Янг и Лопес хотят объяснений. Я начинаю с абсолютной правды: этот чемодан я не видел много лет. Сколько? Здесь память меня подводит. Я повторяю, что много. Более десяти? Да. Более двадцати? Я пожимаю плечами. Могу ли я хотя бы подтвердить, что чемодан действительно принадлежит мне? Нет. Вначале я хочу пристально его рассмотреть, открыть и взглянуть на содержимое. Как я и думал, Янг это не нравится. Не могу ли я ограничиться внешним осмотром и подтвердить, что чемодан мой? Я извиняюсь и отвечаю, что никак не могу. Лопес напоминает про мои инициалы и фамильный герб. Да, герб и инициалы действительно мои, но это не значит, что кто-то не мог сделать точную копию чемодана. Зачем кому-то это понадобилось? Чего не знаю, того не знаю.
Вот так.
Через какое-то время я спускаюсь по винтовой лестнице, захожу в укромный уголок и отправляю эсэмэску своему помощнику Кабиру с просьбой немедленно послать машину к «Бересфорду». Незачем возвращаться обратно в сопровождении федералов. Помимо этого, я прошу его подготовить вертолет для срочного полета в Локвуд, семейное поместье в Мейн-Лайне, пригороде Филадельфии. Обстановка на дорогах между Манхэттеном и Филадельфией непредсказуема. В такое время поездка туда может занять часа два с половиной. На вертолете я доберусь за сорок пять минут.
Мне нельзя терять время.
Черная машина дожидается меня на Восемьдесят первой улице. Взлетная площадка находится на Тридцатой, у Гудзона. Пока едем туда, я звоню на мобильный своей двоюродной сестре Патрише.
– Излагайте, – как всегда, произносит она.
– Хитрюга, – говорю я и невольно улыбаюсь.
– Прости, братец. Все о’кей?
– Да.
– Я тебя уже чертову пропасть времени не слышала.
– А я тебя.
– И чем я обязана удовольствию слышать твой голос?
– Я еду к вертолетной площадке, затем полечу в Локвуд. – (Патриша молчит.) – Мы можем встретиться?
– В Локвуде?
– Да.
– Когда?
– Через час.
Она медлит с ответом, что вполне объяснимо.
– Меня не было в Локвуде, когда…
– Знаю.
– У меня назначена важная встреча.
– Отмени ее.
– Просто взять и отменить? – (Я жду.) – Вин, что происходит? – (Я продолжаю ждать.) – Понятно. Если бы ты хотел сказать по телефону, то сказал бы.
– До встречи через час, – говорю я и отключаюсь.
Мы летим над мостом Бенджамина Франклина, переброшенным через реку Делавэр, естественную границу между Нью-Джерси и Пенсильванией. Минуты через три в поле зрения появляется Локвуд-мэнор, совсем как в начале какого-нибудь фильма. Не хватает лишь музыкального сопровождения. Вертолет «Огаста Уэстленд AW169» пролетает над старыми каменными стенами, зависает над поляной и опускается на лужайку возле постройки, которую мы по-прежнему зовем новой конюшней. Лет двадцать пять тому назад я снес старую, построенную еще в XIX веке. Сам этот шаг был тошнотворно-сентиментальным с моей стороны, что мне не свойственно. Я убедил себя, что полный снос старой конюшни и строительство новой растормошит в мозговом хламе память.
Не растормошил.
Когда я впервые привез в Локвуд своего друга Майрона – мы тогда были первокурсниками и приехали в середине семестра на каникулы, – тот покачал головой и сказал: «Похож на Уэйн-мэнор». Естественно, речь шла о Бэтмене. Фильмов о нем полно, но я имею в виду изначальный телесериал с Адамом Уэстом и Бертом Уордом; единственный Бэтмен, которого мы признавали. Я понял смысл слов Майрона. Наш особняк имеет свою ауру, свое великолепие и размах, но бэтменовский Уэйн-мэнор выстроен из красного кирпича, а Локвуд – из серого камня. За прошедшие годы к основному зданию с обеих сторон пристроили по крылу. Это сильно изменило облик Локвуда, хотя пристройки были сделаны со вкусом и не нарушают общего стиля. Они светлее и комфортабельные, там есть кондиционеры, но архитектор явно перестарался. Они лишь копии. А мне нужны старые камни, старое пространство Локвуда. Я должен ощущать сырость, плесень, сквозняки.
Но теперь я бываю здесь только наездами.
