Глава третья


На следующий день в половине первого лорд Генри Уоттон, не торопясь, шел по Керзон-стрит в направлении Олбани, чтобы навестить своего дядюшку, лорда Фермора, добродушного, хоть и немного грубоватого старого холостяка, которого более широкое общество считало эгоистичным, поскольку никакой пользы от него не получало, и который слыл щедрым в светском кругу, ибо кормил тех, кто его развлекал. Его отец служил нашим послом в Мадриде, когда Изабелла[8] была еще совсем юной, а о Приме[9] никто не слышал. Но поскольку ему не предложили возглавить посольство в Париже, он, не стерпев обиду, оставил дипломатическую службу, ибо полагал, что полностью соответствует должности посла благодаря своему происхождению, склонности к безделью, прекрасному английскому языку посылаемых на родину депеш и неумеренной тяге к удовольствиям. Сын, исполнявший обязанности отцовского секретаря, подал прошение об отставке вместе со своим начальником, что некоторые сочли тогда глупостью, и, унаследовав титул несколько месяцев спустя, посвятил себя серьезному изучению великого искусства аристократии – пребывания в полнейшей праздности. У него было два больших городских дома, но он предпочитал жить в меблированных комнатах, поскольку с ними меньше возни. Ел он в основном в клубе. Некоторое внимание уделял управлению своими шахтами в центральных графствах Англии, находя оправдание этому «индустриальному» пороку в том, что добыча угля позволяет джентльмену со всей благопристойностью жечь в собственном камине дрова. В политике он был тори, но только не в те годы, когда тори находились у власти. В этом случае он без всякого снисхождения клеймил их как свору радикалов. Для своего камердинера он был кумиром, однако тот спуску ему не давал, а для большинства родных, которым сам лорд не давал спуску, – сущим кошмаром. Такого человека могла породить только Англия. Впрочем, он не уставал повторять, что страна катится ко всем чертям. Его принципы отличались старомодностью, при этом немало можно сказать в защиту его предрассудков.

Когда лорд Генри вошел в комнату, его дядюшка сидел в грубой охотничьей куртке, курил манильскую сигару и с ворчанием читал «Таймс».

– Итак, Гарри, – сказал старый джентльмен, – что привело тебя в такую рань? Я думал, вы, денди, не встаете раньше двух и не появляетесь на людях раньше пяти.

– Исключительно семейные чувства, уверяю вас, дядя Джордж. Мне от вас кое-что понадобилось.

– Деньги, не иначе, – сказал лорд Фермор с кислой миной. – Что ж, садись и расскажи, в чем дело. Современные молодые люди считают, что деньги – это всё.

– Да, – негромко проговорил лорд Генри, поправляя цветок в петлице, – а состарившись, они знают это наверняка. Но я пришел не за деньгами. Деньги нужны лишь тем, кто платит по счетам, дядюшка, а я никогда не плачу. Капитал младшего сына – это кредит, на него можно прекрасно жить. Кроме того, я имею дело только с поставщиками Дартмура, поэтому мне они не досаждают. Я хочу получить от вас информацию. Разумеется, не полезную, а бесполезную.

– Я могу рассказать тебе все, что написано в Синей книге[10], Гарри, хотя в наше время там пишут полнейшую чепуху. Когда я состоял на дипломатической службе, дела шли намного лучше. Говорят, теперь туда назначают по результатам экзамена. Так чего ж еще ждать? Экзамен, сэр, – это одна сплошная болтовня. Если человек джентльмен, он и так знает достаточно, а если нет, то все его знания идут во вред.

– Мистера Дориана Грея нет в Синей книге, дядя Джордж, – лениво протянул лорд Генри.

– Мистера Дориана Грея? Кто он такой? – спросил лорд Фермор, сдвинув седые косматые брови.

– Вот это я и пришел узнать, дядя Джордж. Вернее, я знаю, кто он такой. Он последний внук лорда Келсо. Его мать происходила из семьи Девероу, леди Маргарет Девероу. Расскажите мне о его матери. Какая она была? За кого вышла замуж? В свое время вы знали почти всех, а следовательно, наверняка с ней встречались. Меня сейчас очень интересует мистер Грей. Мы только что познакомились.

