другие неизменно разочаровываются.
– Я не уверен, что хочу жениться, Генри. Для этого я слишком влюблен. Это один из твоих афоризмов. Я проверяю его на практике, как и все, что ты говоришь.
– И в кого же? – помолчав, спросил лорд Генри.
– В актрису, – ответил Дориан Грей, покраснев.
Лорд Генри пожал плечами:
– Начало весьма тривиальное.
– Ты бы так не говорил, если бы ее видел, Гарри.
– Так кто же она?
– Ее зовут Сибил Вейн.
– Никогда о такой не слышал.
– Никто не слышал. Но придет день, когда услышат все. Она гениальна.
– Мой дорогой мальчик, женщина не может быть гением. Женщины – декоративный пол. Обыкновенно сказать им нечего, но говорят они с исключительным очарованием. Женщины представляют собою победу материи над сознанием, а мужчины – победу сознания над нравственностью.
– Гарри, ну как ты можешь?
– Мой дорогой Дориан, это правда. Сейчас я как раз исследую женщин, так что кому, как не мне, их знать. Предмет моего изучения не настолько замысловат, как мне думалось поначалу. Я выяснил, что в конечном счете существует два типа женщин – бесцветные и яркие. Бесцветные очень полезны. Если желаешь завоевать репутацию респектабельного человека, достаточно явиться с такой дамой на ужин. Яркие женщины обворожительны, однако совершают одну ошибку. Они красятся, чтобы казаться моложе. Наши бабушки красились, чтобы сделаться блестящими собеседницами. Rouge[23] и esprit[24] шли рука об руку. Теперь все иначе. Если женщина выглядит на десять лет моложе собственной дочери, ей уже больше ничего не нужно. Что до бесед, то в Лондоне есть лишь пять женщин, с которыми стоит поговорить, да и то двух из этих пяти не пустят в приличное общество. Однако ж расскажи мне о своем гении. Как давно вы знакомы?
– Ах, Гарри, твои взгляды приводят меня в ужас!
– Не обращай внимания. Ты давно ее знаешь?
– Недели три.
– И где ты с ней познакомился?
– Я расскажу тебе, Гарри, только не будь таким черствым. В конце концов, этого бы не произошло, не встреть я тебя. Ты внушил мне безудержное желание познать в жизни все. После нашей встречи несколько дней кровь во мне так и бурлила. Сидя ли в парке, прохаживаясь ли по Пикадилли, я смотрел на каждого встречного и, понуждаемый безумным любопытством, пытался представить себе, как живет тот или иной человек. Одни меня завораживали. Другие ужасали. Воздух был наполнен сладостной отравой, и я страстно жаждал новых ощущений… Так вот, однажды вечером, около семи, я твердо решил отправиться на поиски какого-нибудь приключения. Я чувствовал, что наш серый, чудовищный Лондон с великим множеством жителей, с гнусными грешниками и восхитительными грехами, как ты однажды выразился, должен дать мне именно то, что нужно. Я воображал самые разные события, и даже опасность наполняла меня радостью. Я помнил, как ты сказал мне в тот чудесный вечер, когда мы впервые ужинали вместе, что истинный секрет жизни таится в поиске красоты. Не знаю, что именно я ожидал, но пошел я в восточную часть города и вскоре заплутал в лабиринте грязных улиц и черных скверов без единой травинки. Примерно в половине девятого я оказался рядом с нелепым театриком с огромными пылающими газовыми рожками и кричащими афишами. У входа стоял мерзкий еврей в самой удивительной жилетке, какую мне приходилось видеть, и курил зловонную сигару. Сальные пейсы и огромный алмаз, сиявший в центре грязной рубашки, довершали картину. «Не угодно ли билет в ложу, милорд?» – предложил он, заметив меня, и снял шляпу с исключительно подобострастным видом. Было в нем что-то такое, Гарри, что показалось мне забавным. Эдакое чудище! Знаю, ты будешь надо мной смеяться, но я вошел внутрь и отдал целую гинею за ложу. До сих пор не понимаю, почему я так поступил. Однако, если бы я прошел мимо… Дорогой Гарри, если бы я прошел мимо, то не встретился бы с величайшей любовью своей жизни. Вижу, ты смеешься. Как это дурно с твоей стороны!