Меня вышел встречать Найджел Дункан, давнишний дворецкий нашей семьи и по совместительству семейный адвокат – вот такая причудливая смесь. У него лысая макушка, которую он тщательно прикрывает остатками волос, и двойной подбородок. Он предпочитает одеваться во все серое. На нем серые спортивные штаны с логотипом Университета Вилланова, завязанные на объемистом животе, и такая же серая толстовка с капюшоном и надписью «Penn» на груди.
– Миленький у тебя прикид. – Я награждаю его хмурым взглядом.
– Мастеру Вину предпочтительнее видеть меня во фраке? – Найджел отвешивает изящный поклон.
Найджел считает себя остроумным.
– Никак у тебя на ногах конверсы от Чака Тейлора? – Я указываю на его кеды.
– Да. Шикарная обувка.
– Если ты в восьмом классе.
– Ай! – морщится он и добавляет: – Мы тебя не ждали, мастер Вин.
Он постоянно дразнит меня, называя «мастером». Я позволяю.
– Сам не ожидал, что прилечу.
– Все в порядке?
– В полнейшем.
Иногда кажется, что у Найджела английское произношение, но в нем ни капли английской крови. Он родился в этом поместье. Его отец работал на моего деда, как сейчас сам Найджел работает на моего отца. Но его жизненный путь не повторяет судьбу Дункана-старшего. Мой отец оплатил его учебу в Пенсильванском университете и юридическом колледже. С одной стороны, он хотел дать Найджелу больше жизненных перспектив, чем имеет обычный дворецкий, а с другой – связал по рукам и ногам обязательством до конца дней оставаться в Локвуде, продолжая семейную традицию.
К вашему сведению: богатые великолепно умеют пользоваться щедростью для получения желаемого.
– Ты останешься на ночь? – спрашивает Найджел.
– Нет.
– Твой отец еще спит.
– Не надо его будить.
Мы идем к дому. Найджелу хочется узнать причину моего визита, но подобных вопросов он не задает.
– А знаешь, твоя одежда сливается с камнями здания, – замечаю я.
– Потому я и ношу серое. Это камуфляж.
Я бросаю мимолетный взгляд на конюшню. Найджел это замечает, но не подает вида.
– Вскоре сюда подъедет Патриша, – говорю я.
Найджел останавливается и поворачивается ко мне:
– Речь о твоей двоюродной сестре?
– О ней.
– Надо же.
– Ты проводишь ее в гостиную?
Я поднимаюсь по каменным ступеням и вхожу в гостиную. Здесь до сих пор чувствуется слабый запах трубочного табака. Я знаю, что такое невозможно. Почти сорок лет здесь никто не курил трубку. Мозг лишь создает ложные картины, звуки и еще чаще – запахи. Однако я на самом деле чувствую этот запах. Возможно, запахи могут сохраняться десятками лет, особенно те, которые нам дороги.
Я подхожу к камину и смотрю на пустую раму, висящую на месте украденной картины Вермеера. «Чтение» Пикассо находилось на противоположной стене. Общая стоимость «Локвудской коллекции» составляла триста миллионов долларов всего за две картины.
За спиной слышится стук каблуков по мраморному полу.
Кеды старины Чака Тейлора такого звука не производят.
Найджел откашливается. Я продолжаю стоять спиной.
– Прикажешь доложить о ее прибытии?
Я поворачиваюсь и вижу ее. Мою двоюродную сестру Патришу.
Ее взгляд обходит гостиную и только потом останавливается на мне.
– Странно вернуться сюда, – произносит она.
– Это было слишком давно, – говорю я.
– Я того же мнения, – добавляет Найджел.
Мы оба смотрим на него. Он понимает намек:
– Я буду наверху. Зовите, если понадоблюсь.
Выходя, он закрывает массивные двустворчатые двери, и те издают зловещий стук. Какое-то время мы с Патришей стоим молча. Ей, как и вашему покорному слуге, за сорок. Наши отцы были родными братьями. Виндзор Второй и Олдрич оба были светлокожими и светловолосыми, опять-таки как ваш покорный слуга. Но Патриша пошла в свою мать Алину, бразильянку родом из города Форталеза. В семье разразился скандал, когда дядя Олдрич вернулся из затяжного благотворительного турне по Южной Америке и привез с собой двадцатилетнюю красавицу. У Патриши короткая изысканная стрижка. Она приехала в синем платье, простом и одновременно шикарном. У нее сверкающие миндалевидные глаза. Обычное выражение ее лица… не хочется пользоваться штампом «стервозное»; нет, оно захватывающе меланхоличное и удивительно красивое. Добавлю, что у нее привлекательная, телегеничная фигура.
– Так что случилось? – спрашивает Патриша.
– Вермеер нашелся.
– Серьезно?