– Внук Келсо! – воскликнул старый джентльмен. – Внук Келсо!.. Как же, как же!.. Я хорошо знал его мать. Кажется, даже присутствовал на ее крестинах. Маргарет Девероу была поразительно красивой девушкой. Все мужчины с ума сошли, сэр, когда она сбежала с тем пареньком без гроша за душой, без положения в обществе, каким-то младшим офицером вроде бы из пехотного полка. Такое не забудешь! Я все помню, точно это было вчера. Беднягу убили на дуэли в Спа всего через несколько месяцев после свадьбы. Препоганая история. Говорили, что Келсо нанял какого-то гнусного авантюриста, проходимца-бельгийца, чтобы тот прилюдно оскорбил его зятя. Заплатил ему, сэр, хорошо заплатил. И этот бельгиец насадил паренька на шпагу, как голубя на вертел. Дело замяли, но, ей-богу, потом в клубе Келсо долго ел свой бифштекс в одиночестве. Дочь он вернул домой. Мне рассказывали, что с тех пор она больше никогда с ним не разговаривала. Да, дрянное это было дело. Девушка тоже умерла. Через год. Выходит, остался сын, да? Об этом я позабыл. Каков же он теперь? Если пошел в мать, то должен быть прехорошенький.

– Он очень красив, – ответил лорд Генри.

– Надеюсь, парень попадет в надежные руки, – продолжал старик. – У него должно быть приличное наследство, если Келсо повел себя с ним по совести. У его матери тоже было большое состояние. Ей от деда досталось поместье Сэлби. Дед ненавидел Келсо, считал его скрягой. И правильно делал. Однажды в мою бытность в Мадриде туда приехал Келсо. И я из-за него, ей-богу, горел со стыда. Королева не раз спрашивала меня, кто этот английский аристократ, который вечно торгуется с извозчиком. Да уж, подняли они его там на смех. Я месяц не осмеливался показаться при дворе. Надеюсь, он отнесся к внуку лучше, чем к кучерам.

– Не знаю, – ответил лорд Генри. – Думаю, мальчик будет при деньгах. Пока он несовершеннолетний. Владеет Сэлби. Это я знаю от него. Так что же… его мать действительно была очень красивой?

– Маргарет Девероу была одним из прекраснейших созданий, каких мне довелось видеть в жизни, Гарри. Как ее угораздило так поступить, ума не приложу. Она могла выйти за кого угодно. Карлингтон сходил по ней с ума. Впрочем, она была натурой романтической. У них в семье все женщины такие. Мужчины никуда не годились, но женщины были потрясающие. Карлингтон умолял ее на коленях. Сам мне рассказывал. Но она только смеялась. А в Карлингтона тогда были влюблены все девушки Лондона. Кстати, Гарри, по поводу бестолковых браков. Что за вздор рассказывает твой отец, будто Дартмур собрался жениться на американке? Выходит, английские девушки для него недостаточно хороши?

– Нынче в моде жениться на американках, дядя Джордж.

– Я ставлю на англичанок, даже если против них весь мир, Гарри! – заявил лорд Фермор, стукнув кулаком по столу.

– Но на американок ставки выше.

– Говорят, они долго не выдерживают, – проворчал дядюшка.

– Они плохо переносят длительную помолвку, но хороши в скачках с препятствиями. Преодолевают на лету. Не думаю, что у Дартмура есть шанс спастись.

– Из какой она семьи? – пробурчал старый джентльмен. – Да и вообще, семья-то имеется?

Лорд Генри покачал головой.

– Американки так же ловко умеют скрывать свою семью, как англичанки – свое прошлое, – ответил он, поднимаясь, чтобы уйти.

– Заготовители свинины, наверное?

– Надеюсь, что так, дядя Джордж, ради бедолаги Дартмура. Говорят, что в Америке заготовка свинины – самое прибыльное дело после политики.