– Я не смеюсь, Дориан. Во всяком случае, не смеюсь над тобой. Но и тебе не следовало говорить о величайшей любви в своей жизни. Тебя всегда будут любить, и ты сам всегда будешь влюблен в любовь. Grande passion[25] – привилегия тех, кому больше нечем заняться. Она случается у самых ленивых классов общества. Не пугайся. Для тебя в запасе у жизни найдутся и другие прелестные вещи. Это всего лишь начало.
– Ты считаешь, что я способен только на мелкие чувства? – разозлившись, воскликнул Дориан.
– Наоборот, на глубокие.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Мой милый мальчик, те, кто любят один раз в жизни, как раз и способны лишь на мелкие чувства. Я бы назвал это летаргией привычки или недостатком воображения. Верность в эмоциональной сфере – то же самое, что постоянство в сфере интеллектуальной, иными словами, просто признание поражения. Верность! Пожалуй, на досуге я о ней поразмыслю. В верности есть страсть обладания собственностью. Мы выбросили бы множество вещей, если бы не боязнь, что их кто-нибудь подберет. Но не хочу тебя прерывать. Рассказывай, что было дальше.
– Итак, я оказался в жуткой маленькой ложе у сцены, прямо передо мной маячил аляповатый занавес. Развернувшись, я осмотрел зал. Безвкусное и дешевое помещение с купидонами и рогами изобилия было похоже на третьесортный свадебный торт. Галерка и места за креслами были почти заполнены, а два ряда обшарпанных кресел стояли пустыми. И едва ли кто-то сидел на тех местах, которые у них, по-видимому, назывались бельэтажем. Женщины угощались апельсинами и имбирным пивом, и все кругом грызли орешки.
– Вероятно, таков был театр в период расцвета английской драмы.
– Полагаю, что да. И он подействовал на меня удручающе. Я уже начал спрашивать себя, что же мне теперь делать, но тут заметил афишу. И какую же пьесу играли – как ты думаешь, Гарри?
– Наверное, «Мальчик-идиот, или Тупой, но невинный». Кажется, нашим отцам нравились подобного рода представления. Чем больше живу, тем острее чувствую, что то, что было хорошо для наших отцов, нам уже не годится. В искусстве, как и в политике, les grandpères ont toujours tort[26].
– Эта пьеса нам бы вполне подошла, Гарри. Давали «Ромео и Джульетту». Должен признать, мне было досадно, что придется смотреть Шекспира в столь жалкой дыре. Но в каком-то смысле даже интересно. В любом случае я решил дождаться первого действия. Оркестр играл отвратительно, вторя звукам, извлекаемым молодым иудеем из расстроенного рояля. Я чуть было не сбежал, но наконец занавес поднялся и начался спектакль. Пожилой тучный господин с подведенными жженой пробкой бровями и с хриплым трагическим голосом, своей комплекцией напоминавший пивную бочку, изображал Ромео. Меркуцио был немногим лучше. Его играл клоун, который вставлял в пьесу собственные шуточки и был на дружеской ноге с той частью публики, что занимала места за креслами. Оба они имели гротескный вид, как, впрочем, и декорации, какие обычно украшают деревенский балаган. Но Джульетта! Гарри, представь себе девушку, которой едва ли исполнилось семнадцать, миниатюрное, нежное, как цветок, лицо, греческую головку с заплетенными в косу вьющимися темно-каштановыми волосами, глаза цвета фиалок, в которых живет глубочайшее чувство, и губы, подобные лепесткам роз. Я в жизни не видел никого прекраснее! Ты как-то раз сказал мне, что чрезмерные восторги тебя не трогают, но что красота, одна лишь красота может наполнить твои глаза слезами. Поверь мне, Гарри, я с трудом смотрел на нее из-за слез, затуманивших мой взор. А голос! Я никогда не слышал ничего подобного! Поначалу он звучал очень тихо, и его глубокие, нежные ноты одна за другой вливались в мое сознание. Потом