Записка

Вот он. Жирный, волосатый, занял мою любимую ветку. Пялится на меня. Сердце стучит, кажется – сломает ребра. Ладони липкие и скользкие. Еще движение – и я грохнусь с этого дерева. Лучше так, чем смотреть в восемь мерзких глаз и ждать, что он подойдет ближе.

«Рассвет. Скоро взойдет солнце. Наступил уже май. Цветут вишневые деревья», – доносятся звуки из радиоприемника в доме.

Дурацкий Чехов. Вообще-то, у нас полдень и уже июнь. Каникулы начались вчера. Я вызвалась помогать старикам только потому, что оставаться дома с больной матерью не хочется. Заходить каждые десять минут в темную тихую комнату и прислушиваться.

Солнце на нашей даче вовсю рассыпает свои жаркие лучи. Бабушка возится на грядках. Она повязала белую косынку, но пот из-под нее все равно струится по лицу. Бабушку, когда она входит в посадочный раж, ничем не проймешь, разве что давлением. Дед после копания твердой земли и плотного второго завтрака на железной кровати в прохладном домике слушает радио «Маяк». Будто и без того недостаточно скучно.

Нужно что-то предпринять. Я бью по ветке в надежде, что паук испугается и сбежит, но паутина лишь слабо дрожит и паук делает выпад, как безрассудный мушкетер бросается в заведомо проигрышную схватку. Он выглядит слишком решительным. Я чувствую, как по затылку пробегают мурашки, отпускаю руки и лечу на землю. Больно. Но лучше потерпеть отбитую пятую точку, чем всю ночь ворочаться в кровати, чувствуя на себе беготню восьми мохнатых лап.

Где-то недалеко от нашей дачи живет мой одноклассник. Володька. Его в прошлом году к нам перевели. Не хотелось бы встретиться. Он посматривал на меня весь год своим неумытым лицом, а вчера вручил вонючую записку. Его отец работает тут сторожем и важно расхаживает с ружьем за спиной. Можно подумать, завидев грабителей, он встанет на одно колено, прикроет левый глаз и выстрелит солью в то самое мягкое место. Говорили, у них дома даже телевизора нет. По мне, чего у них точно нет, так это стиральной машины. Мы никогда не видели Вовку в чистой одежде. В школу его водила мать, тоже неустроенная. Но ее почему-то жалко. Володьку нет.

Бабушка не заметила моего падения, поэтому лучше поскорее скрыться, чтобы она не придумала мне какое-нибудь дело. Черная вагонетка с водой похожа на оазис посреди потрескавшейся коричневой земли. Как мне хотелось поплескаться в прохладной воде! Но это строго запрещено. Будто завязи огурцов не завяжутся от того, что я немного посижу в воде для их полива. Интересно, пауки умеют плавать? Будь я смелее, проверила бы. Но одно воспоминание о паучьих глазках заставляет сжаться все внутренности.

А Володька боится пауков? Наверняка он может сожрать крестоносца. Как-то на школьном стадионе он поймал кузнечика, поджарил его зажигалкой и съел. Вечно эти неумытые такие кровожадные. И вечно они выбирают самую красивую девочку в классе, чтобы досаждать ей. И другие мальчишки отчего-то считают их крутыми.

Весь год меня выворачивало от одного его взгляда. И надо было ему вчера вручить мне эту противную записку. Я готова была опустить руки в раствор извести, которым бабушка выводит вшей у кур, лишь бы ничем не заразиться от этого клочка бумаги. Когда я пришла домой, слезы уже задушили меня, и ничего не оставалось, кроме как уткнуться в бабушкину грудь. Я бы с удовольствием рухнула на мамину, но мама еле дышала от очередной аллергии на все, что цветет и пахнет.

Бабушка, к счастью, тоже недолюбливала грязнуль. Она забрала записку. Думаю, спалила ее в костре с каким-нибудь заговором от нечистой силы – есть у нее пара книг.

– Доброго вам дня, – послышался бас.

– Здарова, – ответила бабушка, разгибаясь. – На пару слов…

Она медленно – как-то слишком – вытерла потное лицо платком и прошла к сетчатому забору. Я выглядывала из-за вагонетки. У нашей калитки остановился отец Володьки, косматый и страшный, с ружьем наперевес; рядом с ним Володька, чумазый своей обычной чумазостью, ни больше ни меньше.

– Ты знаешь, что твой сын сделал? – Бабушка уперлась кулаками в бока.

– Ах ты, падаль, что опять натворил? – Косматый резко сдернул с плеча ружье и угрожающе навис над Володькой.

– Ничего я не делал, – заикаясь, ответил побледневший Володька.

– Вот, полюбуйся, – бабушка достала из кармана сложенный листок и протянула косматому.

Отец Володьки как-то долго всматривался в записку, читал по слогам. Радио из дома затихло. Сквозь беленые стены я видела, как дедушка подкрался к окну: прислушивался. Бабушка так и стояла подбоченившись. Володька с ужасом смотрел на отца. И это не просто фигура речи. Его лицо вытянулось, как посмертная маска. Я видела такие по телевизору. Он даже не казался таким уж чумазым. Все его тело как-то уменьшилось, он зажмурился. Глухой треск.

Володька закрыл лицо руками, сквозь сжатые пальцы на рыжую пыль закапала кровь. Косматый отец уже повесил ружье за спину и зашагал дальше по улице, приветствуя дачников. Бабушка развернулась и вразвалку направилась к оставленным грядкам. Володька какое-то время стоял, вытирая окровавленные руки о футболку, а потом засеменил за отцом. Дед вернулся на кровать.

«Вы знаете, я сочувствую всей душой, – снова доносится из приемника. – Но надо иначе, иначе это сказать. – Вынимает платок, а вместе с ним падает на пол телеграмма…»

Я наконец выбираюсь из укрытия и подхожу к калитке, где еще минуту назад косматый нависал над Володькой. Рыжая пыль прибита уже высохшими каплями крови. Рядом, не шелохнувшись, валяется раскрытая записка. На ней корявыми буквами выведено: «Я люблю тебя».

Загрузка...