– Девица хорошенькая?

– Ведет себя, как будто она красавица, что присуще большинству американок. В этом секрет их очарования.

– И чего этим американкам дома не сидится? Они нас без конца уверяют, что их страна – рай для женщин.

– Так и есть. И как раз по этой причине они, как Ева, ужасно хотят вырваться оттуда, – сказал лорд Генри. – До свидания, дядя Джордж. Опоздаю к обеду, если еще задержусь. Спасибо, что дали мне сведения, о которых я просил. Мне всегда хочется знать все о своих новых знакомых и не хочется ничего знать о старых.

– Где ты обедаешь, Гарри?

– У тетушки Агаты. Я попросил ее пригласить нас с мистером Греем. Он ее последний протеже.

– Хм! Скажи своей тете Агате, Гарри, чтобы больше не беспокоила меня своими призывами к благотворительности. Надоело. Эта милая женщина, похоже, решила, что мне больше нечего делать, кроме как выписывать чеки на ее глупейшие фантазии.

– Хорошо, дядя Джордж, передам, только едва ли это приведет к результату. Филантропы абсолютно лишены человеколюбия. Это их отличительная черта.

Старый джентльмен проворчал что-то одобрительное и позвонил слуге. Лорд Генри вышел и, пройдя через невысокую аркаду, оказался на Берлингтон-стрит. Оттуда он направился к Беркли-скверу.

Так вот, значит, какова история семьи Дориана Грея. Хоть и рассказанная в общих чертах, она взволновала лорда Генри ореолом неожиданной, почти современной романтичности. Ради безумной страсти молодая женщина решилась на все. Но нескольким восхитительным неделям счастья был положен конец подлым и гнусным преступлением. Потом несколько месяцев молчаливой агонии и рожденный в муках ребенок. Мать уходит в чертоги смерти, мальчик остается один на милость бессердечного деда-тирана. Да, интересное происхождение. Оно делает образ юноши еще рельефнее, еще совершеннее. За любой изысканной вещью непременно таится что-то трагическое. Миры должны претерпеть родовые муки, дабы расцвел даже самый маленький цветок… А как очарователен был этот мальчик за ужином в клубе накануне, когда сидел напротив лорда Генри с удивленными глазами и полуоткрытым ртом, словно испугавшись доступности наслаждения, и отсвет от красных абажуров делал румянец на его чудесном, пробуждающемся к жизни лице еще ярче! Разговаривать с ним было все равно что играть на нежнейшей скрипке. Он отвечал на каждое касание, каждое дрожание смычка… Было что-то захватывающее в таком влиянии. Оно ни с чем не может сравниться. Посылать в некую прекрасную оболочку частицу своей души и позволять ей какое-то мгновение пребывать там; слышать, как к тебе возвращаются твои собственные мысли, окрашенные музыкой страсти и молодости; передавать другому свой темперамент тончайшими флюидами, подобными аромату редких духов, – все это вызывало у лорда Генри истинную радость, возможно, самую большую радость, которую сохранил для нас наш век – век столь ограниченный и пошлый, столь грубый в своих удовольствиях и убийственно примитивный в своих устремлениях… Мальчик, встреченный им по прихоти судьбы в мастерской Бэзила, – какой это замечательный тип! Или же из него, по крайней мере, можно вылепить замечательный тип. В нем есть изящество, белоснежная чистота юности и та красота, которая до сих пор живет в мраморе греческих скульптур. Из него можно вылепить что угодно – титана или игрушку. Жаль, что такой красоте суждено увянуть!.. А Бэзил? До чего же он интересен с психологической точки зрения! Новая манера в искусстве, свежий взгляд на жизнь, странно подсказанные одним лишь присутствием человека, ни о чем не подозревающего. Молчаливый дух, обитавший в сумрачном лесу, вдруг вышел, невидимый, в открытое поле и, не боясь, словно дриада, явил себя миру, ибо в душе художника, искавшей его, возникло то единственное чудесное видение, где раскрываются удивительные вещи, и сами формы и образы вещей стали, если угодно, определеннее и обрели некую символическую ценность, как будто оказались прообразами иной, более совершенной формы, смутные очертания которой они превратили в реальность. Как все это удивительно! Он вспомнил, что о чем-то подобном уже говорилось в истории. Не был ли Платон, этот художник мысли, первым, кто описал сходную картину? Не Буонарроти[11] ли воплотил ее в венке сонетов, словно высеченных из разноцветного мрамора? Но в нашем веке такое кажется странным… Да, он попытается стать для Дориана Грея тем, кем, сам того не осознавая, стал юноша для художника, создавшего его потрясающий портрет. Он будет пытаться влиять на него – в чем отчасти уже преуспел. Он сделает его удивительную душу своею собственностью. Чем-то притягивал его этот мальчик, дитя Любви и Смерти.