она запела чуть громче, как будто заиграла флейта или далекий гобой. А в сцене в саду в голосе уже трепетал тот восторг, который в предрассветный час наполняет пение соловья. Позднее были моменты, когда в нем вскипала неистовая страсть виоль д’амур[27]. Ты же знаешь, как может потрясти голос. Ваши два голоса – твой и Сибил Вейн – я не забуду никогда. Они слышатся мне, если я закрываю глаза, и каждый говорит что-то свое. Но я не знаю, за которым из них идти. Почему мне не следует ее любить? Гарри, я люблю ее! Она для меня все. Каждый вечер я хожу смотреть на ее игру. То она Розалинда, то Имогена[28]. Я видел, как она умирает во мраке итальянского склепа, как пьет яд из уст возлюбленного. Смотрел, как она бродит по Арденскому лесу, переодевшись хорошеньким мальчиком в чулках-шоссах, дублете[29] и изящной шапочке. Она впадала в безумие, представала перед преступным королем, предлагала ему носить цветок руты и отведать горькие травы. Она была невинной жертвой[30], и черные руки ревности стискивали ее тонкое, как тростник, горло. Я видел ее в разные эпохи и в разных костюмах. Обычные женщины не дают пищу воображению. Они ограничены своим веком и не подвержены волшебным превращениям. Их мысли известны нам так же хорошо, как их шляпки. Зачем искать таких женщин? Ни в одной из них не скрывается тайны. По утрам они катаются в парке, днем судачат за чашкой чая. У них всегда наготове дежурная улыбка и светские манеры. Они банальны. Иное дело – актриса! Она совершенно не такая! Гарри, почему ты мне никогда не говорил, что только актриса достойна любви?
– Потому что я любил слишком многих актрис, Дориан.
– Ах да, ужасных женщин с крашеными волосами и размалеванными лицами.
– Не надо так уж презирать крашеные волосы и размалеванные лица. Иногда в них находишь своеобразное очарование, – произнес лорд Генри.
– Зря я, наверное, рассказал тебе о Сибил Вейн.
– Ты не смог бы удержаться, Дориан. Ты всю жизнь будешь рассказывать мне о том, что с тобой происходит.
– Да, Гарри, пожалуй, ты прав. Мне не удержаться. Ты на меня странно влияешь. Если бы я когда-нибудь совершил преступление, то пришел бы к тебе и признался. И ты бы меня понял.
– Такие люди, как ты, – своенравные солнечные лучики жизни – не совершают преступлений, Дориан. Но все равно благодарю за комплимент. А теперь расскажи-ка – будь хорошим мальчиком, дай мне спички; спасибо, – каковы твои отношения с Сибил Вейн в реальной жизни.
Дориан вскочил, покраснев, и глаза его загорелись.
– Гарри, Сибил Вейн для меня священна!
– Только на священные вещи и стоит посягать, Дориан, – сказал лорд Генри с оттенком неожиданного пафоса в голосе. – Но тебе нечего волноваться. Полагаю, рано или поздно она будет твоей. Когда человек влюблен, он начинает с того, что обманывает себя, но неизменно заканчивает обманом других. Мир называет это любовным романом. Но, надеюсь, ты с ней, по крайней мере, познакомился?
– Конечно, познакомился. В первый же вечер тот кошмарный старый еврей пришел после спектакля ко мне в ложу, предложил проводить меня за кулисы и представить ей. Я разозлился и сказал, что Джульетта четыреста лет как умерла и что ее тело лежит в мраморном склепе в Вероне. Судя по его недоумевающему виду, он, наверное, решил, что я выпил слишком много шампанского.
– Неудивительно.
– Потом он спросил, не пишу ли я для газет. Я сказал, что не только не пишу ни для каких газет, но и не читаю их. Это его, кажется, ужасно расстроило, и он сообщил мне по секрету, что все театральные критики сговорились ему вредить и что каждый из них продажен.
– Вполне вероятно, в этом он абсолютно прав. Хотя, с другой стороны, если судить по их виду, за большинство из них дадут недорого.
