Слуги госпожи Морильды были все как на подбор – угрюмые, неулыбчивые.
Тычками в спину они указывали Мален, что надо сделать: принести воды из колодца, выплеснуть помои, наколоть щепы для растопки. Часто забывали накормить девочку. Только поварёнок Милс потихоньку, когда никого не было на кухне, совал ей кусок лепёшки или, усадив в уголок, давал тарелку каши, засохшей по краям.
Однажды Мален с ведром помоев вышла из дверей, да так и застыла на месте, запрокинув голову.
Над городом летел зелёный развесистый дуб. Он летел вверх корнями, вниз развесистыми зелёными ветками. Они хлестали по крышам домов, по деревьям. А корявые корни, словно окаменевшие, почти касались облаков.
И только один светло-золотистый корешок пробивался сквозь листву и тянулся к земле.
– Что, малыш, хочешь добраться до земли? – послышался грубый утробный хохот. – Только меня не проведёшь!
Бесформенная студенистая масса сползла вниз по стволу. Липкие щупальца потянулись к бледному корешку.
Зелёная слизь, чавкая, сжевала молодой, свежий корешок. Могучий дуб взлетел ещё выше и скрылся за крышами домов.
Сердце Мален сжалось. «Бедный, бедный корешок! Такой слабенький, робкий! Это зелёное чудище сожрало его. Вот и нет маленького корешка…»
Но тут девочка получила увесистую оплеуху, вздрогнула, очнулась и заторопилась в хлев – кормить свиней.
Прошло ещё несколько дней. Изогнутый лунный серп, наливаясь серебром, каждый вечер выплывал из-за дальних холмов.
Когда в доме всё затихало и гас зелёный огонь в верхнем окне, старая кухарка, сдвинув две лавки и постелив поверх них перину, укладывалась спать.
Тогда Мален отправлялась к себе в сарай.
Дождавшись, когда наступит ночь, она тихонько выбиралась из сарая, стараясь не скрипнуть дверью.
Мален уходила на озеро, заросшее по берегам плакучими ивами, бросавшими на воду глубокие тёмно-коричневые тени. Свет месяца дрожал на мелких волнах.
Мален пряталась в гибких ветвях, сбрасывала своё убогое платье на остывший песок, заплетала волосы в тугую косу. Сверху надевала венок из жёлтых кувшинок, чтобы коса не намокла в воде. Осторожно трогала босой ножкой плеснувшую волну и, вытянув вперёд руки, плавно погружалась в озеро.
Это были единственные сладостные минуты в её жизни. Мален казалось, что любимая мать где-то совсем рядом и вот-вот мелькнёт под водой её прелестное нежное лицо.
Но однажды, когда она купалась в озере, случилась беда.
Накупавшись вдоволь, девочка поплыла к берегу, где оставила на песке свою заштопанную одежду и грубые башмаки. Вдруг Мален с ужасом увидела, что возле кромки воды стоит Ухти, держа в руках её платье. Он кривлялся, пританцовывал, встряхивая платье, подбрасывая ногой разношенный башмак.
– Девчонка, плыви сюда! Хочу посмотреть, как ты будешь вылезать из воды. Правда ли, что у тебя прозрачные плечи? Один поцелуйчик, и ты получишь назад свои лохмотья!
Глухонемая девочка, конечно, не могла понять его слов, но она повернула и, торопясь изо всех сил, поплыла к другому берегу. Перебежав узкую полоску песка, вломилась в густые тенистые ивы.
«Лучше утоплюсь, чем подойду к нему!» – в отчаянии подумала Мален.
Вдруг быстрая треугольная тень плавно скользнула между луной и серебряной дорожкой на воде.
Большой орёл с широкими крыльями и белоснежной грудью камнем упал вниз. Растопыренные кривые когти выхватили из задрожавших рук Ухти старенькое платье. Острый клюв не промахнулся, и Ухти с визгом ухватился за голову.
Несколько взмахов крыльями, и могучий орёл почтительно опустил к ногам растерявшейся девочки её платье и пару дырявых башмаков.
Ухти в ужасе бросился бегом к дому.
– Матушка, спасите! Это орёл Стилф! – отчаянно вопил на бегу Ухти. – Он хотел убить меня!
– Проклятая птица! – Госпожа Морильда с нежностью прижала к себе сына.
Зарывшись лицом в пышное платье матери, Ухти почувствовал себя в безопасности.
«А у девчонки плечи совсем как серебро, – думал он. – И даже немного прозрачные. Ничего, я ещё их поглажу…»
Тем временем Мален, перебегая из тени в тень, добралась до сарая. Она крепко закрыла дверь и припёрла её изнутри кольями.
Потом, всё ещё тяжело дыша, свернулась комочком на старом плаще, на котором лежала её умирающая мать. И тотчас над ней склонилось еле различимое родное лицо.