Вдруг лорд Генри остановился и взглянул на стоявший рядом дом. Оказалось, он прошел мимо дома тетушки и потому, улыбнувшись, повернул назад. Когда он вошел в мрачноватый холл, дворецкий сообщил, что все уже приступили к обеду. Отдав лакею шляпу и трость, лорд Генри направился в столовую.

– Как всегда, опаздываешь, Гарри, – попеняла ему тетушка, покачав головой.

Он на ходу придумал подходящее объяснение и, усевшись на свободное место рядом с нею, огляделся, чтобы рассмотреть присутствующих. Дориан, чуть покраснев от радости, застенчиво кивнул ему с другого конца стола. Напротив лорда Генри сидела герцогиня Харли, дама на редкость приятного, добродушного нрава, пользовавшаяся любовью всех своих знакомых. Ее внушительные архитектурные пропорции современные историки назвали бы тучностью, если бы речь не шла о герцогине. По правую руку от нее расположился сэр Томас Бердон, член парламента и радикал, который в общественной жизни всецело поддерживал лидера своей партии, однако в частной жизни предпочитал поддерживать искусство лучших поваров, следуя известному мудрому правилу: идейно быть заодно с либералами, но обедать с консерваторами. Место по левую руку от герцогини занимал мистер Эрскин из Тредли, старый джентльмен большого обаяния и образованности, который, однако, приобрел дурную привычку молчать, поскольку, как однажды он объяснил леди Агате, до тридцати лет успел высказать все, что имел поведать миру. Соседкой самого лорда Генри была миссис Ванделер, одна из давнишних подруг тетушки, женщина поистине святая, но одетая так неаккуратно и безвкусно, что напоминала сборник церковных гимнов с обтрепанным корешком. К счастью, по другую сторону от нее сидел лорд Фодель, чрезвычайно эрудированная посредственность средних лет, с лысиной, которая своей сияющей пустотой напоминала отчет министерства в палате общин. С ним миссис Ванделер беседовала абсолютно искренне, что, как лорд Генри однажды заметил, было непростительной ошибкой – ее допускают все поистине добродетельные люди и никогда не могут от нее полностью избавиться.

– Мы говорим о бедняжке Дартмуре, лорд Генри, – громко сказала герцогиня, приветливо кивнув ему через стол. – Вы думаете, он и вправду женится на этой поразительной молодой женщине?

– Полагаю, она решила сделать ему предложение, герцогиня.

– Какой ужас! – воскликнула леди Агата. – Право же, кто-то должен вмешаться!

– Мне сообщили из самых верных источников, что ее отец держит в Америке галантерейный магазин, – с презрительным видом бросил сэр Томас Бердон.

– Мой дядюшка выдвинул предположение о предприятии по заготовке свинины, сэр Томас.

– Галантерея! Что такое американская галантерея? – воскликнула герцогиня, с удивлением воздев к небу свои большие руки.

– Это американские романы, – ответил лорд Генри и положил себе кусочек куропатки.

Герцогиня не совсем его поняла.

– Не обращайте внимания, дорогая, – прошептала ей леди Агата. – Он никогда не говорит, что думает.