Чувствуется, новость ее ошеломила.
Я рассказываю про барахольщика, башню в «Бересфорде» и убийство. Я не отличаюсь ни утонченностью, ни тактом и сейчас собираюсь с силами, чтобы сказать главное. Патриша пристально смотрит на меня, и я снова падаю во временной портал. В детстве мы часами лазали по окрестностям Локвуда. Мы играли в прятки. Катались на лошадях. Плавали в пруду и озере. Играли в шахматы и нарды и овладевали премудростями игры в гольф и теннис. Когда на Локвуд накатывали волны напыщенности и угрюмости, а такое случалось сплошь и рядом, Патриша просто смотрела на меня и закатывала глаза, отчего я невольно улыбался.
За свою жизнь я признался в любви всего одному человеку. Всего одному.
Это признание не было адресовано какой-то особой женщине, которой удалось разбить мне сердце. Мое сердце ни разу не разбивалось и даже не щемило. Нет, я признался в любви своему платоническому другу Майрону Болитару. Короче говоря, в моей жизни не было великой любви, только великая дружба. То же могу сказать и о своих родных. Мы связаны кровными узами. У меня сердечные, откровенные и, пожалуй, даже идеальные отношения с отцом, родными, двоюродными и троюродными братьями и сестрами, тетями и дядями. А вот с матерью у меня не было вообще никаких отношений. С тех пор как мне исполнилось восемь, я не видел ее и не общался с ней, пока она не умерла. Мне тогда уже было за тридцать.
Вот таким окольным путем я рассказываю вам о том, что Патриша всегда была моей самой любимой родственницей. Мое отношение к ней не изменилось и после того, как между нашими отцами возник разлад. Потому-то она с подросткового возраста перестала бывать в Локвуде. Даже после ужасной трагедии, сделавшей этот разлад непоправимым и, к величайшему сожалению, вечным.
Выслушав мои объяснения, Патриша говорит:
– Все это ты мог сообщить мне и по телефону.
– Да.
– Значит, есть что-то еще? – (Я мешкаю с ответом.) – Вот черт!
– Что?
– Вин, ты мнешься, что на тебя совсем не похоже… или дело гораздо хуже? – Патриша делает шаг в мою сторону. – Выкладывай, что там еще?
– Чемодан тети Плам.
– А чемодан тут при чем?
– У барахольщика нашли не только Вермеера. У него был и чемодан.
Мы стоим молча. Моей сестренке Патрише нужно время, чтобы переварить услышанное. Я ей не мешаю.
– Что значит «у него был и чемодан»?
– То и значит. Среди вещей барахольщика оказался чемодан.
– Ты его видел?
– Видел.
– И они не знают, кто этот барахольщик?
– Не знают. Они не установили его личность.
– Ты видел его тело?
– Я видел фотографию его лица.
– Опиши. – (Я выполняю ее просьбу.) – Это мог быть кто угодно, – говорит она, когда я заканчиваю словесный портрет.
– Знаю.
– Лицо ничего не значит, – добавляет Патриша. – Он всегда надевал лыжную маску. Или… или завязывал мне глаза.
– Знаю, – более мрачным тоном повторяю я.
Раздается бой напольных часов в углу. Мы молчим, пока они не отзвонят.
– Но есть шанс. В смысле, даже вероятность…
Патриша направляется ко мне. До того мы стояли в разных концах гостиной, но теперь нас разделяет не больше ярда или двух.
– Человек, укравший картины, также…
– Я бы не торопился с выводами.
– Что люди из ФБР знают о чемодане?
– Ничего. На основании герба и монограммы они решили, что он мой.
– Но ты же им не сказал?
– Разумеется, нет, – скорчив гримасу, отвечаю я.
– Так. Постой, они подозревают тебя? – (Я пожимаю плечами.) – Когда они пронюхают о подлинном значении этого чемодана… – начинает Патриша.
– Да, мы оба окажемся под подозрением.
Для тех, кто еще не догадался, поясняю: моя двоюродная сестра и есть та самая Патриша Локвуд.
Возможно, вы знаете ее историю, поскольку смотрели программу «60 минут» или аналогичные. Для тех, кто не знает, сообщаю: Патриша Локвуд руководит сетью приютов «Абеона» для бездомных и подвергшихся насилию молодых женщин, девушек и девочек-подростков. В разных источниках ее подопечных именуют по-разному. Она – сердце, душа, движущая сила и лицо, кстати очень телегеничное, одного из самых известных и высокорейтинговых благотворительных проектов в нашей стране. Она заслуженно получила десятки наград от гуманитарных организаций.
Так с чего же начать?