– Похоже, он думает, что ему они все-таки не по средствам, – рассмеялся Дориан. – Но в этот момент в театре стали гасить огни, и мне пришлось уйти. Старик настойчиво угощал меня своими сигарами. Я отказался. На следующий вечер я, конечно, снова явился в театр. Увидев меня, он низко поклонился и бросился уверять, что я щедрый покровитель искусства. Он самый отвратительный невежа, но питает необычайную страсть к Шекспиру. Однажды он с гордым видом сообщил мне, что пять его банкротств произошли исключительно по причине приверженности к творчеству «Барда», как он неизменно его называет. Вероятно, он счел это достойной причиной.
– Так и есть, дорогой Дориан, это весьма достойная причина. Большинство становятся банкротами, слишком много вложив в прозу жизни. Разориться на вкладах в поэзию – большая честь. Но когда ты впервые заговорил с мисс Сибил Вейн?
– В третий вечер. Она играла Розалинду. Мне все же пришлось пойти за кулисы. До этого я бросил ей цветы, и она на меня посмотрела – во всяком случае, мне почудилось, что посмотрела. Старик-еврей продолжал настаивать. Похоже, он решил во что бы то ни стало отвести меня за кулисы, так что пришлось уступить. Тебе не кажется странным, что мне не хотелось с ней знакомиться?
– Нет, не кажется.
– Но, дорогой Генри, почему?
– Скажу когда-нибудь потом. Сейчас я хочу услышать про девушку.
– Про Сибил? О, она такая застенчивая и нежная. В ней есть что-то детское. Когда я высказал свое мнение о ее игре, она широко открыла глаза в столь очаровательном удивлении, что мне показалось, будто она совершенно не осознаёт силы своего таланта. По-моему, мы оба очень нервничали. Старик-еврей, улыбаясь, остановился в дверях ее пыльной грим-уборной и разглагольствовал о нас обоих, а мы стояли и смотрели друг на друга, как дети. Он все время называл меня «милорд», так что мне пришлось объяснить Сибил, что никакой я не лорд. И она очень просто ответила: «Вы больше похожи на принца. Я буду звать вас Прекрасный Принц».
– Честное слово, Дориан, мисс Сибил умеет делать комплименты.
– Ты не понимаешь, Гарри. Для нее я всего лишь персонаж пьесы. Она совсем далека от жизни. Живет с матерью, увядшей и усталой женщиной, которая в первый вечер в каком-то пурпурно-красном капоте играла леди Капулетти. Вид у нее был такой, будто она знавала лучшие времена.
– Этот вид мне знаком. Он нагоняет на меня тоску, – пробормотал лорд Генри, рассматривая свои перстни.
– Еврей хотел поведать мне историю Сибил, но я сказал, что мне совершенно не интересно.
– И правильно сделал. В трагедиях других людей всегда есть что-то бесконечно жалкое.
– Меня волнует лишь сама Сибил. Какое мне дело до ее происхождения. От изящной головки до маленьких ножек она неоспоримо и абсолютно божественна. Каждый вечер я хожу смотреть на ее игру, и с каждым разом она все восхитительней.
– Вот, оказывается, почему ты теперь со мной не ужинаешь. Я догадывался, что у тебя закрутился какой-то любопытный романчик. Выходит, действительно закрутился. Но не совсем такой, как я ожидал.
– Мой дорогой Гарри, мы каждый день вместе обедаем или ужинаем и несколько раз ходили в Оперу, – ответил Дориан, широко открыв от удивления свои голубые глаза.
– Но ты всегда приходишь ужасно поздно.
– Да, но я не могу не посмотреть, как Сибил играет! – воскликнул Дориан. – Хотя бы одно действие! Мне все время ее не хватает. А когда я думаю об удивительной душе, которая скрыта в этом маленьком белоснежном теле, меня наполняет благоговение.
– Но сегодня вечером ты же сможешь со мной поужинать, Дориан?
Дориан покачал головой:
– Сегодня она Имогена. А завтра Джульетта.
– Когда же она Сибил Вейн?
– Никогда.
– Поздравляю!