– Когда была открыта Америка… – вступил в разговор радикальный член парламента и принялся нудно перечислять факты, связанные с этим событием.

Как все люди, желающие исчерпывающе изложить суть дела, он исчерпал терпение своих слушателей. Вздохнув, герцогиня решила, что пора воспользоваться своей привилегией и прервать его речь.

– Хорошо бы эту Америку вообще не открывали! – воскликнула она. – У наших девушек не осталось никаких шансов. Это нечестно!

– Возможно, ее толком до сих пор еще не открыли, – предположил мистер Эрскин. – Я бы сказал, что ее всего лишь обнаружили.

– Но мне встречалось несколько туземных особей, – рассеянно ответила герцогиня, – и должна признать, некоторые из них были весьма хорошенькие. Одеваются превосходно. Свои туалеты заказывают в Париже. Я и сама была бы не прочь.

– Говорят, когда добродетельный американец умирает, он попадает в Париж, – хихикнул сэр Томас, имевший в запасе немало поношенных нарядов из гардероба Юмора.

– Неужели? А куда же после смерти попадают американские грешники?

– В Америку, – пробормотал лорд Генри.

Сэр Томас нахмурился.

– Боюсь, ваш племянник настроен против этой великой страны, – обратился он к леди Агате. – Я изъездил ее вдоль и поперек в вагонах, предоставленных мне управляющими компаний. В таких вопросах они весьма любезны. Уверяю вас, посещение Америки способствует образованию.

– Так ли уж важно увидеть Чикаго, чтобы стать образованным? – грустно поинтересовался мистер Эрскин. – Меня такое путешествие не особенно привлекает.

Сэр Томас махнул рукой:

– У мистера Эрскина целый мир на книжных полках. Мы же, люди практичные, предпочитаем смотреть, а не читать. Американцы – очень интересный народ. Они крайне разумны. По-моему, это их отличительная черта. Да-да, мистер Эрскин, это весьма разумный народ. Уверяю вас, они люди серьезные.

– Как ужасно! – воскликнул лорд Генри. – Я еще могу смириться с грубой силой, но грубое здравомыслие абсолютно невыносимо. Есть что-то нечестное в его применении. Это удар ниже интеллекта.

– Не понимаю вас, – сказал сэр Томас, покраснев как рак.

– А я понимаю, – с улыбкой отозвался мистер Эрскин.

– Парадоксы по-своему хороши, – вставил свое слово баронет.

– Разве это парадокс? – спросил мистер Эрскин. – Я бы не сказал. Хотя, возможно, вы правы. Что ж, парадокс прокладывает путь к истине. Чтобы исследовать Реальность, надо посмотреть, как она умеет ходить по канату. Лишь когда Правда становится акробатом, мы получаем возможность о ней судить.

– Боже мой! – воскликнула леди Агата. – Как вы, мужчины, привыкли спорить! Признаюсь, я никогда не могу понять, о чем вы толкуете. Кстати, Гарри, я очень на тебя сердита. Почему ты пытаешься отговорить нашего милого Дориана Грея от выступления в Ист-Энде? Уверяю тебя, он внесет бесценный вклад. Все будут рады услышать его исполнение.

– Я хочу, чтобы он играл для меня, – заявил лорд Генри, улыбнувшись, и посмотрел в конец стола, где встретил счастливый ответный взгляд.

– Но люди в Уайтчепеле так несчастны! – не отступала леди Агата.

– Я готов сочувствовать чему угодно, только не страданию, – сказал лорд Генри, пожав плечами. – Страданию я сочувствовать не в силах. Оно слишком уродливо, слишком кошмарно, слишком гнетуще. Есть что-то крайне нездоровое в том, как в наше время сочувствуют боли. Сочувствовать надо ярким цветам, красоте, радости жизни. Чем меньше мы говорим о жизненных язвах, тем лучше.

– И все же Ист-Энд представляет собою очень серьезную проблему, – заметил сэр Томас, глубокомысленно покачав головой.