Я не стану углубляться в семейный разлад и рассказывать, как наши отцы поссорились. Это грустная история о сражении двух братьев, где мой отец – Виндзор Второй – победил своего брата. Я не хочу говорить об этом еще и потому, что уверен: со временем отец и дядя обязательно помирились бы. Подобно множеству богатых и бедных семей, наша тоже имеет историю размолвок и примирений.
Ничто так не связывает людей, как кровь, и нет субстанции взрывоопаснее, чем она.
Примирение отца и дяди стало невозможно из-за вмешательства «великого завершителя» – смерти.
Расскажу о случившемся: без эмоций, только факты.
Двадцать четыре года назад двое в лыжных масках убили моего дядю Олдрича Пауэрса Локвуда и похитили мою двоюродную сестру Патришу, которой тогда было восемнадцать лет. В дальнейшем ее вроде бы видели в тех или иных местах. Чем-то это напоминало историю украденных картин. Но все сведения вели в тупик. Была даже одна записка, якобы от похитителей, с требованием выкупа, однако быстро выяснилось, что кто-то попросту решил заработать на трагедии нашей семьи.
Патриша как сквозь землю провалилась.
Нашлась она через пять месяцев в Национальном парке штата Пенсильвания. Туристы, расположившиеся около водопада Глен-Оноко, услышали истеричные женские крики. Через несколько секунд из леса выскочила Патриша и помчалась к их палатке.
Голая, покрытая коростой грязи.
Пять месяцев…
Еще через неделю федералы установили местонахождение небольшого сарая для хранения живицы. Из нее делают скипидар, который можно купить в любом хозяйственном магазине. Именно там Патришу держали в плену. На земляном полу валялись кандалы, которые ей удалось разбить камнем. Там же стояло ведро для справления естественных надобностей. И больше ничего. Вот такая тесная сараюшка: семь на семь футов. Снаружи она была выкрашена в зеленый цвет и практически не выделялась на фоне листвы. Сарай нашла собака из кинологического отряда ФБР.
Место пленения Патриши окрестили Хижиной ужасов, особенно после того, как криминологическая лаборатория обнаружила ДНК еще девяти молодых женщин, девушек, девочек – называйте как хотите – в возрасте от шестнадцати до двадцати лет. Вплоть до сегодняшнего дня удалось найти только шесть тел. Все они были закопаны поблизости.
Похитителей так и не поймали. Даже их личности установить не удалось. Они просто исчезли.
Физическое состояние Патриши не вызывало опасений. При похищении с ней обращались жестоко, однако сломанный нос и ребра успели зажить. Но окончательное восстановление заняло какое-то время. К активной жизни Патриша вернулась, полная сил и имея перед собой ясную цель. Разрушительную энергию пережитой психологической травмы она перенаправила на помощь другим. Деятельное сострадание к женщинам, подвергшимся насилию и брошенным на произвол судьбы, стало для нее живым, дышащим, осязаемым делом.
Мы с сестрой никогда не говорили о тех пяти месяцах. Она не поднимала тему, а я не из тех, кто лезет к людям в душу.
Патриша начинает мерить шагами гостиную.
– Давай отойдем назад и посмотрим на это с рациональной точки зрения.
Я жду, давая ей возможность взять себя в руки.
– Назови дату кражи картины.
Я называю: восемнадцатое сентября и добавляю год.
– Значит, за семь месяцев до… – Она продолжает ходить. – До папиной гибели.
– Ближе к восьми.
Необходимые вычисления я проделал еще в вертолете.
Патриша останавливается и вскидывает руки:
– Вин, что за чертовщина происходит? – (Я пожимаю плечами.) – По-твоему, подонки, укравшие картины, затем вернулись, убили отца и похитили меня?
Я вновь пожимаю плечами. Я делаю это очень часто, но с определенным шармом.
– Вин!
– Расскажи подробно, как все было.
– Ты серьезно?
– Серьезнее не бывает.
– Не хочу, – непривычно тихим, робким голосом отвечает Патриша. – Я двадцать четыре года старалась не касаться тех событий. – (Я молчу.) – Ты понимаешь? – (Я по-прежнему молчу.) – Завязывай со своим таинственным молчанием!
– Федералы наверняка спросят, можешь ли ты опознать убитого барахольщика.
– Не могу. Я тебе уже говорила. И какая им разница? Он ведь мертв, правда? Даже если этот лысый старик и был одним из похитителей, его больше нет. История закончена.
– Сколько человек тогда вломилось в ваш дом?
– Двое. – Патриша закрывает глаза.
Когда она снова их открывает, я пожимаю плечами.
– Вот черт! – произносит она.