– Ты просто ужасен! Она вся – средоточие знаменитых героинь мировой классики. Она больше, чем просто человек. Ты смеешься, но, говорю тебе, она гениальна. Я люблю ее и должен добиться ее любви. Ты, который знает все тайны жизни, научи меня, как очаровать Сибил Вейн, как сделать, чтобы она влюбилась в меня. Я хочу, чтобы ко мне ревновал Ромео. Хочу, чтобы мертвые любовники всего мира услышали наш смех и впали в тоску. Хочу, чтобы дыхание нашей страсти вселило сознание в их прах и пробудило их пепел к страданию. Боже мой, Гарри! Я боготворю ее!
Говоря это, Дориан метался по комнате, и на его щеках вспыхивали красные пятна. Он был крайне возбужден.
Лорд Генри наблюдал за ним с чувством скрытого удовольствия. Как непохож был теперь Дориан на того застенчивого, испуганного мальчика, с которым он познакомился в мастерской у Бэзила Холлуорда. Все его существо расцвело, подобно бутону, раскрывшему пламенно-красные лепестки. Душа выбралась из своего тайника, и Желание поспешило ей навстречу.
– И что ты собираешься делать? – наконец спросил лорд Генри.
– Я собираюсь пригласить тебя и Бэзила в театр, чтобы вы посмотрели на ее игру. О результате я нисколько не беспокоюсь. Вы наверняка признаете ее гениальность. Потом надо вырвать ее из лап еврея. У нее с ним контракт на три года – точнее, на два года и восемь месяцев с сегодняшнего дня. Конечно, мне придется что-то ему заплатить. Когда все будет сделано, я устрою ее как подобает, в каком-нибудь театре Вест-Энда. Она сведет с ума весь мир, как свела меня.
– Это невозможно, мой дорогой мальчик!
– Нет, возможно! Она не только владеет искусством, обладая непревзойденным художественным чувством, но и имеет характер. А ты часто говорил мне, что не принципы, а личности с характером движут веком.
– Что ж, когда мы пойдем?
– Постой-ка, сегодня вторник. Давай назначим на завтра. Завтра она играет Джульетту.
– Хорошо. В восемь часов в «Бристоле». Я приведу с собой Бэзила.
– Пожалуйста, Гарри, не в восемь! В половине седьмого. Мы должны там быть до того, как поднимут занавес. Вы должны увидеть ее в первом акте, когда она встречается с Ромео.
– В половине седьмого! Что это за время? Все равно что пить чай с мясной закуской или читать английский роман. Только в семь. Ни один уважающий себя джентльмен не ужинает до семи. Ты собираешься встречаться с Бэзилом до театра? Или мне следует ему написать?
– Милый Бэзил! Я не виделся с ним неделю. Просто чудовищно с моей стороны, ведь он прислал мне мой портрет в совершенно восхитительной раме, которую сам сделал, и, хотя я немного ревную к картине, где я на целый месяц моложе, должен признать, я от нее в восторге. Наверное, будет лучше, если ты ему напишешь. Не хочу встречаться с ним наедине. Он говорит вещи, которые мне неприятно слушать. Дает добрые советы.
Лорд Генри улыбнулся:
– Люди любят давать другим то, что необходимо им самим. Я бы назвал это наивысшей щедростью.
– О, Бэзил – прекрасный человек, но, по-моему, немного филистер. Я это понял, когда познакомился с тобой, Гарри.
– Мой дорогой мальчик, Бэзил вкладывает в свою работу все, что есть в нем прекрасного. В результате для жизни у него не остается ничего, кроме предрассудков, принципов и здравого смысла. Из тех художников, которых мне довелось знать, самыми приятными оказывались те, кто как художники никуда не годились. Хорошие художники просто живут в своих творениях, а следовательно, сами по себе совершенно неинтересны. Великий поэт, по-настоящему великий поэт – самое непоэтическое создание на свете. Зато поэты средней руки абсолютно восхитительны. Чем плачевнее рифмы, тем оригинальнее внешность. Сам факт опубликования сборника второсортных сонетов делает человека совершенно неотразимым. Такой поэт собственной жизнью воплощает поэзию, которую не в силах создать. Но есть и другие. Эти, наоборот, пишут стихи, которые не осмеливаются воплотить в жизнь.