– Совершенно верно, – ответил молодой лорд. – Это проблема рабства. А мы пытаемся ее разрешить, устраивая рабам развлечения.

Политик пристально на него посмотрел.

– Тогда какие изменения вы бы предложили? – спросил он.

Лорд Генри рассмеялся.

– Я не имею желания ничего менять в Англии, за исключением погоды, – ответил он. – Мне вполне хватает философских размышлений. Но поскольку девятнадцатый век обанкротился из-за переизбытка сострадания, я, чтобы исправить положение, предложил бы обратиться к науке. Преимущество эмоций состоит в том, что они уводят нас в сторону, преимущество же науки – как раз в отсутствии эмоциональности.

– Но на нас очень большая ответственность, – робко попыталась возразить миссис Ванделер.

– Очень большая, – подхватила леди Агата.

Лорд Генри посмотрел на мистера Эрскина.

– Человечество воспринимает себя слишком серьезно. Это и есть его первородный грех. Если бы пещерный житель умел смеяться, вся история сложилась бы иначе.

– Как приятно от вас это слышать, – проворковала герцогиня. – Я всегда чувствую себя виноватой, бывая у вашей милой тетушки, потому что Ист-Энд меня совершенно не интересует. С сегодняшнего дня я смогу, не краснея, смотреть ей в глаза.

– Румянец всем к лицу, герцогиня, – заметил лорд Генри.

– Только в молодости, – ответила она. – Когда краснеет пожилая дама вроде меня, это очень плохой знак. Ах, лорд Генри, вы бы научили меня, как снова стать молодой.

Лорд Генри на мгновение задумался.

– Вы могли бы вспомнить какую-нибудь страшную ошибку, которую совершили в юности, герцогиня? – спросил он, глядя на нее через стол.

– Боюсь, их было немало, – призналась она.

– Так совершите их снова, – со всей серьезностью произнес он. – Чтобы вновь обрести молодость, нужно всего лишь повторить прежние безрассудства.

– Великолепная теория! – воскликнула герцогиня. – Непременно применю ее на практике.

– И опасная! – сквозь зубы процедил сэр Томас.

Леди Агата покачала головой, но мысль показалась ей забавной. Мистер Эрскин слушал молча.

– Да, – продолжал лорд Генри, – это одна из величайших тайн жизни. В наши дни люди умирают от разъедающего душу здравого смысла. Когда уже слишком поздно, они обнаруживают, что единственное, о чем им не приходится сожалеть, это совершенные ошибки.

Все сидевшие за столом рассмеялись.

Лорд Генри стал играть этой мыслью с присущим ему своенравием: то подбрасывал ее в воздух и менял до неузнаваемости, то давал ей убежать и снова ловил, то заставлял переливаться всеми цветами фантазии, то пускал летать на крыльях парадокса. Восхваление безрассудства в его речи поднялось до уровня философии. Сама философия омолодилась и под безумную музыку наслаждения в залитом вином платье, с венком из плюща на голове, заплясала, словно вакханка, на холмах жизни, насмехаясь над трезвостью медлительного Силена. Факты бежали от нее, как испуганные лесные звери. Ее белые ножки давили на огромный пресс, у которого сидит мудрый Омар[12]. И бурлящий виноградный сок поднимался к этим оголенным ножкам волнами лиловых пузырьков или подбирался красной пеной к краю покатых стенок чана и капал на землю. Это была замечательная импровизация. Лорд Генри чувствовал, что Дориан Грей не спускает с него глаз, и сознание того, что среди слушателей был тот, чью душу он намерен поразить, казалось, добавляло тонкости его остроумию и красок воображению. Лорд Генри был великолепен, фантастичен, безответственен. Он совершенно очаровал своих слушателей, и они, смеясь, шли за ним, повинуясь мелодии его дудочки. Дориан Грей ни разу не отвел от него взгляд и сидел, как завороженный. Улыбка то и дело скользила по его губам, и в потемневших глазах удивление все заметнее сменялось серьезностью.

Наконец в ливрее нынешнего века в столовую вошла Реальность, воплотившись в лакея, который сообщил герцогине, что экипаж подан. В притворном отчаянии она, заломив руки, воскликнула:

– Как досадно, что приходится уходить! Нужно заехать за мужем в клуб и отвезти его на какое-то нелепое собрание в «Уиллисе»[13], где ему назначено председательствовать. Если я опоздаю, он наверняка впадет в ярость, а в этой шляпке мне следует избегать сцен. Она такая воздушная, что любое грубое слово ее просто снесет. Так что, дорогая Агата, я вынуждена вас покинуть. До свидания, лорд Генри! Вы очаровательны и можете развратить кого угодно. Ума не приложу, что сказать о ваших взглядах. Приходите как-нибудь к нам на ужин. Может, во вторник? Вы свободны во вторник?

– Ради вас, герцогиня, я всех отменю, – с поклоном ответил лорд Генри.

– Как мило и как дурно с вашей стороны, – сказала она. – Так, значит, приходите.

И она выплыла из комнаты в сопровождении леди Агаты и других дам.

Когда лорд Генри вновь опустился на свое место, мистер Эрскин обошел вокруг стола и, усевшись рядом, дотронулся до его руки.

– С вашими речами не сравнится ни одна книга, – сказал он. – Не думали заняться писательством?

– Я слишком люблю читать книги, чтобы озадачиться их сочинением, мистер Эрскин. Без сомнения, мне хотелось бы написать роман, который был бы хорош, как персидский ковер. И столь же фантастичен. Но для литературы в Англии не найдется читателей: все читают лишь газеты, учебники и энциклопедии. Если говорить о литературе, то, по сравнению с другими народами, у англичан самое безнадежное чувство прекрасного.

– Боюсь, вы правы, – ответил мистер Эрскин. – У меня у самого когда-то были писательские амбиции, но я давно от них отказался. А теперь, мой дорогой юный друг, если вы позволите вас так называть, разрешите спросить: действительно ли вы верите в то, что говорили за обедом?

– Я уж и забыл, что говорил, – улыбнулся лорд Генри. – Все так плохо?

– Очень плохо. Должен сказать, что, по моему мнению, вы чрезвычайно опасный человек, и, если что-то приключится с нашей доброй герцогиней, мы все сочтем, что в первую очередь за это в ответе вы. Но мне бы хотелось поговорить с вами о жизни. Мое поколение довольно скучное. Когда-нибудь, если вам надоест Лондон, приезжайте в Тредли и изложите мне свою философию наслаждения за рюмочкой прекрасного бургундского, которое у меня, к счастью, еще осталось.

– С огромным удовольствием. О поездке в Тредли можно только мечтать! Там такой прекрасный хозяин и не менее прекрасная библиотека.

– Для полноты картины не хватает лишь вас, – ответил старый джентльмен с церемонным поклоном. – А сейчас я должен попрощаться с вашей замечательной тетушкой. Пора в «Атенеум»[14]. В этот час мы там спим.

– Все члены клуба, мистер Эрскин?

– Все сорок человек в сорока креслах. Готовимся стать Английской литературной академией.

Рассмеявшись, лорд Генри встал.

– Ну а я пойду в парк, – сказал он.

Когда он проходил в дверь, до его руки дотронулся Дориан Грей.

– Позвольте мне пойти с вами, – тихо попросил он.

– Но мне казалось, вы обещали Бэзилу Холлуорду, что заглянете к нему, – ответил лорд Генри.

– Мне больше хотелось бы пойти с вами. Да, я чувствую, что просто должен пойти с вами. Пожалуйста, разрешите. И обещайте, что все время будете со мной беседовать! Никто, кроме вас, не умеет так восхитительно говорить.

– Ах, я сегодня был слишком разговорчив, – сказал лорд Генри с улыбкой. – Сейчас мне хочется только наблюдать жизнь. Если желаете, можете присоединиться, и мы понаблюдаем вместе.